На таинственном пути души
Город мне сперва казался адом,
И в деревне где-нибудь, в глуши
Горы и поля — Эдемским садом.
Но в зеленой суете дневной
Ты увидела, как я грубею.
Как с животным и со всей землей
О небесном забывать умею
И, растительный вкушая сон,
Вновь собой и миром упоен…
С дней Гомера счастья по-мужицки,
Пресыщаясь; не искал ли свет?
Уязвленный адъютантик свитский,
На колосья променяв балет,
Не решал ли, что теперь народен,
И «спастись» желал мне а свой черед
Землеробом ставший Яков Годин.
Но моя, забыв у невских вод
Дни тоски над берегами Сены, —
Муза не искала перемены.
Петербург… Студенческий кружок.
Злобин, и прекрасная Ларисса,
И Винавер, юный, а знаток
Стилей, и классическая крыса
N, и Маслов (горько, что убит
На заре своей певец Авроры),
И Рождественский — земляк, пиит
Царскосельский (вместе коридоры
Гимназические, вместе «Цех»)
Даровитый, а скромнее всех,
Нежный и мечтательный попович…
И затем уже повыше класс
Мастерства: Иванов, Адамович,
А над ними и совсем Парнас:
Мандельштам, Ахматова… Столица
Тех, акмеистических, времен,
Не тогда хотел я опроститься,
Лишь Парижем снова полонен
(В эмиграции), бежать на лоно
Сельское мечтал я исступленно.
И мое томленье угадав,
Как всегда и все во мне читая,
В край лазури и цветов и трав
Муза увела меня живая.
Но страшней самодовольства мир,
В деревенском счастье неизбежный,
Чем неврастения грустных лир
В ярости элиты зарубежной:
Чувствами азартная игра
Все же не бесчувствия кора.
Ты уже страдала от подмены
Зла недавнего другим во мне.
Не в твоем, конечно, стиле — сцены,
Но без радости наедине
Ты следила за расцветом плотским:
Весел, бодр, работает и сыт…
Чем-то горестным, почти сиротским
Твой меня смущал унылый вид,
Но зато ведь как я высыпался,
Как блаженствовал и как питался.
Деревенское… встал на заре
(Там «в столицах шум, гремят витии»),
И в лазури, и в любой норе
Раздаются голоса живые:
Сосны звучные сбегают с гор,
А луга с поющими косцами
В памяти вливаются в простор,
Тот простор, под теми журавлями,
Чей протяжный треугольный крик
Слушает под елью боровик…
Лето… Но любое время года
Любишь здесь: упал со стуком плод,
Снегом одевается природа,
Набухают почки… Круглый год.
Для всего терпение и время —
Вот его движения урок;
Чтобы ржи заколосилось племя,
Чтобы сделать все, что надо, в срок:
Розу вырастить, сварить картошку
И… преобразиться понемножку.
Лето, лето, трескотню цикад
Вдруг пронижет трепетная нота
Незнакомой птички — невпопад
Надо ей перекричать кого-то.
Шишка тяжко падает на мох,
Белка с ветки прыгает на ветку,
И какой-то осторожный вздох
Все сопровождает. На разведку
Потихоньку выползает крот,
И темнеет — вечер настает.
И, как свечи длинные, деревья
Мглистый, внутренний, зеленый свет
Разливают в воздухе… С кочевья
Стадо возвращается. Воздет
К небу зов отъевшейся коровы,
И в протяжном и знакомом «м-му!»
Дух села, устойчиво здоровый,
Рад существованью своему,
И уже горит звезда большая,
В темноте растущей вырастая.
И, взвиваясь и слетая вниз,
Поспешает ласточка под крышу,
И в гнезде, надетом на карниз,
Крошек завозившихся я слышу.
Мать уже распределяет мух
Между ними. Ярче звезд узоры,
Тише тишина. Огонь потух
В дальних окнах… и опять — укоры
Совести и над собою суд,
Тяжкий и благословенный труд.
Словно комья глины в гроб дубовый,
Глухо вдруг ударит крик ночной,
Где-то ухнули и плачут совы…
Нет, еще не воля и покой
У меня среди труда и неги —
Искупления не кончен путь.
Чувствую лишь первые побеги
Нового, но хорошо уснуть
При окне открытом (то вдыхая,
Чем свобода веет полевая…).
И от радостного крика птиц —
И откуда столько их набралось —
Просыпаешься, знакомых лиц
Видишь бодрость (к вечеру усталость).
У крестьянина повсюду есть
След томления о самом главном, —
Часто и предательство, и лесть
В ритме незатейливом и плавном,
Но простых, как в Библии, забот
Бремя он с достоинством несет.
Есть язык у бедности. Крестьяне,
Сколько раз (особенно в горах)
Я в тысячелетнем океане
Вашего смирения, в чертах
Вашего особого служенья
(Временами из последних сил!)
Видел тот же край долготерпенья,
О котором Тютчев говорил:
Бедность — этот край. Она и поле —
Близнецы в России и в Тироле.
Бедность благородна в деревнях
И смиренна, именно смиренна,
То ли сдерживает умный страх
(Вечная обещана геенна
Гневным), то ли молчаливый труд
(Сообща с природой, и природы
Что-то мирное, как пчелий гуд)
И ритмические переходы
К отдыху от множества работ,
Но пленяет здешнее «Gruss Gott»
[26],
Вскользь обмененное с каждым встречным
И приветливое «Мир с тобой» —
Веет равнодушно-человечным
(Не твоей, не жгучей, добротой)…
Ну и в рабском виде Царь небесный
Здесь, конечно, тоже, как и там,
Где-нибудь над пропастью отвесной
Шлет благословенье деревням
И глядит с распятий деревянных,
Как пасется стадо на полянах.
В церковь сельскую мужик идет
Важно, истово по воскресеньям
(Чистая рубашка, галстух, пот
Смыт с лица) с угрюмым выраженьем
Проповедь послушать о грехах,
А потом, попыхивая трубкой,
Говорить с соседом о хлебах,
О коровах… Баба нижней юбкой,
Яркой, одноцветной, напоказ
(Чтобы верхней не пылить), как раз
Взгляд его пленила. Загляденье:
Та же и не та же, как всегда,
Вот-то разоделась в воскресенье.
Что же? После тяжкого труда
Зрелище церковное (театра
Нет в помине) радует и глаз,
И сердца: придет иное завтра.
Ну а мы… совсем другой у нас,
Полуверующих, символ веры
На закате христианской эры.
Много тем у жизни и одна:
Непрерывность малых перерывов…
Каждому на срок она дана
(Будто и звезда не знает срывов
В пустоту). Но, выпадая из
Целого, ничто не уменьшает
Всей громады. Кир или Камбиз
Умирает, но перерастает
Их большая Персия. Потом
И она уснет последним сном.
Наступает Греции эпоха
Золотая. Фидии живут
И Периклы, но короче вздоха
Эра легендарная: возьмут
Римляне Афины, и на убыль,
Школа дивная, и ты пойдешь…
Август и Виргилий, и к кому бы
Мысль ни обращалась — оборвешь
Их дыхание, как жизнь большая
Поступает, кадры обновляя.
Распропагандированные
В сказочных для прошлого масштабах,
На поля минированные
Двинулись народы. В многих штабах
Генеральных генералы ждут
Донесений, пишутся приказы,
Целые дивизии идут
Уничтожиться. Взлетают фразы,
Как ракеты пышные, в тылу.
На прием съезжаются к послу
Важные сановники и дамы
И шоферы, вместо кучеров
Дней Наполеона, тот же самый
Продолжают разговор… «Каков
Наш-то: две звезды… Нам к балерине
N. отсюда ехать…» — «А жена?..»
«В трауре мои…» «По ком?» — «По сыне…»
«Что же делать, господа, война…»
Срывы человечества и взлеты:
Дедал, Леонардо и… пилоты…
Все по-новому, и как тогда.
Жизнь модернизирует Жюль Верна
И Толстого. Хороша вражда,
Как всегда… и стыдно жить, и скверно…
Весело, взвиваясь, улетать
И врага найти за облаками.
А младенцы? А жена? А мать?..
Что ж, земля играет именами:
Ей из всех планет милее Марс,
Ей из всех богов нужнее Марс.
Да и кто не чувствует великой
Правды яростной? Кто не пленен
Джунглей устрашающим владыкой?
Слышишь, как вдали рыкает он.
Мелко вздрагивает антилопа
(Вот и мы — от горя, и тоски),
Вся живет экзотикой Европа,
И старинные материки —
Азия и Африка — все ближе,
И ясна живущему в Париже
Гибель целого народа: стой
В изголовье древнего Востока…
Слышит ассириец чуть живой
Голос иудейского пророка:
«Был ливанским кедром ты, Ассур,
И в саду Господнем ствол и ветки
Не бывали краше; не был хмур
Здесь ни юноша, ни старец ветхий,
И молились дети за отцов
У твоих каналов и ручьев».
Но легло проклятие на выи
Мужественные, и кто пройдет
Мимо разоренной Ниневии,
Тот1 свистит, в ладонь ладонью бьет
И глумится: чтобы скот в загоне
Здесь держать, еще годишься ты!
Только и в великом Вавилоне
Тоже рухнет скоро, с высоты
Удивительных садов висячих,
Спесь… Не дело оскорблять лежачих…
Как они изнашиваются
И стареют, бедненькие, страны
И народы… спрашивается,
Где теперь иные великаны?
Тигр струится, и Евфрат, и Нил,
Как тогда, но вавилонской башни
Нет, и пирамид не пережил
Дух Египта. Где ты, сон тогдашний?.
Что же, славная еще вчера,
Так и наша промелькнет пора.
Я люблю твои метаморфозы,
Друг земля, богатая людьми,
И благодарю тебя за грозы:
Многое, пожалуй, отними,
Но спасибо, что даешь упиться
Зрелищем и звуком перемен…
У Овидия, глядишь, и птица
Вместо девы, и летит, и плен
Одного существованья новым
Для нее сменяется. Суровым
Духом экспериментальных школ
Вымуштрованы, мы ниже сказки
(Или выше), вымысел отцвел:
Здешние завязки и развязки —
Дар истории. Опять она,
Муза и наставница народов,
Угрожающе вдохновлена:
Без длиннот и робких переходов,
Как направо и налево ей
Расшвырять не терпится людей!
Скоро уж потомки разберутся
В том, что на земле произошло
В первой половине века. Жгутся
Наши дни, и трогать их не зло,
Не предвзято мы еще не можем.
Две войны, неизмеримый сдвиг
Революции. Друзья, отложим
Выводы, благословляя миг
Зрелища, которому нет равных
На земных дорогах неисправных.
Хорошо, что даже ананас
Промелькнул в военных донесеньях,
С тропиков оповещают нас
О победах или пораженьях.
Удивительные имена
И растения все ближе, ближе —
Культ змеи, пантеры и слона,
Острова, которые, поди же,
Чем только не привлекали вас,
Мореплаватели… Ананас…
Он у Елисеевых витрины
Украшал, в «Онегине» его
Золото мелькнуло. Филиппины
И Борнео, где чего-чего
Нет для нас диковинного, стали
Темой дня. Какао, каучук,
Вот они откуда, что за дали!
Где-то стрелы все еще и лук,
Стаи обезьян и райской птицы
Перышки, а мы южнее Ниццы
И Неаполя среди снегов
И воображеньем неохотно
Уносились. Только Гумилев
Звал туда, и был бесповоротно
Осужден Разумником: к чему
Северу экзотика! И что же —
Вот она в пороховом дыму
Близко, близко… Разве не похоже,
Что и юг открыли, и восток
Самый дальний все мы. За урок
Географии сажусь. Учитель
Строг — сама эпоха, — что ж, пора.
Зной, жестокий мысли усыпитель,
Покажи, чем были мы вчера,
До истории. Народец дикий,
С предками потомка породни:
Так же поднимали в воздух пики
Грозно, вероятно, и они…
Погрузимся в истину! Все надо
Знать. Какая там Шехерезада!
Гикает пастух, бежит овца,
Голосит ягненок, как ребенок,
Уходящему кричат с крыльца
Что-то хриплым голосом (спросонок),
И туман безмолвствует в траве
И лесах и, звуки поглощая,
Торжествует только в синеве,
Где уже светло. Стоит большая
Тишина, и трогательны в ней
Голоса гогочущих гусей.
Звуки утренние у деревни
Тем и хороши, что есть простор,
Их в себя вбирающий. Плачевней
Пробужденье, если в мокрый двор
Дома с этажа седьмого глянуть,
Просыпаясь в городе. Темно.
А железный гром, готовый грянуть,
Приближается, уже давно
Рядом первый дребезг телефона
Разбудил кого-то. Однотонно
Выл и долго фабрики гудок,
Первые автобусы промчались,
И покрытый копотью восток
Посветлел, но фонари остались
Все еще зажженными. Шурша,
Шаркая, подошвы, метлы, шины
Трутся об асфальт, и вся душа
Проститутки слушает невинный
Хохот школьников, вскочивших в трам,
И завидует их матерям…
Быстрый, но проныра, но пролаза,
Согласитесь, гений горожан…
Что ни говори, крестьянин — база.
Даже тупость хитрая крестьян
Человечеству необходима,
Потому что, как на тормозах,
Вся история огня и дыма
Медленней сползает в деревнях,
Словно слыша в полевых работах:
«Легче, милая, на поворотах!
Все равно и завтра, как вчера,
Будешь, я хочу, по мне равняться.
Долго ли, пускаясь на ура
В новое, — сорваться и зарваться.
Много понаделаешь машин,
Да сама же их и поломаешь.
Сто у вас путей, а мой один.
Или ты его не уважаешь?»
След сохи в глубокой борозде,
Одинаковый всегда, везде.
Сообщающиеся сосуды —
Город и деревня. Уровень
Как бы колебаний амплитуды
От смещающейся ночь и день
Массы наблюдений столь различных
И привычек. Все-то напоказ,
Под прожекторами у столичных,
И внимательнейший нужен глаз,
Чтобы развращенному рекламой
Жить природы затаенной драмой.
Сеятель, бросающий зерно
В черное распаханное лоно,
Как ему ты нужен, как оно
Переходит правильно в зеленое,
Ну и желтое… А твой амбар
Сколько раз наполнен и пустеет
И опять… Уже хозяин стар,
Землю сын его вспахал и сеет,
И коров гоняют, и овец
В хлев, на луг. Благослови, отец!
Три у Библии основы: ложе
Матери и колыбель и склеп,
То же, что у нас, и дальше то же:
Труд, и слезы, и насущный хлеб.
Я за то и полюбил деревню,
Что она не суетливая,
Что ее, и темную, и древнюю,
Замысел от бешеных тая,
Благодатная, как в дни Исхода, —
Для себя взлелеяла природа.
Кто на языке своем (без слов)
Говорит с каким-нибудь фруктовым
Деревом — о тяжести плодов,
С травами о граде, под лиловым
Туч исподом, и с любой овцой,
И собакой о для них желанном
И необходимом? Но большой
Диалог у человека с Паном:
Мало нам земного божества,
Над которым неба синева.
Полюбил я в Зальцбурге обычай
Тех беречь, кто что-нибудь поет:
Где еще на свете щебет птичий —
Право на заботы и уход.
Пением все радостней, все шире
Царство зелени потрясено,
На шестах, как на своей квартире;
Хлеб находит птица и зерно,
А в лугах и рощицах знакомых
Сколько червяков и насекомых.
Птичек я давно уже люблю
(Крылья их — над нами превосходство),
Беззащитной прелестью целю
Мировое зрелости уродство.
Часто птичка под моим окном
Мне певала (все равно какая)
Не совсем обычным голоском:
Так хотелось верить мне, внимая
Звуку низких и высоких нот,
Что меня душа твоя зовет.
Я люблю их, осторожных вестниц
Счастия, и музыки, и бед,
Резвых и застенчивых прелестниц.
В воздухе люблю не грубый след
Голубя, летевшего к Марии.
Или с веткой мира голубей
Не напоминают ли простые?
И не грех, что любит воробей
Горсточку навоза (гном эфира,
Весел он и в прозаизмах мира).
Почему же только соловья
Не пленяют зальцбургские рощи,
Словно тень его смущает — чья?
Позабудь, что правда много проще,
И расскажет каждый уголок
О свободе и о лапе львиной
Охранителей, и всем упрек
За чистейший гений соловьиный
Ты расслышишь памятью своей
В безголосой музыке ночей.
Моцарт, удивительное имя,
В чистоте и прелести никто
Не сравним с твореньями твоими,
Разве только Пушкин и Ватто.
Моцарт… в голосе его и пальцах
Звук небес и легкость бержерет.
Как лазурь на грязно-бурый Зальцах,
На действительность глядит поэт:
Зло к нему, а от него обратно —
Все, что ясно и благоприятно.
Как его ты чувствуешь! С тех пор,
Как ходить ты стала в Mozarteum
Совершенствоваться и в собор
Вслушаться в органное Те Deum,
Что-то в чистом голосе твоем
Так же переходит в ликованье
Из трагедии, как в молодом
«Voi che sapete!..»
[27]. Состраданье —
Главная мелодия твоя.
Жизнь… Шаг от нее до жития.
Горы! Белоснежное Тироля,
Тайное и мощное высот,
Где людей особенная доля
Словно птица певчая поет.
Я привез столичного пейзажа
Серые и грустные тона,
В памяти еще и в легких — сажа:
Недоверием душа больна.
Только долго можно ли в Тироле
Не подозревать, что ты на воле!
Друг крестьянин, отчего же, как
Землю ты возделываешь, трудно
Мне возделывать поэму. Злак
Не нужнее, чем слова… А чудно
Было бы за часом час, как ты,
Там и тут и всюду поспевая,
Драгоценные взрывать пласты,
Сеять и полоть, но городская
Нервность у поэзии: порыв…
И не Савл я, а лишь Сизиф…
Торопился в молодости жадной
Нахвататься знаний, нахватать
Наслаждений, выучился складно
Песни петь, развратничать и лгать!
Все бы ничего, да только сдуру
Жизнь, природу, женскую любовь
Отдал черту за литературу,
Враг ударил, и не в бровь, а в глаз —
То есть в сердце, и его не стало.
Не отсюда ли беды начало?
Силы промотав и не развив
Ничего, что требует терпенья
(Словно оторопь нетерпелив),
Я сегодня узнаю мученья
Просыпающегося в гробу,
Аллегории небезопасной
Верен я: мне кажется, на лбу
У меня знак появлялся красный,
Как у черту проданных, да что
Даже он перед тобой, Ничто.
Выздороветь есть ли для больного
Радость и нужнее, и острей?
Все и восхитительно, и ново,
Хочешь есть, гулять, любить людей.
Сердце бесконечно благодарно,
Что в кровать ложишься, чтобы спать,
А не грезить, не лежать бездарно,
Целыми неделями лежать,
И понять не можем без усилии,
Как же мы здоровья не ценили.
Ты чего хотел бы горячей
Жизни? Стать здоровым. Но едва
Можно быть счастливее людей…
Вылеченных от дурной морали.
И не скарлатина, и не корь
У тебя, как в детстве: полумертвый
Сердцем ты, и не пускает хворь
Годы целые печальной жертвы.
Вот и я (а сам не верю) — жив,
Но ужасен был бы рецидив!
Солнце и заря над спелой рожью
И над срезанной и над землей
Зимней и уже весенней, дрожью
До нутра пронизанной… Такой
Правды и всемирной, и крестьянской
Чувствую величие. А гор
Все хребты. А глуби океанской
Тьма, и всех живых немолчный хор…
Птица, жук, ягненок… Отдалился
Мир иной, и в этот я влюбился.
В черном, облегающем трико
Режет лед на беговой дорожке
Мельников, оставив далеко
За собой соперников. Сережке
(Местный, царскосельский, чемпион)
Гимназистки: «Наддай! Не мешкай!»
Для меня, подростка, чудо — он,
Но другой мгновенной перебежкой
Знатоков пленяет навсегда,
Ухом чуть ли не касаясь льда.
В позе на минуту дискобола
(Вверх одна, другая вниз рука,
Согнуто колено) как прошел он
С вдохновением, но без рывка
По дуге крутого поворота
И уже свободно по прямой,
Что за длинный шаг (от гончей что-то)
Пролетает, руки за спиной.
Жаль мне тех, кто нервной и призывной
Грации не чувствует спортивной.
Впрочем, если надо выбирать
Между чемпионом и Паскалем…
Несравненная, природа-мать,
Никогда мы камнем не завалим
Всех твоих просторов, никогда
Не разлюбим. Ты не позабыта,
Только ты для вечного суда
Пробужденной совести закрыта
И предоставляешь нас в борьбе
И страданиях самим себе.
Я географическим экстазом
Одержим все чаще. Любо мне
Охватить хотя бы мыслью разом,
О другой, космической войне
Позабыв, — леса, моря, пустыни,
Страны… Край ты мой, родимый край —
Весь в снегу, но жарко в Палестине
В Мексике… А там уже Китай
За хребтами страшными Тибета.
Кожа у людей другого цвета.
Путешествие, река, гора,
Храмы, памятники и музей…
Новые обычаи… пора,
Впрочем, дальше… кактусы, пигмеи,
Нестерпимая жара, царек,
Чуть не людоед… Миссионеры…
Дальше, дальше: ограничен срок…
Токио, Везувий, Кордильеры,
Нил… Добавьте Мельбурн, и готов
Очерк: наши пять материков…
В январе вставало над конюшней
То созвездие, чье так меня
Радует сверканье. Равнодушней
Я к другим, а твоего огня
(Словно семисвечник для левита)
Семь лучей мне дороги. Зажжен
Ты сейчас над полем, весь открытый
(Крыша не мешает) Орион.
Летом с неба здешнего ты сходишь,
Над Австралией, над Чили бродишь.
Чили, Гватемалы и других
Стран диковинных, заокеанских
Краски: отражается на них
Радуга обилия — гигантских
Бабочек, чудовищных жуков.
Птички с ноготок, лес первобытный,
Реки полноводные, хребтов
Снежных грозное и аппетитный,
Яствами богатый вижу стол
И твою красавицу, креол.
Я бы мог назвать поэму — праздник,
Потому что, как ни тяжело
С вами, негодяй и безобразник,
Быть почти сообщником, — светло
На земле. Преданиям и сагам
Верю, потому что ты со мной,
И сегодня, скажем, Копенгаген
Славлю: сероватый, деловой,
Он овеян сказкой Андерсена,
Как симфонией и вальсом — Вена.
Я дрожу от сырости, и жаль,
Что Febbraio
[28] здесь и впрямь furbaio
[29],
То есть это не февраль, а враль…
Тот мобилизован operaio
[30]И погибнет завтра же в бою,
Как другие, молодо и щедро
Жизнь — кому? — дарящие свою…
Peter, Pierre, Pierino, Петя, Pedro!
Дни войны хоть и реальность, а,
Как у Гофмана, у Э.Т.А.,
Прошлое, но это в настоящем
Всеми пережитого напор,
Это в гении, себя творящем,
Всех его предшественников хор,
Это (как плотину прорывая)
В наше превращается мое,
Это вся история земная,
Называемая бытие…
То, что поважнее анекдота
Из Толстого или Геродота.
Память, Мнемозина, ты уснуть
Не давай ушедшему в покое.
Надо человечеству вернуть
И Ахилла, и осаду Трои.
На сегодняшнюю нашу речь
Гнедич переводит «Илиаду»…
Зная, как минувшее беречь,
По Екатерининому саду
В мысли погруженный господин
С важностью гуляет. Карамзин…
Был сперва географом Татищев,
А когда увидел, что границ
Внешних глубже внутренние, ищет
Он в истории, где столько лиц
И страстей и преобразований,
Смысла. И поэты наших дней
Тоже в хронике, певцы во стане…
Музы ведь язычница, и ей
Кондотьеры Борджиа и Сфорца
Ближе Николая Чудотворца.
А не больше ли, чем их дела,
Житие того, чьи мощи в Бари.
Всем его Россия предпочла
(Назовут ли ныне «пролетарий
Святости» над чистотою риз
Не дрожавшего, лишь за работой
Ведавшего отдых?). Враг подлиз,
Он вникал с особенной охотой
В то, что называют жизни грязь, —
Бедному слуга, с большими — князь.
Есть у сильной веры и такое:
«Трое и один, да, негодяй,
Говорю тебе: один и трое!
Ах, не хочешь? На же, получай!
Это будущий святой и Арий.
Стыдно, да… Но разве не хорош?
Равнодушие кого не старит?
Вот и ты, разоблачая ложь,
И особенно у самых сильных,
Не подыскиваешь слов умильных…»
Трудно, слишком трудно всем таким.
До чего же легче равнодушным.
Как ты сталкиваешься с иным,
Лучшему в себе же непослушным!
Как в негодовании твоем
Кой-какие ноты драгоценны…
Так могла с влиятельным лицом
Разве Катерина из Сиены…
И в твоем «хочу» и «не хочу» —
То, что каждому ли по плечу?
У Петра лицо дрожит и руки:
«Чтоб сейчас же!..» Но ему под стать
Яков Федорович Долгорукий:
«Дай сперва обедню отстоять…»
И явился Л. «Ах, ты так?..» Бывалый
Царедворец рядом весь дрожит,
Но не он: «Ну что ж, убей, пожалуй,
Александр, но я-то буду Клит…»
«Объяснись!..» И вот уже по сердцу
Смелый князь гиганту самодержцу!..
И опять безмолвие крестьян,
Занятых коровами и рожью
В глубине залитых кровью стран,
И опять они на милость Божью
Уповают, сыновей отдав
Городу, и войску, и границам,
И опять не знаешь, кто же прав,
Но угадываешь все по лицам
Малых и больших, вступивших в бой:
Правы мученики, прав герой!
Глотку петухи дерут, горланят,
Провели коров на водопой.
Наблюдениями тайно занят,
Снова наслаждаюсь вековой
Правдой скотного двора: бык — Апис,
Что за грудь, и морда, и нога!
На папирусах недаром запись
И на камне: глаз или рога…
Озабоченных и беззаботных,
От души приветствую животных.
Нервная брезгливость индюка,
Нехотя и с клекотом особым
Что-то клюнувшего. Два клыка
Тигра раздраженного… Утробам
Разным столько на земле дано
Аппетитов, шкур и оперений,
И с чувствительностью сплетено
Все такой, и столько выражений
И таких у откровенных глаз,
Морд, зубов, что скажешь в сотый раз
Слыша слово «человечность», — бросьте!
Лучше поучиться у зверья,
С жадным хрустом гложущего кости.
Лицемерить не хочу и я.
Очень рад гимнастике, обеду,
Новой книге и костюму… но
Слишком рано праздную победу,
И все чаще сердце смущено…
Итальянцу милое «pagano»
[31]Мне звучит как русское «погано».
Снилась мне сегодня жизнь твоя,
Было удивительно и грустно:
И такое ведь из бытия
Сделано, и до чего искусно.
Сколько надо срывов, сколько проб,
Сколько вдохновенья и удачи,
Чтобы раньше чем положат в гроб,
Развернулась так, а не иначе
Хрупкая и чудная краса,
Над которой времени коса.
Мил тебе горбатый, неимущий,
Заподозренный (на деле чист),
Без надежды, но еще зовущий,
Верующий или атеист —
Все равно. А только непременно
Даже в унижении, в грязи
Помнящий, что все же что-то ценно,
Даже драгоценно, но вблизи
Дремлющего самоупоенье
Вновь твое питает возмущенье:
Угрожая, что себя убью
(Прошлого постыдная страница),
Жалость благородную твою
Как же я заставил торопиться.
Но, уйдя от диспутов и склок,
Боль и муку я в полях рассеял,
Воздух гор от главного отвлек,
Ну и пожинаю, что посеял:
Упиваюсь мыслью, а война…
И пою, а ты себе верна:
«Что ты знаешь? Память сладострастья,
Тему сокровенную нутра,
Яркую от чувственного счастья,
Словно пережитого вчера.
И не память низкую обжоры:
Память — восхищение и страх,
То есть на пленительные вздоры,
На слова (особенно в стихах)
Или на события, на лица…
Ты, конечно, вправе ей гордиться.
Именно она обострена
У поэта Сванна и Германтов.
Но другой она подчинена.
Не игра чудеснейших талантов
(Гениями даже их зови) —
Счастия нужней для человека:
Слушай память совести, в любви
Ненавидящей. Она у века
Нашего постыдно коротка,
Но за ней и перед ней века.
Говорят, что это устарело
И опасно, как аппендицит.
Но прозревшему какое дело
До того, кто верить не велит.
Самого ответственного дара,
Если не по силам, не желай.
Это — наслаждение и кара,
Это — ад, чистилище и рай.
Это — грозной Дантовой терцины
Стиль не устаревший, но старинный».
Я отмалчиваюсь. Не пишу
Все еще буколик, но с отрадой
В мой дневник нередко заношу
Похвалы крестьянам. За оградой
Воз, и падает с него навоз…
Понимаю Левина и Китти
Более, чем Вронского. Психоз
Отдыха вне мировых событий,
Вне борьбы за лучшее в себе:
Счастие наперекор тебе.
И уехала ты… Зеленея,
Колос зрел и падал под серпом…
Год вращения земли, идея,
Но с каким реальным багажом:
Год великого переселенья
Масс народных, первый год войны,
То есть как бы сверхземлетрясенья,
Чьи толчки из рухнувшей страны,
Из дворцов и хижин и притонов
Столько вырвут и молитв, и стонов.
Бог увидел сытого меня
И сказал: «В тюрьму его заприте,
Пусть он вспомнит, кто его родня,
И к нему вернется утешитель».
И на чей-то нервный в стенку стук
(Зов соседей, может быть клейменных)
Более глухой ответил звук,
Паника ударов учащенных:
«Неужели ожило в груди?»
«Пострадай сначала. Посиди!»
Приходил тюремщик и в решетку
(Не распилена ли?) бил бруском.
Словно брошенный в Харона лодку,
Я туда, где плачут, был влеком.
Отдалялось поле, небо, горы,
Все, что ведь и раньше я любил,
Да не так… А здесь опять дозоры,
И железом о железо бил
Человек с ключами, с тяжкой связкой,
И дарил звероподобной лаской:
«Друг, не унывай, не первый ты,
Не последний. Я твое начальство.
Только я не злой…» И с высоты
Своего безвредного бахвальства
Он ко мне, как боги, снисходил…
Заключенного не оскорбляет
Чей-то административный пыл:
Лучше многих несвободный знает,
Что и все тюремщики в плену…
Правду бы найти для всех одну!
И почти без света в белой келье
(Переделан женский монастырь
В карцер) долго, чуть ли не в веселье
(Так восторженные шли в Сибирь)
Я смотрю в себя и вижу: надо
И такое (наше — пострадать,
Наше — вытерпеть), и, если гада
Кровь во мне и жажда лучше стать, —
Мучиться пора и в целом, в общем,
Где, во зле живя, на зло мы ропщем.
В человечестве идти ко дну
И в себе… То и другое сходно,
С «ними» и с собой вести войну —
Небу только это и угодно.
И не раствориться в жизни сей
Должен я: разлука лишь земная
Душу всю мою слила с твоей —
Вся ты не умрешь, и умирая…
«Без тебя?..» — «Ну как же умереть?
Что-то уцелеет? Правда ведь?»
Я страдаю, но чуть-чуть по-детски,
Беззащитно-сладостно… Тюрьма
В Польше и контрабандист Песецкий,
Истинный поэт… Сырая тьма
Шпильберга и грустный итальянец…
Восемь лет в подножии креста,
Все простив… Чахоточный румянец,
Взор энтузиаста… Или та
Ночь церковная и по-латыни
Приговоры… Пелико, Челлини!..
Строили Иваны: Калита,
Грозный — здание Руси Московской.
Невский отделяет, как черта,
Их от новой жизни, от Петровской
И ее наследия: один,
Тоже царь и преобразователь,
Стоит всех: та foi, voila Pouchkine!..
[32]Только в кандалах его приятель —
Декабрист (воистину, как жаль!).
Не удачливей и наш февраль,
Чья почти мгновенна агония…
У истории особый суд,
И уже советская Россия
С лозунгами: диктатура, труд
И границы собственности, в славе
Жесткой воли и больших побед,
Нашу индивидуальность давит,
Не оправдываясь: мы, сосед,
Потерпи, насилья мир разроем
И, увидишь, новый, свой, построим!
Может быть, но мы ушли в раскол,
Крайности железные смягчая,
Снова эмигрант себя нашел
В черном холоде чужого края!
И увидел он, что и страна
Ясная искусства и лазури
Ангелами не населена,
И пора бы всей литературе,
Чьи отцы и Гете, и Стендаль,
Протрезвиться (новая печаль!).
Только все же и любовь навеки:
Нет такого места, где бы ей
Запретили властвовать, и, веки
Опустив, коллег и сторожей
Забывая, — слышит заключенный:
«Женщина, вот сын твой». Так и есть
Как подкидыш или незаконный,
Терпит он побои жизни… Есть,
Пить, спать и уже последней скуки
Дно увидеть, чтобы сила муки
Окончательно (как молоток —
Мрамора куски) отбила лишних
Столько навыков. На долгий срок
Запертые, думайте о вишнях,
О горячем кофе с молоком,
Жадно, с жаром — голод не унизит
Главного ничуть: в большом, простом,
Цельном вы, и скоро вас приблизит
Несвобода к высшей из свобод…
Хорошо, что близок Новый год.
Я люблю зимы оцепененье…
Смерть? Но скоро ведь опять весна…
Восхитительное повторенье
Пройденного… Что же, что длинна
Ночь и нездоровится: так сыро,
И земля безмолвствует и спит.
Только все, что в стороне от пира,
О живых и мертвых говорит
Явственнее, и еще о детстве
И религии, о лучшем средстве
Из всего на свете извлекать
Истину… Я тоже, как другие,
Покоряться вынужден: бежать
Некуда. Предсмертной агонии
Близки многие мои часы,
Вспоминаю все, что я плохого
Сделал людям. Вот они — весы
Зла, добра… Мучительство и ново,
И старо. Я в келье неспроста.
У страдания (и без креста)
Что-то есть божественное…
Тени бледные передо мной. О ком
Грусть моя? У поздних сожалений
Слезы многие, когда кругом
Больше муки, чем в других столетьях,
Страшно, что скрывать, и за себя…
Если же топор на тех и этих,
Значит, он, увы, и на тебя…
Но зачем я спрашиваю это
В темной камере, где столько света?
Ты меня спасаешь. А сама
Чем жива? Так жутко не бывало
Мне еще… Ужасный год. Зима
И тюрьма… Всего-то было мало.
Не умея глубоко страдать,
Слишком озабоченный покоем,
Должен был тебя я потерять…
Сердце бьется с новым перебоем:
Малодушествую и горю.
С ближними как ближний говорю.
Вот и лагерь концентрационный,
Нерв Европы новой. Длинный стол,
Так же мягко полуосвещенный,
Как у Леонардо. Ореол
Горя, тихое недоуменье
У евреев, ждущих, что дадут…
Библии простейшее значенье,
Может быть, доходчивее тут,
Чем в других убежищах позорных
(Для униженных и беспризорных)…
Мягкость женственная, даже лесть,
Мелкое предательство, раздоры
Шумные и жалкие… Что есть
С теми общего у этой своры?..
С теми, кто подготовлял приход
Существа бесплотного, как слово…
Что такое «избранный народ»?
Но уже решение готово:
Здесь шумящие вокруг столов —
Из семьи Его учеников.
Грустные глаза у них. Смеются,
Тощий свой прихлебывая суп…
Вновь унижены и не сдаются.
Вновь народ такой-то, зол и груб,
Чтоб военным играм не мешали,
Гонит Шейлока, а с ним и всех
Бедных и затравленных. Печали
Дети, разве не отпущен грех
Вам ожесточения, нахальства,
Жадности, злословия, бахвальства?
Негодующему на таких
Ясно, что несносные упрямы,
Как бесспорно знающие: их
Веры и увертливости драмы
Поразительны по глубине
Чистоты, и так ли уж печально,
Если торговавшие на дне
Римской древности и феодальной
И сейчас — воистину душа
Мира (и льстеца, и торгаша).
Можно не арийца от арийца
По тому хотя бы отличить.
Что один и рыцарь, и убийца,
А другому страшно кровь пролить.
Как патриций на христианина,
Презирая и жалея их,
Как на Человеческого Сына
Воинов ватага молодых,
Смотрит новый век на иудеев,
Тяжбу с ними новую затеяв.
Братство и Мессия… Чудный бред
Именно у них еще возможен.
В их судьбе, католик и сосед,
Камень ростовщичества заложен
Кем? Не оттого ли и отпор:
Гениальность цепкого расчета,
«Денежки». Но весь расчистив сор,
Знаешь, чья доходчива забота
О великом равенстве людей:
В сердце христианства — иудей.
Бедный родственник Иезекиля
На гуманистических ролях,
Жгучей ненависти не осиля,
Потом унижения пропах.
Судьям, и царям, и патриарху
И сегодняшний подобен жрец.
Иеремия, лучше Ирмиаху
(Чудный звук), Израиля венец
На века почувствовал терновым
(Розы вплетены в Завете Новом).
И уже тогда и не один
Говорит о счастии узревших
То, загробное. Простолюдин
Библии, для нас, для не посмевших
В неисповедимое взлетать,
Будут ли достаточными цели
Здешние? Или тоска опять
Небеса откроет, чтобы смели…
В концентрационном лагере
В холоде писал я (в январе).
Был я не один: как звери в клетке,
В комнатах и зале пятьдесят
Человек, среди которых редкий
Не был чем-то (Herr Kommerzienrat)
[33],
В мелком зле зевали, огрызались,
Долго спали, ели поедом
Одиночек. И меня касались
Их несчастья не одним крылом.
Словно фурии они кружились,
Нового умчать с собою силясь.
Но была заветная черта
Твоего присутствия, за эту
Не переступала мерзость та
(Муза так сварливую газету,
Грустно и брезгливо пробежав,
Тут же забывает), и с любовью
Душу ты мою, с пути убрав
Мелкое, к чужому изголовью
По ночам вела не раз: «Жалей…
Видишь, как он спит в судьбе своей…»
У меня лирическая муза,
Но размеры эпоса нужны
Для тобою поднятого груза
И моей и не моей вины.
Есть же, кроме лирики жемчужин,
И большая форма… Не покой
Нами у Гомера обнаружен,
А глухой сочувствия прибой,
Выносящий на берег убитых
В битвах и расправах знаменитых.
Приходила музой ты ко мне
И строка звучала величаво,
И на пленника в чужой стране
Прошлое терциной и октавой
Надвигалось, как прибой, шумя,
И, как море на песок, слагало
Между рифмами двумя-тремя
То, над чем нервически и вяло
В поисках ответа, а не фраз
Я на воле мучился не раз.
Я настойчивостью повторений
Связь держу частей. Пера нажим,
Страшноватый для стихотворений,
Отвечает замыслам моим
(Так нужна симфонии объемам
Главных тем возвратная игра).
Будет ли поэма целым томом?
Или брошу в море недобра
С первыми лишь главами бутылку,
Прежде чем приму иную ссылку?
Ты писала мне: «Любовь проста,
Много раз тебя я осуждала,
Но, душой твоею, занята,
Все, что отвлекло бы, — отстраняла.
А теперь в несчастий своем
Ты мне дорог, как ничто на свете.
Вытерпи. Мы скоро отдохнем.
Я служу в военном лазарете,
Сочинила я молитву здесь:
«Свет, да, свет насущный дай нам днесь!»
Ясно именно в такое время:
Все — одна огромная семья.
Будь и ты хорошим с ними всеми,
Не слабей, не жалуйся. Твоя».
Знали взысканные благодатью,
Что покинуть может и она.
Ты, светясь над лагерной кроватью,
Плакать не учила: мне дана
Там, где хлеба черствая краюха
Поважнее Гете, — твердость духа.
Стало все понятнее: закат,
Жизнь в последнюю вступила четверть…
Вспомним первую. Уже томят
Тайны вечности, любви и смерти.
Все предчувствуем, и вся дана —
Нового характера природа,
И душа больна, изумлена:
У нее героя и урода
Склонности. Ребенок вовлечен
В бури века, подрастает он.
Юношество — многих подражаний
Время (и с традициями бой),
Сил не бережем, на первом плане
Честолюбие: пленить собой.
Обмануть, пожалуй, но поправим.
Жизнь-то впереди… Эксперимент.
Ну, а так не лучше ли? Заставим
Наши вкусы не роптать: момент
Требует того-то. Беспощадный
Сам к себе, растерянный и жадный,
Юноша уверен, что нашел
Навсегда себя в надежной школе,
Секте, склоке. Что ж, он молод, зол
И великодушен. Он на воле.
Совесть в нем почти заглушена,
Хоть, конечно, иногда смущает,
И подруга, может быть жена,
Мучится, но он и сам страдает:
В четверть зрелости переходя,
Жизнь уже не хочет без вождя
Истинного длиться. Кем же будет
Он? Очередной ли лжепророк
Увлечет? Иль сердца пыл остудит
Истина? Какой она урон
Современнику немолодому
И еще пытливому задаст?
Холодно и трезво, по-другому,
Чем недавно (уж Экклезиаст
Чувствуется в тех же сменах года),
Мы тоскуем. Радует свобода
Глубже и отчаянней: грустна
И уже (по-новому) трагична,
Потому что умереть должна
Та, которая от всех отлична…
Что произошло? Чуть-чуть знобит…
Разве мы не те же, как бывало?
Чувственное разве не дарит
Ощущений, о которых мало
Петь… И вот пора иных забот,
Но о ней спою, когда придет…
Нашей биографии развитье
Узко вьется посреди больших
Землю сотрясающих событий.
Мы, конечно, устаем от них,
Но, себя и, внешнее усвоив,
Видим, что парадоксальный мир
Вырастал на прочности устоев
И подрыве их: война есть мир,
И сердца, больные друг за друга,
Не романсы радуют, а фуга…
Хорошо природу так понять,
Чтобы долю малую закона
Тайного раскрыть и благодать
Чтоб расширилась (чуть-чуть озона,
Проблеск)… Открывателям хвала
И земель, дотоле неизвестных,
И загадок меры и числа
И высокой формы… Но из лестных,
Самых лестных подвигов: уйти
К погибающему и спасти…
Вечная любовь — не молодая
И не старая. Эдема сад,
Надо мной цвети, не увядая!..
А пока терплю и нервно рад
Дружбе, как природа, грубоватой
Кое с кем за проволокой: жив
И благословенной, и проклятой
Я доверчивостью, чей мотив
Тот же все, наверно, уж до гроба
Мучить будет, как чужая злоба.
Я живу с другими сообща
В лагере, воистину бок о бок,
Как в семье. Нашел я, не ища,
То, что было нужно. У коробок,
Полных разными людьми: у школ
И больницы или у казармы
Есть какой-то даже ореол
Тесноты, в которой благодарный
Тем яснее видит жизни ширь.
Школа Достоевского — Сибирь…
Выдержу ли? Маловерный инок
Так ли мается на склоне лет?
Не такой ли точно поединок
С ближним и с собой ведет аскет?
На свободе времени-то мало
Для спасения, и вот — тюрьма,
Где и одиночество пропало,
Где характера или ума
Вариации необычайны,
И касаешься не новой тайны…
Снисходительные остряки,
Братья поднадзорные, спасибо:
Ваши ссоры, наши тюфяки,
Холод и карабиньеры — либо
Ада декорации (весьма
Бледные, конечно), либо это
Правда жизни и она сама.
Ода вольности… Немало пето.
Их… Но, только в мрачный загнан дом,
Будешь знать, рожден ли ты рабом.
Ты присутствуешь, ты — огневая.
Вот уже пятнадцать лет моя
Ткань, себя как бы перерождая,
Высветляется тобой… Тая
От непосвященных это дело,
Мало им понятный, одинок
Я, но ты со мной… Слабеет тело,
Скоро и для нас наступит срок
Старости, болезней и кончины…
Только жаловаться нет причины.
Наконец и я страдаю. Нет
Сердца, нет и мук. С тобой разлука,
Свет (не фамильярное: мой свет),
Тяжела и очень: где порука,
Что тебя увижу? Грозен рок,
Нас разъединяющий. Несчастья
Всех несчастных, запад и восток
Населяющих, — ничтожной частью
Целого — судьбой моей, твоей,
Как волна, играют. Сколько дней
Мы уже не виделись. Три года
Скоро. И не то, что я бодрюсь,
Но и в самом деле несвобода
Не пугает внешняя. Боюсь
Даже лучшей радости: свиданья…
Не изменимся ли так душой,
Что смешными станут упованья
Самые священные: крутой
У судьбы закон, и кто же знает,
Что она ему предназначает?
Встретимся ли? И кого, из нас
Пощадит? О, если бы обоих!
Но печален каждый новый час,
И, не успевая о героях
Пожалеть, о многих, кто собой
Жертвует за новую идею,
Что ей церемониться со мной,
Если сам я за себя краснею.
Чем же, чем тебя я заслужил?
Неужели тем, что дурно жил?
Бедам, унижениям, утратам
Счет потерян, и даров не счесть,
Найденных на гноище проклятом.
Мы разбогатели. Наша честь,
Столько раз поруганная, все же
Спасена. А как пытали нас
В тюрьмах, лагерях, на фронте. Ложе
Иова — Прокруста с гневом тряс
Век, и мы все глубже понимали,
Сколько счастия на дне печали.
Дед мой в Севастополе долг свой
Знал и мог помериться с другими.
Может быть, артиллерист Толстой
Между лающими рядовыми:
«Никак нет! Так точно!» — и за ним
Наблюдал, густые сдвинув брови
(Офицер), всем гением своим
Понимая, что боится крови,
Но горит усердием служак —
Честный и застенчивый добряк.
Я ни для корысти, ни для битвы
Тоже не рожден, как ни бодрюсь…
Но от звуков сладких до молитвы
Неужели я не дотянусь?
При тебе оно бы и не трудно —
Если вера и самообман
Для меня подчас, то с правдой чудной:
Чувство переходит в высший план,
И венчают неба откровенья
Здешнюю работу очищенья.
Я в долгу за страшный твой урок
Зоркости. И мне стихи дороже
Были бы, когда настал бы срок
Слово повторить твое (не все же
Истине безмолвствовать). Своим
Будет ли оно для дальних? Что-то
Из того, о чем мы говорим
Столько лет сердцами, до кого-то
Из людей, готовых жить светло,
Если бы когда-нибудь дошло!..
И на Соловках, и на Гвиане,
Может быть, из вас ни одному
И не снится, братья-каторжане,
Как похожа воля на тюрьму.
И, сквозь мрак бессмысленный и жуткий
Мертвого покоя своего,
Слышите ли, сестры-проститутки,
Или вам уже не до того,
Как о вас и вашей муке грешной
Чистота сгорает безутешно.
В сердце человека, вечный ад,
Я схожу, не двигаясь и плача.
Не озер кипящих серный чад
Предо мной, а трудная задача
На печальном опыте своем
В вещий час предутренней дремоты
Узнавать, каким оно путем
Нас ведет. Какие извороты
Грозные (как Дантовы круги)!
Что в начале? Ничего. Ни зги.
И затем, как это у кого-то
Из мыслителей, не помню кто
Выразился: перейти во что-то
Силится предмирное Ничто.
Это вроде сна и пробужденья,
К жизни от нежизни переход
(До тоски в утробе и рожденья)…
Над ещё сплошной пучиной вод
Первое усилие полета…
Утренняя вещая дремота.
В сердце человека, вечный ад,
Я схожу неведомо откуда…
Первое несчастие: разлад
Между несомненнейшего чуда
Ощущениями (вот рожден,
И дышу) и немощью проклятой…
Первого младенца первый стон,
Новая из глуби, мглой объятой,
Вся еще на привязи пупа,
Жизнь выходит, горестно слепа.
Вот оно начало: первородный
Всех родителей за нами грех —
Крик младенца и слова отходной
Потрясают душу мне, как смех
Сумасшедшего: на голос Бога
Дикие ответы — из нутра,
Глубже — из прапамяти, с порога
До существования, вчера
На земле ничем еще не бывший
В хаос, человечка обступивший,
Ничего не видя, закричал
О позоре, ужасе и боли.
Дух ли в наши измеренья пал,
Зная, что не вынесет неволи
(Новорожденный — уже старик)…
Зверя человеческого первый
Односложных ужасов язык —
Вот что до могилы помнят нервы
И с чего мы начинаем путь
В непонятную природы жуть.
Не в аду, но по таким же вечным
Страха и бессилия кругам
Сходят с содроганием сердечным
Грешники измученные к вам.
Я в себе всеобщее читаю
В вещий, утренней дремоты час,
По себе я чувствую и знаю
Стыд и злобу каждого из нас…
Мы из поколенья в поколенье
Тех же преступлений повторенье.
Сердце человеческое… спесь…
Избранных и одержимых корчи,
Гений подвига, да только весь
Черный от усилия и порчи.
Если, по легендам, в небесах
Он могуч, от сонма сил отпавший,
Здесь он лишь в себя влюбленный прах,
Деятель, души не потерявший
И больной презрением к другим
И всему, что создано не им.
Сколько погибающих от чванства
Красотой, талантами, умом…
Сколько в их болезни постоянства
И подчас жестокости!.. В каком
Изобилии, мой современник,
Если ограничиться тобой,
Спесь у техники, меча и денег
И у наших муз, коллега мой!..
Молодости это грех?.. Ну что же —
Значит, мы чем старше, тем моложе.
Данте называет имена
Грешников, но пощадим друг друга,
Есть у каждого своя вина,
Если не у каждого заслуга.
Милосердный образ надо мной,
И уже в лучах ее прощенья,
Сам еще воистину больной,
Я вкусил отраду снисхожденья
И судить не смею никого…
Все такие, все до одного.
Сходство бедственное все заметней:
Вслушиваюсь в чьи-то голоса.
Где-то и когда-то ночью летней
Так шумели, может быть, леса,
Кто-то падал, вскрикивая, с ветки,
Кто внизу его часами ждал,
Как добычу? Оба — наши предки…
Ессе homo…
[34] Я богаче стал
Многих современников (тобою),
К волчьему прислушиваясь вою.
Сердце человеческое… злость…
Хищника и праведника драма…
«Бой за самку или же за кость,
Древний, до потопа, до Адама,
До сознания и в наши дни…»
«Неужели все-таки напрасно
Приходил?..» — «Не надо, не кляни,
Добрым и сочувствовать опасно:
Как проситель или бедный гость,
На земле они не то что злость».
Каждый перед вами на колени,
Люди пойманные, должен стать…
Словно нет у слишком многих тени,
Продолжающей на всем лежать
Что-то на пороге преступленья
(Ранить, изнасиловать, убить).
Есть у добродетели мгновенья,
О которых страшно говорить…
Только даже с памятью короткой
Не забудь, что братья за решеткой
Все, и призывая, и кляня,
К небесам протягиваем руки.
Каждого сейчас и до меня
(И потом) одни и те же муки
В бесконечности страстей и лет
Донимают, доводя до гроба,
Да и там, последний застя свет,
Страшная на жертву смотрит в оба.
Тщетно умирающий хрипит,
Перед ним насмешница стоит,
Утешая: я не умираю,
Деточек твоих не брошу я,
Не стремись к потерянному раю,
Всюду я: и древо, и змея.
Я прекрасна и многоголова,
И судьба твоя — не мой ли труд?
Я ведь тоже нечто вроде слова:
Спесь, и лень, и ложь, и злость, и блуд,
Лесть и месть, и больше, больше можно…
Каждая головка односложна.
Выплеснула, новая волна
Разыгравшаяся новых ссыльных,
С европейского приносит дна
Всякое. Вместить даров обильных
Лагерь наш не сможет скоро. Там,
Где прошла война, семья осталась
Потерпевших, выброшенных к нам…
Для такой-то бури, право, малость
Жалобы, не счесть уже разлук —
Скорбных, как негромкий плача звук.
Тюрьмы переполнены. Одеты
Кто во что. Бледны, едят нивесть
Как. Битком набиты лазареты
Ранеными. Не большая честь
И сейчас на воле оставаться,
Быть здоровым, сытым, у властей
На счету хорошем… Не годятся
Для меня в герои, наших дней
Те, кого не возмущает лозунг:
«Доконать, не мешкая: Endlosung!»
[35] Как свою, старайся жизнь страны
Изнутри угадывать. Богатым,
Власть имущим из-за их стены
Дна и не увидеть. С бедным братом
Или несвободным то поймешь,
Что важнее громовых событий…
«Hitler, heil!» И встречное: «Даешь
Гитлера!» Но тише: «Помогите» —
Робости настойчивый призыв,
Горя безутешного мотив.
Человек не спит. Ему в палате,
Где стоят в тяжелой духоте
Узкими шпалерами кровати,
Дети грезятся, жена. Мечте
Храп и кашель не мешают. Вместе
Брошенные (так ягнят и кур
На телегу взваливают), мести
Не тая, своих спасенных шкур
Целость благодарно, ощущая,
Люди очень скромные, из края,
Где в лесу гверилья и в горах,
Спят тяжелым сном. Седой, усатый
Говорил со мною о хлебах,
О скоте… Сапожник — слева пятый,
Дальше слесарь, плотник, дровосек,
Дальше… Югославии не стало.
Заточенье, ссылка… Не навек.
Живы все-таки. На одеяло
Жилистая брошена рука
Пленника и тоже едока.
Мы на воле нашего соседа
Знать не знаем. Умер? Ну туда
И дорога. Нам чужие беды
Лишь помеха, а своя беда
Редко достигает нужной силы,
Чтоб глаза раскрылись, чтобы дух
Захватило. У своей могилы
Рассуждаем с важностью: лопух
Вырастет, и ничего не будет,
Или кто-то для Суда разбудит?
Надо, чтоб ошеломило, чтоб
Острое до кости прохватило,
Чтобы заперли при жизни в гроб
И в испуге чтобы ясно было,
Как похожи друг на друга ты
И другой в лишениях и бедах.
Упадешь сначала с высоты,
Будешь об удобствах и обедах,
Как на воле, думать. Только здесь
Выбор невозможен. Быстро весь
Лоск самодовольства и достатка
Потускнеет, хоть сильны и тут
Тени социального порядка:
Например, богатые живут
Лучше, бедные похуже. Глупый,
Но с дипломом, им все так же горд,
Так же тягостны живые трупы,
Так же утомляют харь и морд
Выраженья, но вблизи, вплотную,
Сквозь большую мерзость основную,
Видишь с благодарностью такой,
О которой не мечтал бы раньше,
Луч, конечно, тоже основной:
Несмотря на их потребность клянчить,
Друг на друга доносить и быть
Очень злыми, да, они, вот эти,
Не без добрых качеств, и простить
Многое испорченные дети
Позволяют даже и тюрьме,
Если только ты в своем уме!
Строгая фигура Самуила
(Председатель Бога самого),
Ты и христианство вдохновила,
И ведешь левита своего.
И, как тень твоя, уже не вера
И не благо, — странник роковой
С жребием и грустью Агасфера
Ходит, ходит по земле чужой,
Отдохнуть присядет и застонет…
Даже смерть его, как люди, гонит.
Но когда я слышу: «Тель-Авив», —
Что-то настигает дорогое —
Древний и торжественный мотив —
Время и пространство мировое!..
Да, они построят новый дом,
Кровью искупающий искупит.
И Россия, ныне и потом,
Затаенной правды не уступит,
И увижу я над этим всем
Посох и дорогу в Вифлеем.
Иудей… ему дано такое,
Рядом с чем опасности войны —
Детская забава, я. Вдруг о Трое,
О сгорании любой страны
Забываешь, вглядываясь в это
Воплощающее «не убий!».
В ночь зловонную любого гетто,
В грозную решимость: всех Россий,
Всех Германий вынести погромы…
Вот, арийцы, старый ваш знакомый.
Вот венецианского купца
Внук достойный или Мордухая,
Унижали вы его отца,
Деда, прадеда…Не забывая
Ни одной обиды и любя
Вас, как ненавидящий умеет,
Он такое знает про себя,
Иов, что невольно вас жалеет,
Как богатых бедных… Над собой
Бездны он не видит ледяной!
Лепет о финансовых вельможах,
Голос Мракобесья о вещах,
Слишком уж на правду не похожих, —
Нет ее в ничтожных пустяках:
Новым будь Солоном или Крезом,
Ждет тебя особенный позор.
Почему? Но, милый, ты обрезан:
С небом заключенный договор…
Ты ему и в самом, деле ближе:
Избранный… последствия неси же.
Дело Дрейфуса и то «J’accuse»
[36],
Чей эффект гражданский все признали…
Дело Бейлиса, российский груз.
Слов-то сколько о каком-то мяле.
К счастию, оправдан!.. А потом
Сквозь ограничительные квоты —
В катастрофу (хуже, чем погром),
Ибо у еврея с Кем-то счеты.
Ничего не понимает тот,
Кто библейской тяжбы не поймет.
Может быть, католицизма сила
(Не теперь, а в средние века)
В грозном «Dies irae, dies ilia…»?
[37]И теперь, из одного куска,
Люди еле сдерживают ярость,
И братоубийственный их клич
Пал на безразличие и старость
Человечества, как давний бич,
Принимающий любые формы,
Чтобы тишь да гладь взрывали штормы.
Кстати — я-то ведь пересмотрел
Отношение свое к марксизму:
Верхоглядства для меня предел
Там, где новой правды пароксизму
Приписать умеют только зло,
Нет, скрижали Эрфуртской программы
В чем-то, если уж на то пошло,
Близки тем… не лень же строит храмы:
Справедливость и закон труда
Глубже наших сплетен, господа.
Глубже даже кой-каких пророчеств,
Мистик, мне подобный эгоист,
Глубже очень многих одиночеств,
Так же как, ну скажем, Бах и Лист
Глубже музычки. И пусть фанатик
Грубо вмешивается в уклад
Прежнего. Состарился аббатик,
И сказал нам пролетариат:
«Люди, очарованные бездной,
Не возьметесь ли за труд полезный!
Гауптмана угрюмые ткачи
(Не суди приниженное «всемство»),
Каменщик у Брюсова: молчи!
Тут уже и новенькое земство —
Не решение. Власть баррикад
Тоже не решение, конечно,
Но уже никак нельзя назад
К барышне, танцующей беспечно.
И люблю я трезвость наших дней,
Родственную, кое в чем, твоей.
Ведь и ты не прячешься от будней —
Не мигая, смотришь им в глаза.
Жизнь тем праведней, чем многолюдней:
Мы, как виноградная лоза,
Крупной тяжестью вселенской грозди,
То есть нашей общностью, горды…
И Ему, и нам в ладони гвозди…
Все за всех. Какие там жиды!
Все на плаху!.. Век проблему сузил,
Гордиев перерубая узел…
Август. Полдень. Даже в октябре
Здесь жара, и бешеный от зноя —
Месяц императора: заре
Выходить из черного покоя
И сейчас же, накаляясь, жечь…
Утренней звезды прозрачный холод,
Словно льдинка, тает. Надо течь
Золоту расплавленному. Голод
Никого не мучит, жажда — всех,
Сон тяжел, и нервен вялый смех.
Выжжена трава. Араб в пустыне,
Может быть, другого ничего
И не знает, огненной святыне
Даже рад, а мне-то каково?
Солнца я не обоготворяю
(Хоть на севере его люблю)
И, томясь, в Апулии сгораю
И свои страдания целю
Ожиданием зимы: сырая,
Здесь она, до кости пробирая
Ревматическим сирокко, льнет,
Мокрым и холодным облипает,
Грязно, пасмурно, и дождь идет,
Вот в каком живу я чудном крае,
Да еще под оком часовых
И с людьми, которых заключенье
Как ударом оглушило. Их
Ссоры, бедствия, недоуменья
Были бы и климата страшней
Без чудесной помощи твоей…
Одурманивается влюбленный
Иногда и на десятки лет,
Если дан ему неблагосклонный
На его сгорания ответ.
Не таков ли даже ты, Лауры
Верный и чуть-чуть манерный друг,
И дальнейших Вертеров фигуры
И, конечно, будущих. Для слуг
Очень благородных вечной дамы
Эта роль по ходу нашей драмы
Выбрана из тысячи других,
Чтобы возвеличить бескорыстный,
Нежный и печальный подвиг их,
Грубости враждебный ненавистной.
А пока на полюсе другом
Двое после первой ночи брачной
Нам поют о счастии своем
В долгой жизни, только ли невзрачной?
Это Филимонов и Бавкид
Тихое над холодом обид.
Старость донимает и потери
Неизбежные до той, большой,
До последней… Но живет Пульхерий
С Афанасиями нежный строй.
Старосветские при всех режимах
И во все века, они вдвоем
В радостях, для глаза еле зримых,
Доживают мирно. Кто о чем!..
Счастие безгрешного уюта
Ведь и в наши дни дано кому-то.
Так по-своему на путь толкнуть
Подвига и вдохновить, конечно,
Могут многие, но жизни суть
И настойчиво, и человечно
Перед изнывающим раскрыть —
Дело Беатриче… С мудрой Биче
Снова я дерзну тебя сравнить,
Славя от нее твое отличье:
Ты не в облаках, в пыли земной —
Чудо, смертный, страстный гений мой!
Вижу беспредельное богатство
Духа твоего хотя бы в том,
Что уныние — как святотатство
Для меня с тех пор, как мы вдвоем.
Мука, да… ужасные ошибки
(Но теперь все реже) и борьба
С худшим «я», большая, без улыбки,
И освобожденного раба
Счастие, и в воздухе повсюду
Нежности твоей, подобно чуду,
Заливающая мир волна…
Все облагорожено тобою.
Как любовь телесная бедна!
Мне казалось, что другой не стою.
Вспоминая злую духоту —
Близости нерадостной, непрочной,
Обходить бы надо за версту
Прелести и краткой, и порочной,
Лишь так называемой любви,
Темной, как волнение в крови.
В бывшем королевстве двух Сицилий
Есть и новое сейчас: бомбят
Таранто. В Калабрию вступили,
Кажется, союзники. Наш брат
Арестант опасен, и в вагонах —
Мы… Как весело!.. Под самый Рим
Увезли. В бараках, озаренных
Феерическим, предбоевым
Светом, ночью (летчик на разведке)
Ждем огня, как мяса звери в клетке,
Ясно ли сегодня, чья возьмет?
Чья бы ни взяла, в последней давке
Столько подвернувшихся падет,
Сколько и в боях не пало… Кафки
Не совсем же выдумка «Процесс»,
Нашей каторжной свободы схема…
Как собаку… Что же, перевес
У преследующего… Поэма,
Что ты в ре-минор? Попробуй ля
И мажор французских «oh, lа-la».
Мир великолепен и опасен,
Но уже коробит яркий слог —
Бомбы разрываются. Ужасен
Вид убитых. Неужели мог
Человек насилием увлечься.
И войне, и джунглям, и тайге
Дико радоваться и отречься
От Евангелья, где о враге
Как о лучшем друге говорится.
Современник, нам бы помолиться!
Металлические голоса
Узнавая — крепостей летучих, —
Мучимся бездействием. Леса
Рядом. Но сараев — ох! — вонючих
Надо, мерзкое переносить.
Нет посылок больше. Вот бы чаю!
Не пишу, и хочется забыть,
Где я, и лениво умираю
Для всего… Под канонады гул
Крепко, обессиленный, уснул…
Новый круг, и самый безобидный,
Оттого не холод и не страх
Он внушает. Может быть, постыдный,
Для меня он в розовых тонах.
Клонит деятельнейшего к лени,
Как дитя усталое ко сну,
Вместо лихорадки вдохновений
Страшную он чувствует весну,
Бормоча: какая незадача,
По-обломовски, и даже плача.
Сердце Человеческое… Лень…
В жилах — иссякание природы,
А в воображенье — пальмы сень,
Зной, и ветерок, и пароходы,
Облака, и зыблется река
Отдыха, и нежности, и лета,
И объятий с милою, пока,
Словно падая с другого света,
Хлыст действительности — трезвый день
Не хлестнет забывшуюся лень.
Лень… на сына золотого века
Падают железные века,
Люди убивают человека.
Возле отвращения — тоска.
В ночь и рабство неженку уводят,
Холодом терзают, бьют кнутом,
Сильные и злые счеты сводят
С никому не нужным существом.
Лень… Из всех пороков слабость эта
Всех пленительнее для поэта.
Он и сам не создан для труда
Полупобедителей природы,
И, для них негодный никуда,
Он и сам не прочь на годы, годы
Для всего суетного уснуть.
Только вот беда: в своей дремоте
Будет слушать он: молчи! забудь!
И очнется на последней ноте
Внутренней мелодии своей,
Не грустя, что не дал жизни ей.
Присылая мне «Promessi sposi»
[38](Дни большой разлуки, дни чумы)
И другие книги — об угрозе
Новой ты напомнила: зимы
Худшей (в судном веке — сорок третьей)
Но подчеркнутых тобою слов
Выразительных, как междометье:
«Казнь, побег, решайся, будь готов!» —
В лагере не поняла цензура…
(Dura lex
[39], как говорится, — дура…)
Снова разбудить меня успев,
Ты мое тюремное смиренье
В грозный час преобразила в гнев.
Слышался мне голос в отдаленье:
«Если ты вернешься без ноги
Или с выколотыми глазами,
Я твоя вдвойне. Беги, беги!
И других веди. Я за плечами».
Лень уже овладевала мной,
Ты же мне: «Мужайся, дорогой!»
В каждом из необычайных писем:
Слышал я: «Но ты ведь хуже их
И от всех, кто рядом, независим».
Жил в ответ на голос мук твоих.
Но прочтя: «Молись, Как перед боем!» —
Вдруг я ночь увидел между строк
И расстрел. Не так сирены воем
Наш бывал разбужен городок,
Как душа тобою: мы бежали,
Люди с автоматом опоздали.
Грузовик, и быстро на носках,
Чем-то металлическим бряцая,
Немцы врассыпную. Мы в кустах.
Трепещу. И, не совсем земная
И не только где-то в вышине,
Ты глядишь на маленького зверя
Перепуганного, и на дне
Страха, сам себе еще не веря,
Чувствую глубокое родство
С не боящимися ничего.
И, пока обходят, шепчут, шарят,
Измеряю расстоянье от
Мудреца во мне до малой твари.
Кто-то рядом и уже вот-вот…
Схватят и, конечно, расстреляют…
Снова приступ ужаса и твой
Голос: «Нас мучения сближают
Навсегда. Не дрогни — я с тобой…»
Привыкал я понемногу, что там,
Не бояться немца с пулеметом.
И скрывался я на дне страны
Переутомленной, где все то же
Напряжение, и так длинны
Были дни и ночи под рогожей,
Не всегда на сене, под скалой.
Все-то не приходят англичане.
Весь народ: старик и молодой —
Весь почти в бегах. На первом плане,
Как всегда, везде в такие дни,
За работой хищники одни.
В этой ночи первобытной арфа
Милосердия, звучала мне:
И Мария, и, конечно, Марфа
Две сестры приора. Седине,
Ощетиненной над статуэткой,
Всей его фигурке и глазам
Пристально-рассеянным я редкой
Радостью обязан. То, что нам
Был он как отец, не выражает
Главного. Другое поражает.
«Дон Лоренцо, я не ел два дня».
«Ах да ох, к такому-то пойдите,
Только, не ссылайтесь на меня».
«Фра Сильвестро, вот бы мне в обитель
Вашу спрятаться хоть на денек,
Место бы переменить». — «Конечно,
Только знаете, наш уголок
Под надзором». Нежно и сердечно
Слушает просителя монах.
Выйдешь — камень у тебя в руках.
И на фоне том, на грустном фоне
Эгоизма, сладости и лжи,
Старец, сильный в духе, не в законе,
Сам себе сказавший: «Послужи
Небу через них» — для всех гонимых
Друг (обманутых не обмануть),
Думал я о западных Зосимах
Возле нашего приора: жуть
Холода, бездомности, погони
И — добро и луч потусторонний.
Жизнью утомленный и собой,
Я набрел (а говорят, что нет их)
Третий раз на гений световой.
Первый (неожиданность в поэтах)
Чем особенно чарует всех?
Ни тщеславия, ни шарлатанства…
Кровью дописавшийся до «Эх!
Без креста!», он — чистый… Постоянства
Светлый образ, высоко над ним,
Незапятнан, непоколебим,
Твой явился мне в иерархии
Лучших душ: посмела пренебречь
Всем и понесла грехи чужие.
Третий, брат хозяйственных предтеч —
Патриархов, солнцем-Назаретом
В хладе римских норм пронизан весь.
Я к нему явился за советом,
Где места надежные. Он: «Здесь!» —
«Но за это — смерть!» Он: «Погостите!»
Я: «Нас много!» — «Все и приходите».
Эмигранту тоже дан заказ
Родиной: расширь мои владенья,
Там, вдали, на месте нужен глаз,
Нужен слух, великие творенья
И дела народов, мне чужих,
Раскрывающие, чтобы слово
Русское запечатлело их.
Знать хочу. Прилежно и толково
Переводчик делает свое,
Но поэт, нужнее мне твое.
Мной воспитанный, в себе несущий
Образ мой, ты можешь, не боясь,
Их учить дороги. Вездесущий
Дух у любознательности. Связь
Всех частей земли и мне виднее
Будет, если выучишься там
Наблюдать. Я не хочу в идее
Знания действительности. Сам
Год за годом сравнивай, присутствуй,
Вдумывайся, вглядывайся, чувствуй!..
Вглядываюсь, чувствую, и вот
Из догадок главная: быть может,
Провидение меня ведет
В сердце самое Европы (что же
И у нас без инока поймешь),
Мы на опыте не столь печальном
Видеть подлиннейшее сквозь ложь
В братстве, несомненно идеальном,
Все должны бы… Если, как плакат,
Трое — дама, рыцарь и аббат —
Нас в века надежды и турниров
И молитв зовут, — отцы и фра,
Наших дней затворники, вампиров
Обезвреженных — не та пора —
Пусть напоминают. Мракобесье,
Измельчав, на тысячи интриг
Рассыпается, и странной смесью
Добродушия, священных книг,
Вдовьей клеветы, проделок мелких,
Явного обилия в тарелках,
Весело дымящихся, — живут
Нынешние, не греша убийством
И кровосмешением, как тут
Предки их грешили. Византийством
Хитроумия утомлены,
Тексты многие они и сами
Позабыли, не томят их сны
О подвижниках, и между нами
В рясах обыватели ничуть
Не были бы странными, не будь
Между ними иногда забавник,
Чьи деянья учат каждый час
Жить самоотдачей, как Наставник,
И прощать клевещущим на нас…
Лучшие страницы «Илиады»
Кажутся пустым набором слов,
Если нужно хлеба и пощады…
Беглеца гостеприимный кров
Согревал, и охраняла вера
Старца нашего, его примера
Смысл. Кому же, зная наперед,
Что награды здесь не будет, служит
Через нас приор? Из рода в род
К центру (или сердцу) все тому же,
В первые и средние века
И теперешние (просвещенья,
Революций) не одна рука,
Отстранив виновников гоненья, —
Жертву изумленную ведет
В то, что не обманет, не прейдет,
Догма — как скала для Алигьери.
Сколько в ней пробоин с тех времен!
Недоверчивые к старой вере,
Ищем новой. А небес закон
Не меняется, и должен каждый,
Сотни раз чему-то изменив
Лучшему, домучиться однажды
До мольбы: спаси меня. Ты жив!
Но религия от суеверья
Много хуже честного безверья.
Как находят золотой обол,
Кем-то не уплаченный Харону
(И скелет из ямы не ушел),
Так и мы, конечно (по закону
Той же правды), наших в мир иной
Не перенесем костей, и кто-то
В будущем, склоняясь над плитой
С надписью, подумает: «Охота
Лгать себе: нехитрый человек
Сказочками жил, как древний грек».
Ну а ты, потомок отдаленный,
Ты узнаешь ли, зачем живем,
Заменить сумеет ли ученый
Наши мифы знанья торжеством?
Или же и вы непостижимым,
Как он опыта ни расширяй,
Будете дышать и в нестерпимом
Зле про ад, чистилище и рай
Снова наши песни запоете,
Не наивные — в конечном счете?..
Где любовь моя? в долине роз…
Человека человек, утешил…
Отчего же и в юдоли слез
Пятый год мы (и в разлуке)? Вешал
Человека человек и рвал
На куски (на то и бомбы), пыток
Было столько, что никто не знал,
Как выносим… И грозит избыток
Впечатлений доконать… Нет стен
Верных. В лагере унылый плен
Проще судорожных ожиданий,
Угрожающих кто знает чем
(В келье хуже, чем в лесу). В кармане
Паспорт итальянский, Ясно всем,
Что не итальянец, но снабдили,
Чтобы… «Впрочем, если уж придут,
Вы на крышу»… да, отсюда… или
В тот камин, а будешь пойман, тут
И конец тебе…» И все на тему
Бедствий… Утопая, за поэму
Ухватился я опять, она
Помогала мне в тюрьме. Поможет
И в монастыре… Пришла весна.
Как всегда, пленяет и тревожит
Милый птичий свист (твоих вестей
Слабая замена). Как я счастлив,
К партизанам уходя, полей
Зелень новую увидеть, пляски
Мотыльков, не знающих куда
Мчащихся зигзагом, и труда
Верного, крестьянского — с природу
Утешительный союз опять
Мысленно благословить; породой
Здешнего скота любуясь, взять
Вправо через луг и перед цветом
Вишен (розоватый — миндаля —
Уж осыпался недавно) в этом
Празднике, апрельская земля,
Быть с тобой воистину единым,
Любящим и благодарным сыном.
Дни ужасные для всех. Никто
И ни в чем не может быть уверен.
Вот беглец, укрывшийся пальто
В поле под дождем; пройти намерен
К пятой армии. Но пулемет
Срежет. Вот еврей, холодным потом
Обливающийся: вдруг найдет
Немец… Или вот перед полетом
Что-то выпил летчик молодой,
Так, для храбрости… Но он домой
Не вернется. Полон впечатлений
Жутких (за себя и за других),
Должен я дневник вести без лени.
Погляжу я иногда на сих
Чернецов, католиков примерных,
В полусвете всех Зеленых Ламп
(Наших домыслов высокомерных
И тщеславных, как иная вамп),
И хотел бы верить по старинке
В то, что вижу на цветной картинке.
Бог… Не дорасти, не досягнуть…
Более чем все за словом этим.
И на солнце не легко взглянуть,
Прямо, не мигая… Ближе к детям,
Ближе к патриархам! Сотворен
Сотворивший: Сам из мглы духовной,
Из народа ищущего Он
Вырастал и вырос. Поголовно
Все уже не могут не играть
Роль в мистерии, где Сын и Мать —
Главные фигуры. Я участник действа.
От души жалею тех,
Кто «преодолел все эти басни»,
Словно человека смерть и грех
Не сопровождают с колыбели
И везде и всех не стерегут…
Вновь меня сомненья одолели:
Чувства добрые во мне уснут…
Полон искреннего героизма
И правдив до горького цинизма,
Я свое же дело предаю…
Человек… Так вот они откуда,
Образы религии: мою
Веру муки умственного блуда
Раздирают… Вот как пал Адам,
Вот она — необходимость кары
И спасения. Как было нам
Всем не выразиться в мифе: старый
Он и не стареет. Бог рожден
Мучениками, и с ними Он.
Наш приор, как на Руси игумен,
Тверд и ясен в буре смутных лет.
Погруженный в древнее, как Пимен
(Диссонанс простите), он — поэт —
Модернист, и даже крайний: в тоне
И в работе. Для него свои —
Фабр, Эйнштейн, и Павлов, и Маркони,
А со мною у него бои
В линии схоластов-педагогов.
Вот один из наших диалогов.
«Главное случилось в день седьмой…
Если и Толстому, и Шекспиру
Не терпелось, чтобы их герой
Начал жить, то как же Тот, Кто миру
Форму дал и жребии в шесть дней
(Дней, пожалуй, миллионолетий),
Должен был — скорее же, скорей —
Лучших два создания на свете
Звать, предвидеть: все ведь суета,
Все в лучах Марии и Христа!
Маленькое творчество поэта —
Сходно с величайшим: вы — с конца
Тоже начинаете. Сюжета
Увенчание, то, чем сердца
Будут жить, вы чувствуете сразу.
Бог-Отец не так ли, торопясь,
Все-то заключительную фразу
Предвкушал. И то не удалась
Мироздания всего поэма
Без младенца в яслях Вифлеема.
Вот и отдых! Горы громоздя,
Птиц и зверя делая из глины,
Даже к человеку перейдя,
Если и хвалил себя Единый,
Все-то Он на центр, на двойной,
Устремлял нетерпеливо очи:
Только там награда и покой!
Утомленный, как чернорабочий
После очень тяжкого труда,
Там, блаженствуя. Он скажет: «Да!
И почувствовал святой в пустыне,
Что такое праздник для Творца,
И о Божьей Матери и Сыне
Помнят даже худшие сердца…
Сколько раз и вы, изнемогая,
Их любить умели… в красоте
Слишком эстетического рая,
Как изображает на холсте
Тайну гения, венец творенья,
Новый эллин, мастер Возрожденья…»
«Padre я в ответ, — разбившись в кровь,
Мы не так уже искусство ценим.
Хлеба нам давай, а хлеб — любовь.
Как зима предчувствием весенним,
Жив и грех лучами добрых дел;
Мы, не находя всего, что надо,
Вновь к Тому, Кто снова уцелел,
С воплями взываем. «Слышу, чадо», —
Отвечает голос. Разговор
Каждый с вами помню я, приор.
Вы жалели выгнанных в три шеи
Из таких-то и таких-то стран…
Не могу не думать о еврее:
Больше, чем Некрасову крестьян,
Жаль мне истерически больного
Мученика (не до книг ему)».
И, напоминая Соловьева
Чем-то слушателю своему, —
Библию и spirito latino
[40]Так в одно сливал дон Агостино:
«В ереси жидовствующих мне,
Вероятно, быть бы уличенным
В дни былые и сгореть в огне
Не аллегорическом: исконным
Чувством, подсознательным, но тем
Более упорным, прорываю
Путь в веках и, от восторга нем,
Перед Моисеем замираю.
Хорошо любимца Бога сил
Микеланджело изобразил».
Автор мировой космогонии,
Знавший, что не праздник день седьмой,
Если все решительно: стихии
Раньше не подчинены одной,
Первый настоящий собиратель
Всех воюющих в природе воль, —
Он проверил, как велел Создатель,
Совесть человечества. Оттоль —
Все, и червь немногого бы стоил
Грешный, если бы не: Шма, Эсроэл…
Как вполоборота он глядит,
Сидя, как, пророчески двурогий,
Он могуч. Дух в мраморе сокрыт,
Дух великой власти (и тревоги
За неверные людей сердца)
Не таков ли в Буонарроти,
Тоже лев (а жаль, что не овца)…
Разве не ужасно, что в работе
Капитальной Вечного Суда
С дланью, занесенной навсегда
Над вселенной, Иисус атлетом
В тяжкой силе мышц изображен?
Тихий, добрый, победивший светом,
Дух не понят. Не Его закон
Здесь, а «зуб за зуб, за око око».
Вот где я навеки расхожусь
С иудейской древностью. Истоком
Истины она была. Горжусь
Ею, как своим. Но дальше —
Павел, Не Талмуд — какой-то сборник правил
Мудрых и пословиц… Отчего
Дивное послание к евреям
Не услышано? И путь Его
Самым гениальным эпопеям
Варвар и язычник предпочли,
А наследники царя Давида,
Раньше и взаправду соль земли,
Стали тем, чем стали?.. Зла обида,
Но сказал великие слова
Тот, кто иудеем был сперва:
«Нет спасения без иудеев!..»
Ветром, как осенние листы,
Непокорных по земле развеяв,
В общечеловеческое Ты
Их вернешь (а с ними Византию,
Лютеран и прочих)… Никому
Из святых, быть может, так Мессию
Чтить не удавалось, как ему,
Новообращенному еврею,
Вот о чем пророчествовать смею!
Круг свидетелей о Нем так мал,
Как бы недостаточен для Бога.
Он перед расслабленным стоял,
Перед Лазарем… Совсем немного…
А ведь именно от этих встреч
В каждом сердце что-то происходит,
И не громкая простая речь
Действие такое производит,
Что уже не счесть вокруг Него
Всех, кому Он стал нужней всего.
И чего только мы не видали,
И какие только чудеса
Под рукой. Но сколько здесь печали!
Как евангелистов голоса
Важны (призывая, приближая),
Вот Он вышел, вот заговорил,
Разве есть на свете жизнь чужая?
Всех на свете Иисус любил,
Хоть Его не видели мы с вами
И не нас касался Он руками».
И добавил как бы невзначай
Старец, глазками сверкнув живыми:
«Всуе Имени не поминай
Не важней, чем “Да святится Имя!”».
В тех словах мне слышался упрек:
«Не скрывай за лживым пиететом
Интеллектуальный холодок…»
Человек, назвавшийся поэтом,
Не смиришься ли предсмертный час,
Так похожий на «Помилуй нас!».
Мне бенедиктинскую обитель
Очень важно бы зарисовать,
Повторяю: вот путеводитель
В прошлое Европы. Ну же, вспять!
Видите монаха за работой —
В Риме варвары, но что ему
До того. Есть поважнее что-то:
Явно благосклонный ко всему
Здешнему, житейским занят делом,
Он зато умеет и над телом
Скоропортящимся возлетать
В небо, с духами соединяться,
Место для себя уготовлять
Навсегда в раю… Его боятся
Повелители земли. Он сам
Сильный мира прежнего: помещик —
Община его, и он князьям
Не уступит. Если бы не вещий
Смысл его служения, пропасть
Бы ему: он слишком любит власть
И удобства… Вот и подошли мы
К невралгическому пункту всей
Римской церкви… Вот он, всеми зримый
Грех ее… О том, что Царь царей
Нищим был как будто в Ватикане,
И забыли… Каракаллы двор —
Образец. На самом дальнем плане —
Тень пресветлая, поближе хор
Всех святых, а в центре — кардиналы…
Золото, шелка и бархат алый,
Кружева и бисер, соболя
И алмаз и горностай… Торговля
Елисейскими полями (для
Тех, кто побогаче), ну и ловля
Душ! Конечно, о других сетях
Говорилось рыбакам… И все же
Осторожней, господа! На страх
Многим обличителям все то же
В пользу Рима: на скале стоит
Все еще, и все, что веселит
Здесь, на Западе, и глаз, и душу,
Разве быть могло бы, если б не
Он?.. Когда я болен или трушу,
В келью путь не долог. Любо мне
Из окошка, после монастырской
Трапезы, обозревать места,
Где мы прячемся, — о богатырской
Силе церкви эпопея та
Тюрем и побегов продолжает
Говорить. Нет, мало понимает
Тот в душе былого, кто презрел
Правду мук его религиозных,
Кто за светской ложью просмотрел
Скромный серый труд… Среди мимозных
(Все-то недотроги) не святых,
Но и не пустых существований
Хорошо мне. Я учусь у них…
Вот строитель знаменитых зданий,
Да, пожалуй, и Европы всей.
Славу русскую монастырей
Вспомнил я по внутреннему сходству:
Мир бездомному и там и тут,
И любых насильников господству
Высший противопоставлен Суд.
Радостно за тяжкими вратами
Чувствовать, что отстоит приор.
Рыщет враг, но: «Божья милость с вами», —
Говорит старик. Ему в упор
Власти: «Вы — шпион, вы — укрыватель!»
Он с улыбкой: «Я богоискатель!»
Воет кто-то в келье. На Святой
Все поют монахи — Бога славят.
Что же, что голос у него такой,
Что работать не могу. Здесь правит
Не эстетики закон, и мне,
Уж давно спесивому искусству
Предпочесть умевшему на дне
Совести работу, мне, по чувству —
Иноку, роптать на звуки те
Стыдно было бы. О красоте,
Светом изнутри не освещенной,
Никогда я не мечтал; врагом
(Даже потрясенный и влюбленный)
Оставался ей. И был стыдом
Так унижен, уступая жадной
И придурковатой страсти, в ней
Столько сходства с преисподней смрадной
Находил, что бледных сторожей
И библейской, и средневековой
Строгости уже давно суровой
Нежностью почти любил. Пришла
Наконец ты. Сразу было ясно,
Почему твоя невесела
Жизнь и чем особенно прекрасна…
Я обыкновенный графоман,
Может быть, но я предпочитаю
Все же не выдумывать роман
Или драму. Если проверяю
Записей разрозненных листы,
Разорвал бы, но за ними — ты.
Вот происходившее снаружи:
Монастырь и беглые, как я,
Плохо было, с каждым днем все хуже.
Нелегальный, где любовь твоя?
Там, а нет дороги, не доедешь,
Надо в келье прятаться, в лесу.
И не налегке я — всех наследий
Груз по-прежнему в себе несу:
Жадность, зависть и сластолюбивый,
Стыдный плоти сон, ее призывы.
Вдохновляющая, как вино,
Милая, доступная, конечно,
Женщина, какая все равно, —
И беспечной, и бесчеловечной
Музе упоения нужна.
Боги подают пример. За ними
Смертные отведали вина
Жгучего в Афинах или Риме.
Только строго Иерусалим,
Стоя в стороне, дивится им.
«Иерусалим освобожденный»…
Кто освобожден? Гора камней?
Что же целый век, загроможденный
Ими, стоит? Не спеши. Умей
Видимое проверять незримым,
И безумный крестоносца путь
С тем сольется неисповедимым,
Что и ты в свою вмещаешь грудь.
Или битвы у тебя не те же,
Странные, жестокие: в тебе же!
С кем и за кого?.. Нужна кому
Жизнь нелицемерная? Что значит
Улучшение и почему
Рад бы, да никак нельзя иначе?
И какое там — идти ко дну!..
А вдали звучит, не умолкая:
Все-то заповеди нам в одну
Слить бы надо, и она простая:
«Будь готов страдание принять,
Но другого не заставь страдать!
Мало чувствовать себя поэтом…
Я годами жизнь мою веду,
Чтобы ты нашла награду в этом,
И уже сознательно иду
К высшей радости. Она — просторы
Без самовлюбленности глухой
И твои признательные взоры:
«Да! Ты ожил, ты одно — со мной.
Но, увы, еще не наступило…»
Где же изменюсь я? За могилой?
Слышу, как растроганный народ
В храме повторяет аллилую…
Где-то — вдалеке, а рядом — тот,
За стеной: приехал на Святую
Погостить чужой монах сюда,
Он-то и поет (простите, воет),
И люблю его уже. Ну да.
Что тут удивительного: стоит
Потерпеть воистину от зла
Своего и общего, — мила
Станет в лучшем смысле тварь живая,
Так же дышащая тяжело,
Как ты сам (неделя-то Святая),
С теми, кто меня обидел зло,
Не мирюсь, но от души прощаю
Их, повеяло в монастыре
Тем особенным, что наблюдаю
Каждый год в природе. На заре
Птицы многочисленней в апреле,
Сладко слушать их еще в постели.
Теплый воздух веет о цветах
Распускающихся, о работе
Тайной пробуждения. На днях
Крашеные яйца (не найдете,
Жалко, пасхи здесь и куличей),
Царскосельское «Христос Воскресе!»
Мне напомнят в парке лебедей
И такие краски в поднебесье,
Что и юг не вытеснит во мне
Памяти о северной весне.
Как Руси веселие есть пити,
Так мое — удары принимать
От судьбы. Несчастье — мой учитель
Хорошо почувствовать опять,
Что и у меня есть сердце. Значит,
Двадцать лет работы над собой —
Не впустую. Пусть оно поплачет…
Не поговорить ли, милый мой,
Вновь не о литературном «изме»,
Не о славе — о католицизме.
Ни оправдывать, ни обвинять,
Но вглядеться… Было то, что было.
От Востока Запад отстоять
Надо было. Это все решило.
Юноша развратный папой был,
И не раз кровосмеситель старый,
И за деньги тот ее купил,
И другой дорвался до тиары
С помощью…Но кто не знает всех
Неапостольских деяний тех.
Лютера и Тютчева наветы,
Достоевского и англичан —
Все понятно. И на всё ответы
Посейчас у женщин и крестьян,
Мало мудрствующих: доступном
Им благая весть разъяснена,
Вдохновенно все-таки и крупно
Государства строила она,
Церковь Римская, с великим жаром…
Да, она сегодня под ударом,
Только все, что строится на час,
То есть годы, редко затмевает
Блеск ее столетий. Все, что нас
Здесь манит, — тиара осеняет.
В идеале — Августина «Град
Божий», а в реальности — Европа,
Готики благословенный сад,
Дело рук вассала и холопа,
Горожанина и — ваших, Sire!
Бой и месса, четки и турнир…
От тиары молнии — походы
На Ислам, путь в Иерусалим,
В те Невероятнейшие годы,
Полные явлением одним.
Чтобы первый век, его начало,
Вспомнив — рыцарь плакал: ничего,
Если не опущено забрало, —
Бога ведь замучили его,
И неистово за гроб священный
Бьется воин с Рейна или Сены.
Надо зноем шлема и щита
Мучиться ему, и вновь открытый
Перед ним Восток, и неспроста…
Надо, чтобы рыцарь знаменитый
Славу заслужил не как-нибудь,
Чтобы воспевал его Торквато
В дни, когда пора и отдохнуть,
И цветет порочно и богато,
Вместо жертвы и молитв и мук,
Ватикан искусства и Наук.
Снова я живу тобой и мифом
Христианства. Был я чужд его
Уважаемым иероглифам
Раньше, чем страданья твоего
Стал виной. Оно освобождало
От привычек, и в судьбе людей
То невольно к сердцу приближало,
Что бывало родственно твоей
Жертве бескорыстной, благородной
И, мне кажется, богоугодной.
Но оставим церковь. Хоть даров
Преломленных — просфоры и остий —
Светел смысл и ценен Часослов —
Жизнь еще нерукотворней… В гости
К умирающему ты пришла
И уйти забыла, а с тобою
Он не умер. Бедные тела,
На покой бредущие гурьбою,
Редко, слишком редко дух такой
Не разбрызгав на пути домой,
До порога вечности доносят…
При тебе доступно для меня
Даже то, о чем другие просят
В чудных жалобах стихов. Нет дня,
Чтобы я не чувствовал, что этим,
Только этим тот или другой
Из отчаявшихся (нам, как детям,
Нужен убедительно простой
Жест добра) спастись бы мог… Монахи,
Если б знали вы о нашем страхе
(О дерзнувших говорю). На звук
Лживый безошибочное ухо
Узаконенных не терпит мук.
Слишком вы спокойны. Злого духа
Ваши сделки с совестью смешат,
Для него опаснее мирянин,
Тот, кому желаньица претят,
Кто надеждами не отуманен
И, когда совсем опустошен,
Только чудом может быть спасен.
Совершить ты и могла бы чудо…
Не сиделкой ты была, не тем,
Чем жена бывает. Ниоткуда
Помощи не ждал я — и зачем?
Ты была крылатым Серафимом,
Строгая, прекрасная, с мечом
И какой-то на лице любимом
Грустью о блаженстве неземном,
И когда я попросил остаться
Гостью чудную, как ни боятся
Чистые нечистых, разве ты
Не осталась? На груди нашиты
У премногих схимников кресты.
А какие чувства ими скрыты?
Для скольких чистилище и ад
Только так: словесная фигура,
Для скольких святой не больше свят,
Чем для пишущих литература.
Нет, завидовать не буду им!..
Неужели благовонный дым
Где-то нужен более, чем слезы
Бескорыстные и жизнь твоя?
Наша вера беззащитна. Грозы
В нас и в океане бытия
Мы выносим без громоотвода,
Догмы нет над нашей головой,
Нам дана, как праотцам, свобода
Хаоса: если умеешь, строй!
Мы и строим чудное согласье.
Дело не в колоколах, не в рясе!
Охватив Россию с трех сторон
(Арктика с четвертой охватила
Ледяная), кто не потрясен?
Пусть на время вражеская сила
Стиснет с ненавистью, пусть войдет
С запада или востока грубо
В те владенья, ничего — уйдет
Чужеземец. Верен я сугубо
На чужой, на дальней стороне
Нашей удивительной стране.
Глядя пристально в нее снаружи
(Чувством европейца), тем ясней
Видишь, как несчастна. Почему же
Мощно и чудесно что-то в ней?
Немец вот в нее трудолюбивый
И недобрый входит… Стой, назад!
На востоке дальнем, терпеливый,
Стережет японец, немца брат
По выносливости (и в ремеслах,
И в бою). Не страшно. Есть у рослых,
Грустно петь умеющих людей,
И любить, как мало кто, и верить, —
Есть своя задача. И ничьей,
Человеческой по крайней мере,
Воле не дано такой народ
Покорить… Да, готика священна,
Сей крестовый в небеса поход,
И Божественная несравненна
Дантова комедия, но был
Прав, конечно, и славянофил.
Где же западный Василий Теркин?
Не было в Италии его.
Человек на апельсинной корке
Поскользнулся. Про его родство
С римлянами много наболтали
Соотечественники ему,
Он и двинулся в какие дали,
В степи Украины. А к чему?
Чтобы… Но дальнейшее известно,
Добивать сдающихся нечестно.
Сколько их намаялось в плену,
Сколько полегло под русским снегом
Раньше, чем достойную войну:
Против немца, утомленный бегом
За фортуной в стороне чужой,
У себя повел южанин дома —
За освобожденье поздний бой.
Что же, мне ведь изнутри знакома
Вся кампания: восторг и стыд,
Страх и риск и волчий аппетит.
В пущенной ко дну подводной лодке
Джон и Пат, чтоб не попасть в печать
В трауре оперативной сводки,
Счастие решили попытать:
«Люк, откроешься ли ты?.. Спасибо!..»
Но воды над ними метров сто.
Вот бы стать минут на десять рыбой!..
(В море — это, в воздухе — не то:
Авиатор, прежде чем разбиться,
Бредить начинает: «Я ведь птица!»)
Но хотя плотвой ни Джон, ни Пат
Сделаться на время не сумели,
Все же выплыли, и вдруг назад,
Хоть не всей душой, а захотели:
Пред ними враг. Спасают их,
Чтобы голодом в плену замучить.
«Джон, мы не останемся в живых!»
«Пат, зато никто уж не разлучит
Нас до гроба». Произнесена Клятва.
Продолжается война.
Десять месяцев прошло. Бадольо,
Время полудействий, полумер,
Все бегут из лагерей на волю,
Не препятствует карабиньер.
Наступает и для Пата с Джоном,
Как для нас, свобода… на два дня!
Немец итальянцам пораженным
Не дает опомниться, казня,
Увозя… И надо от террора
Прятаться: Конец еще не скоро.
Вот когда из многих англичан,
Живших и спасавшихся со мною,
Для меня как бы на первый план
Сразу выступили эти двое,
Полюбил равно обоих я —
Бесконечно вежливого Пата,
Замкнутого Джона, Сыновья,
Да и только. Я им про Сократа,
Про Толстого лекции читал,
Их ведь не тому учил капрал.
Как бутылки на стене висели
И одна срывалась за другой,
Помните, не раз мы дружно пели
В хижине вполголоса зимой.
Толстое бревно дымило в печке,
И над ним большой висел котел,
А вокруг смеялись человечки:
«Ten green bottles… are hanging on the wall,
Nine green bottles, eight…»
[41] и до последней…
Немцы, пытки, бомбы, что за бредни!
Хлеб сейчас Фернандо принесет,
Вышел, верно, подоить корову,
Будет суп горячим… very hot!
[42]Радовались мы незлому слову
После каркающих «rasch, rasch, rasch!»
[43]В дни, когда за проволоку гнали
В дни побоев, голода, параш,
В дни, когда и мы не сплоховали,
Чтобы про таких, как Пат и Джон,
Там у нас сказали: да, силен.
Как сегодня я старик в сознанье
Мальчика, так сорок лет назад
Для меня такое-то созданье
Было стариком, а сам я рад
Был, что вырос из штанов коротких
И в гимназию начну ходить…
Мне учителей пугливых, кротких
Или властных, строгих не забыть
И теперь еще, а ведь похоже,
Что из них премногие моложе
Были, чем сегодня я. Старик.
Только этим я не огорчаюсь
И к тебе, мой милый ученик,
Предостерегая, обращаюсь:
Все мы перед вечностью равны,
Все мы современники Гомера,
Авраама, Цезаря. Войны
Мы с тобой свидетели, но мера
Времени перед лицом Судьи —
Годы не твои и не мои….
У меня жестокие морщины,
А твое лицо — кровь с молоком…
Только молодость, как миг, единый, —
Не завидую тебе ни в чем.
Если и над той сомкнется Лета,
Чьи глаза мне волю жить дают,
Пусть «бегут, меняясь, наши лета»,
Пусть умру. Дни страшные пройдут,
Но ее, быть может, не увижу…
Мыслю, ужасаюсь, ненавижу,
И твердить мне хочется: потом,
Через несколько тысячелетий,
Предположим, сердцем и умом
К новой правде будущие дети
И придут, но вряд ли «Отче наш»
Наше снисходительной улыбкой
Оскорбят. Всего не передашь,
Что за христианством, за ошибкой
Разума и чувства торжеством
Вижу в унижении моем.
В общем, я для Джона и для Пата
Даже не отец, а старший брат.
Спорт меня целил, хоть жизнь измята,
И, пускай мне скоро пятьдесят,
Я могу не хуже молодого,
Если надо, рисковать собой.
С перебоями и бестолково
Партизаны долг высокий свой
Выполняют. На таких-то глядя,
Не решишься ли и ты, а, дядя?
Кто-то ходит за стеной… Кто он?
Да хотя бы тот; же немец. Воин,
Образ дисциплины и урон
Мировой… Он все еще спокоен,
Все без перебоев механизм
Человека, да и всей машины
Боевой (просить за прозаизм
Не хочу прощения: невинный
Это грех, к тому же и строка
Разговорная у дневника).
Привели доносчика. Откуда
И куда? Ему татарский хан
Дал поцеловать сапог. Иуда
Князя обвиняет. Хуторян
Бьют. Дома сжигают. Он, в сторонке
Стоя, наблюдает, как зрачок
Саблей выжгли земляку, бабенке
Воющей проткнули грудь. Знаток
Он, как лучше и кого повесить.
У него серебряников десять.
Это он, когда Аттила шел
В глубь Европы, льстить умел вельможам
Темным, как их вождь, из бед и зол
Пользу извлекая, был пригожим
Девам покровителем, сводил
С ними победителя, был нужен
И рабам, и власти. Вежлив, мил,
Семьянином (и отцом, и мужем)
Мог примерным быть, и все же он
Всех больших событий, всех времен
Злая и умелая гиена.
Ты же, современник молодой,
Думаешь, что низкая измена
Лишь сегодня родилась. Грозой
В самом деле грозной ошарашен,
Убежден, что не было таких,
Как сейчас, злодеев. Полно. Страшен
Первый Рим и Третий. Но о них
Забывающие, и в Четвертый
Не для счастия войдут когорты.
Проступило, как дурная сыпь,
На лице земли дурное горе.
В ямах, словно в море, ходит зыбь
От червей на трупах. Крематорий,
Сделав горы костяной трухи
Из одних, другим на пользу служит.
Есть чем удобрять поля. Грехи
Человечества… Они снаружи,
Может быть, заметней, чем внутри…
Где внутри? А ты в себя смотри!
Героическое напряжение
Бедных добродетелей в ответ
На сомнения и разложенье!..
Но все хуже, все темнее бред.
Кто в несвоевременном заданье
Слабому поможет? Снова ты
В женственно-серьезной обаянье
Вдохновения и простоты.
Только сам не знаю, что случилось?
Как во мне такое омрачилась?
Снова приближением весны
Отовсюду нежно потянуло,
Оживают и поля войны,
Накаляется винтовок дуло.
Немцы по земле идут путем
философии своей жестокой.
Что же делать с ними. Напролом!
Танк теории зло однобокой
Рвет сопротивления. Blu-bo!
[44]Кровь и почва. И Октав Мирбо
С тонким садом пыток — детский лепет
Перед тем, что делают они!
(А внушали восхищенья трепет
В менее чудовищные дни.)
Полюбил я Мерике, Брентано,
Ленау, Лютера (его стихи!)
Ницше (вот поэзия!), и странно
Убеждаться, как премудрый змий
Михелем овладевает грубо,
Как наивному злодейство-любо.
Синему распухшему лицу
Все равно, что рот полуоткрытый
Полон мух. Известно ли отцу,
Что лежит у речки сын убитый?
У него отверстие в боку.
Кровь унять ему хотелось. Это
Выражение дает платку,
Стиснутому в пальцах. Море света
И цветы вокруг. А он гниет,
Немцами казненный патриот.
Синенькие, желтенькие точки
В изумруде зелени сквозной,
Полевые хороши цветочки,
Беленькие, красненькие… Зной,
Раздражающий бычка и стадо
Беспокойное (едва забор
Сдерживает их), но тень прохладой
Осеняет, да и ветер скор,
Нервен, свеж, и чисто небо юга,
И земля, как верная подруга,
Все, что может, вытянув к лучам,
От него идущим, терпит пламя,
Робкое еще… Беглец, полям
Предавайся, чтоб решали сами,
Чем тебя занять: большой пчелой
Брюшко прижимающей вплотную
К чашечке пахучей и цветной,
Или тем, как стелется, большую
И зеленую гоня волну,
Рожь… Люблю я в действии весну…
В ноябре посеянное в раже
Новых сил восходит. Выгнан скот —
Свежим насладиться… Только даже
Что сожрет, сторицею вернет
Полю: унавожено в избытке,
Будет снова силы набирать
Для другой весны… Таскать пожитки
Муравью, и мотыльку порхать,
Петь цикаде, ласточке носиться
Над зеленым, и всему упиться
Делом спорящимся. Мне — своим.
В мир я вглядываюсь непрерывно,
Светел он присутствием твоим.
От влюбленных пылко и наивно
К любящим все дальше ухожу,
Всю благословляющим природу
(Не одну весеннюю). Лежу
В поле и приветствую свободу…
Лист для записей очередных,
Хлеб, вино и пара бомб ручных…
Чтоб пригрело, чтобы на припеке
Ящерица, хвостик подобрав,
Отдыхала, и покой глубокий
Очень молодых и нежных трав
Чтобы не нарушило сирокко
(Из пустыни через море), чтоб
Трамонтана с севера потока
Холода не вылила, озноб
Вызывая у набухших почек,
Вытолкнувших кое-где листочек…
Безрассудна ранняя весна
И доверчива, а где-то рядом
Злющая зима еще сильна.
Так и ободренных Сталинградом
И разнеженного чистотой
И к тебе в окрестности
Милана рвущегося телом и душой, —
Лапа недобитого титана
В темноте нашарила, и вдруг
Север пушки обратил на юг.
Человеку отнимают ногу,
Раскрывают бережно живот,
Или же ему пора в дорогу:
Тело кто-нибудь «туда» свезет…
Нежно ожидаемый червями,
Вот он в землю, лег, а нам с тобой
Что грозит, пока идут рядами
Люди, посылаемые в бой, —
В направленье лазарета или
К братской неразборчивой могиле?
Трудно было лето пережить
Лихорадочное — пережито.
Хорошо, что надо наступить
Осени, когда земное сыто
Зноем поглощенным и светла
Первая прохлады передышка.
Виноград созрел. Его не жгла
Засуха. Он, как от кошки мышка,
Прятался под лист широкий свой —
И сейчас тяжелый он какой!
Петербуржец, чудо винограда —
Не когда он в вазе на столе,
А когда висит и срезать надо
О ветки, — о божественной земле,
Мифами и притчами богатой,
Пусть напомнит. Патриарх зовет
Дочь из виноградника — муската
Нынешнего слаще древний тот
Дар природы, счастье человека,
И еще чудеснее Ревекка.
Юноша, ее ты заслужи.
Под горячим солнцем Ханаана
Зреют грозди. В бой идут мужи
С необрезанными. Несказанно
Слава их насытит, но она
Пира сильных только половина:
Надо хлеба, мяса и вина…
Виноград и жирная маслина
Сбиты или сорваны рукой,
Может быть, Иуды или — Той…
И еще яснее праздник сбора
Вакханалий вылинявший блеск
Мне напоминает: вместо хора
Стройного — цикады милый треск,
Песенки случайные… Нет пляса
Ритму отдающихся менад…
Но еще все так же та же раса
Южная ликует: каждый рад
Результату — желтой или синей
Градине, утехе и святыне…
Разве не хорош папа Силен
Старый на осле? Живот трясется,
Пьян и весел, чуть ли не блажен.
Что он делает, друзья? Смеется.
А на дальнем плане Дионис,
Тоже опьянен, да ведь иначе…
Символисты за него взялись,
И не без успеха: юный, зрячий,
Он — о гибели от сладких вин
И от ласк, и он — христианин.
Как на тризне, праздничные чаши
Обреченного не веселят…
Препоясаны да будут ваши
Чресла… Будьте бдительны… Стучат…
Кто? Быть может, мысль твоя, не зная,
Что наделал нерадивый, как
Дом стерег. Любовь моя большая
Вроде винограда: зябко так
И мучительно растенье зреет,
Ежится, торопится, болеет.
Осень поздняя. Вдали стада,
Колокольчики, туман в долине…
Не по времени моя страда…
Как, не понимающий латыни,
Слушает крестьянин мессу, так
И почтительно, и вдохновенно
Слушаю еще неясный мрак
На меня обрушенной вселенной.
Не трудней в июльскую жару
Дать, косить, чем где-то на юру,
Словно стих с досадной опечаткой,
Жизнь читать, «а глядь, все прах, умрем»…
Очень жалобно, почти украдкой,
Совесть неустанно о своем…
Если б мы не устремились, пожалуй,
И не знать мне горя моего:
Меры не было у жизни малой,
Чтобы ясно видеть, до чего
Я самим собой унижен… Давит
И эпоха…Почему же славит
Сердце… что?.. А кстати, «жизни путь»,
Образ то печальный, то веселый,
Защитить хотел бы я. Дух суть
И живот суть, сказано, глаголы…
Слово для поэта не глагол:
Если полюбилось, все в порядке…
Возвратимся к теме. Отошел
Я от умирания в упадке,
Но вокруг-то что? Мир целый дик,
И не голос у него, а крик.
Две во мне природы: очень кроткой
И неверной чувствую одну.
Падшей? Да, и все же не кокоткой —
Мученицей: ведь она в плену
У второй (и оттого привычка
Жить в оцепенении мечты).
А вторая — словно фребеличка
Педантичная, Одна лишь ты
Знаешь, как могу я быть бездушен,
Если только музыке послушен.
Слышен звук сухого тростника
По ветвям… Люблю я сбор оливы
Наблюдать еще издалека.
Вот доносит голосок крикливый,
Вот мелькнуло синее — платок,
Вот и лестницы. На них ветвями
Полускрытые фигуры. Сок
Темных ягод будет жерновами
Скоро в жир прозрачный превращен,
А пока летят со всех сторон
Наземь и в мешки или корзины,
Пальцы легкие едва задев,
Скользкие, овальные маслины,
Золото Италии. У дев
Упоительное увлеченье,
А ведь труд нелегкий. Голых ног
На ступеньках словно приглашенье
Снизу ими любоваться. Бог
Да хранит монаха от такого
Зрелища. И, хоть оно не ново
Для угрюмого поэта, он
Тоже неспокоен: в сердце старом
И не постаревшем вечный сон
Женской прелести. Моим кошмаром,
В общем, только и бывала страсть
Безымянная. Всегда хотелось
Знать одну лишь над собою власть,
Нежную, высокую. Но телом
Гибким, смуглым, хоть совсем чужим,
Я смущен и вот любуюсь им.
Я стою готическим собором
В жизни этой, вытянувшись к той.
Бесы и химеры жадным взором,
Свешиваясь со стены крутой,
В то, что соблазняет, что проходит,
Так впиваются, что стыдно мне,
И покой душа моя находит
Только с образом наедине,
С тем, который не изображенье,
Не фантазия: сопротивленье.
«И охота маяться в такой
По-монашески больной и жгучей
Верности, когда самим собой
Должен оставаться: неминучей,
Как судьба и смерть, подчинена
Власти кровь. Ее ты не изменишь…
С чем воюешь? Не твоя вина…
Жизнь одна, а ты ее не ценишь…
Все такие, каждый человек:
Не борись с собою, учит век.
Все законно, что в тебе возникло,
Делай все, к чему тебя влечет.
Будь свободен. Помни век Перикла.
Иудейски-христианский гнет
Ограничивающей морали
Надо устранить. Бери пример
С тех, кого мы лаврами венчали:
Нет разврата, нет пороков, сер
Ты, еще не знающий, что Бога
Отменили… Что твоя тревога?
Пережиток… Надо расточить
В гениальных поисках избыток
Сил волнующихся, надо жить
Эротически. Оставь же свиток
С письменами древними жрецам
И старухам суеверным…» Ясно,
Что прислушивался к тем словам
Я не раз и для борьбы прекрасной
Остывал, и так везде, всегда,
Где сливаются и «нет», и «да»…
В необъятном сумасшедшем доме,
Где больной похож на всех людей,
Век прислушивается к истоме
Концентрационных лагерей.
Век с повадками морфиномана,
Под матрацем прячущего шприц,
Смотрит, бездыханная Светлана,
На тебя, и для его глазниц
Краше радуги край одеяла,
Темного от крови, рвоты, кала.
Если даже за идею бой
Наша фантастическая склока,
Отчего мы мучимся в такой
Неприглядности? По воле рока?
Не оправдывайся, старина,
Прихорашиваться не пристало
Тем, кто сам себя постиг до дна,
Ты-то знаешь, где всему начало:
Царство Божие — внутри нас,
Царство Дьявола — внутри нас.
В глубине эпохи — беспризорный,
Малолетняя, чье тело брат
Продавал солдатам, и позорный
Лучшему из лучших аттестат:
Он, краса и гордость, соучастник
Малых сил — и он в борьбе с собой
Сам в себя не верит, сладострастник…
В глубине эпохи, в голубой
Шали перед зеркалом, раздета, —
Зачарованная Виолетта.
Твой отец, рантье, мосье Нозьер
(Тень из гроба на твоем процессе)
Полюбил тебя на свой манер,
И другой любовник, юный, взвеся
Выгоды возможные, тебя
Подучил отца убить… Натура,
Луч Эдема в капельке дробя,
Кто ты? Злейшая карикатура?
Все чудовищно в житье-бытье,
И не лгут ни Гоголь, ни Домье.
Злое колыханье злого моря,
Где и мы с тобою, ты и я,
И давление чужого горя, —
Это ли загадка бытия?
Все грехи и бедствия чужие
И свои толкают. Что ж, иди.
Рок, судьба, Аларихи, Батый…
То же позади и впереди
У тебя, что у солдат в походе,
Только… только дело не в свободе.
Истина, как Библия, проста:
Тот родил того-то. Сима, Хама
Ноевичей или новых ста,
Новых тысячу родивших драма
Та же все у человечества:
Нужно поле, нужен скот домашний
Печь, любовь, бесправие, права,
Нужно, чтобы юноша вчерашний
Следующим место уступил
И того-то чтобы тот родил…
Хочешь совершенства, но соседу
До тебя и дела нет. А жить
Надо не в эфире. — Что к обеду?
Вам пора жениться и служить
В армии, в конторе, где придется,
Где прикажут, где устроят, где
Сердце ни за что не уживется —
Примется грустить, и быть беде:
Затолкают, высмеют, задавят
И к награде наконец представят,
Потому что сподличал, стерпел,
Выжил, выслужился, вышел в люди,
Как ни тискали, остался цел…
Только сердце — по какой причуде? —
Перестало голос подавать,
Как часы работает: в порядке,
Если медику послушать дать…
И к чему безумия припадки?
Хорошо одной из новых душ
В мире генералов и чинуш.
Ну а если над собой победа,
Тут-то и начнется главный труд:
Вынесешь ли мелкого соседа
И ему подобных мелкий суд?
И ведь есть у них на окрик право:
«Сам хорош, а забирает ввысь…»
«Гражданин! Равнение направо!»
«Независимый! Не заносись!..»
В очередь, а если надо, в ногу…
Ну и привыкаешь понемногу…
Все равно — упрешься — ни к чему,
Хоть задуматься, залюбоваться
Дозволительно, да и ему,
Одиночке, тоже подвигаться
Дальше: лет на тридцать, шестьдесят
Пленник ты, и вместо утешенья —
То, что и другие жить хотят,
То есть тоже общего движенья
Быть частицами. Свободы нет,
Руку дай, невольник и сосед.
Я мечтал не раз о скуке мирной:
Неспроста она. Созреет в ней,
Пусть для песни, как земля, обширной,
Тем вернее дух. Но жизнь умней
Всех намерений: велит на деле
По себе увидеть, как велик
Пращур наш… Его не одолели
Правды страшные земли. Старик
Или юноша, ведь он-то верил!
Верить бы хотел и я. У двери
В храм стою на паперти… Подай
Мне, прохожий, поделись надеждой!
Только ты и сам не веришь в рай.
Перед восхитительным невеждой,
Диким пастухом восточным, ты,
Как и я, — несчастный сын культуры,
Знающей, что знанья нет… Мосты
В неизвестное, литературы
Лучшие удачи — все как дым
В ночь, перед которой мы стоим.
Обывательские разговоры
Слушаю, любовь моя, чужой
Прежнему служению… Который
Год в разлуке мы? К последней, той,
В жилах кровь любую леденящей,
В сумерках готовимся. Бои
Там и тут… Какой по счету ящик
Спущен в землю? Молодые чьи
Руки в нем, глаза? Не будут наши
Так обидно юны… Многих краше,
Ты, как все, увы, туда… (Куда?
И подумать страшно) скоро ляжешь
Неужели тоже: навсегда?
Как бы вырваться? Взлететь? Все та же
Грозная дорога (в небеса)
Разверзается!.. Уж сеть морщинок
Возле глаз… Поверить в чудеса
Воскресения? На поединок
Выйти, Библией вооружась,
И твоим догадкам, Павел, князь
Слова, следовать? Церковным пеньем
Горестно охвачен, как огнем,
Человек не верит ни моленьям,
Ни себе, ни ближнему. Что гром
Артиллерии? Что ухищренья
Техники? Бессильно и старо
Новое, как все происхожденья
Здешнего. Последнее добро
Все-таки — свобода от природы,
Если даже нет такой свободы.
К вечности готовиться пора!
Неизбежна и близка минута
Расставанья. С самого утра
Нашей встречи верил я чему-то,
С чем легко бы все перенести.
Но уже и первое свиданье
Было как смертельное «прости!»
Для обоих. В жизни, чем сиянье
Шире, тем угроза темноты
Более страшит. Посмела ты…
Я же не умею… Невозможно…
Угль пылающий мне вдвинут в грудь
И… чадит и гаснет… Осторожно!
Кто это? В лицо Ему взглянуть
Страшно, обойти нельзя… Он с нами,
Ни один философ не ответ.
Церковь с очень древними жрецами
Обещает незакатный свет…
Ум и литератор в сердце сводит
И уже… вот-вот… и… не выходит.
Отступись, проклятая весна,
Хоть бы здесь, на самом юге, в мае,
Не была ты злобно холодна.
О любезнейшем для пальмы крае
Кто бы мог подумать, что сюда
Наше северное вдруг заглянет?
Впрочем, из страны огня и льда
Как бы дымом не везде ли тянет?
Даже хлебной карточки почин
Наш как будто. Робкий гражданин,
Всюду битый и везде покорный,
Слушай власть. Лишения сноси,
Выживая… Быт огнеупорный,
Что же, беззащитного беси.
Некуда податься и сегодня,
Значит, все еще не победил —
Подо мной разверзлась преисподня:
Перед злыми духами без сил
Я стоял, тебя не призывая,
В холоде предательского мая.
Правда о себе еще страшней,
Чем о всей земле. Чего не прячет
Наше дно?.. О чистоте своей
Как несчастный безутешно плачет.
Коли так, загнать бы и под лед,
В проруби и душу бы, и тело
Образумить… Но созвездий ход
Начатое продолжает дело,
Разворачивая новый лист
Вечной книги. «Бедный эгоист, —
Вспомнил я твои слова, — не майся,
Так уже назначено таким,
Приблизительным. Не убивайся,
Знаю все заранее. Томим
Всеми звуками земли порочной
(Сохраняет очень долго кровь
Тот осадок), должен в час урочный
Ты и величайшую любовь
И не раз подвергнуть униженью,
Только даже горечь снисхожденью
Помешать не может моему —
Я прощаю, потому что знаю,
Что с тебя проклятие сниму,
Потому что в малом побеждаю
Целый век распутства и собой
Упоения… Как злая туча,
Пусть летит эпоха над тобой,
Призывая яростно и муча.
Ты уже ничей, а будешь мой,
Ты, преображения герой!»
Есть у каждого, как у Толстого,
Дьявол — незажившие рубцы
Прошлого разврата. На любого,
Кто мечтает: в воду бы концы, —
Налетает душное, сирокко
Страсти низменной. Ужасен Пруст,
В наше бедное подполье око,
Но молитва не слетала с уст,
Пламенных от многих беззаконий,
И милее мне святой Антоний.
Блуд… С налету, наспех, кое-как,
В чем угодно, например, в науке:
Мученики знания, а мрак
Сеющие, о заемной муке
Тусклый блеск надменного ума —
Сколько вас, полезные уроды,
От которых жизнь бежит сама
Даже в ваши молодые годы.
Знанье без сознания… увы,
Не другому нас учили вы.
Ну а мы; что делаем — артисты, —
Музу и натурщицу обняв,
И к обеим сразу жар нечистый
За любовь высокую приняв,
Мы, кому эссенция эссенций
Моды или черни лживый суд, —
Нам бы только выкинуть коленце,
Эпатировать, о, славы зуд…
Впрочем, сколько есть и между нами
Мучеников с томными глазами.
Сердце человеческое… Блуд —
Страсти, вдохновения, наживы…
Он повсюду, где любовь и труд
Заменяет жадно торопливый,
Не умеющий терпеть и ждать
Гений величайшего, порока:
Выхватить и ничего не дать,
Получить награду, но до срока,
Вместо муки творчества — прием
В славе и объятиях — во всем.
Он, конечно, интеллектуален:
Весь и чувственный, и головной.
Ты воображением ужален,
Ты в воображении — больной.
И не хочешь, а идешь — напиться
И в объятьях падали, как ты,
Тленьем дышащей, насквозь растлиться,
И уже глазами пустоты
Смотрит, безучастна, благосклонна,
На твое несчастие Горгона.
У кровати мальчика она.
Взор пронизывает одеяло.
Бедный, бедный, не его вина:
Это смерти в юности начало.
Страшно думать, милый гимназист,
Бледненький, хорошенький, безвольный,
Как бываешь ты душою чист,
Как тебе нехорошо и больно,
И пленяет твой унылый вид:
То измучило, но красит стыд.
А потом? Потом уже бесстыдство,
Невозможное еще вчера,
Сашка и Маешка… Волокитство,
Дамы, «Gaudeamus», юнкера…
Все это не для нравоученья,
Только: «Глядь-поглядь, и сердца нет».
Помните, чьи это сожаленья?
Тяжко сверхчувствительный поэт
(Не один) переживает дважды
То, что быстро забывает каждый.
Блуд перед любовью как холоп
Перед господином: вороватый,
Скрытный, мстительный, а надо — хлоп —
В ножки: любит каяться, проклятый…
За спиною царствуя, как горб,
Издеваясь: у меня пороки!
Он тебя съедает, il absorbe…
[45]Хитренький, упрямый, недалекий,
Блуд умеет, рвач, ловкач, палач,
Убедить, что он и друг, и врач.
Кто не изнывает от разлада
Между придавившим «есть, что есть»
И тобой, надежда и услада,
Скорого освобожденья весть?
В доле, по-тюремному суровой,
Кто не слышит из-за толстых стен
Пения сирены: к жизни новой
Выходи сейчас же, кончен плен…
Торопись, на волю ты отпущен!..
И за голосом уходишь… лгущим…
Как он осторожен, он, поэт:
Блуд совсем не грубый, вот в чем дело…
Да, о да, а может быть, и нет…
Это — верное, и это — бело.
Странная и жуткая игра
Веры и насмешливого свиста —
Подревнее Гамлета. Пора
Вспомнить и Саула, и софиста,
Да и всех, кто «быть или не быть?»
Должен был на сто ладов твердить.
До чего тонка перегородка
Между тем и этим, «нет» и «да»…
Жизнь — и благо, и Харона лодка,
Чтоб отсюда переплыть туда.
Все двоится: и вдали и рядом,
И познание добра и зла
Счастием становится и ядом,
И грехами — добрые дела,
И для всех и каждого на «правда» —
Отзвук ироническое «кривда».
Если даже будущего нет
После смерти, здесь навеки было
То, что было, пусть немного лет:
Было то, что, сердце, ты любило.
Оттого при жизни смерть твоя
Хуже, чем любое зло и горе,
Оттого и завещал бы я
Всем, держите двери на запоре,
Вор у дома вашего стоит,
Вот он шарит, вот оно стучит —
Чаще, чаще… Годы как мгновенье,
И не знаешь, где же и когда,
Но его украли. Есть биенье
Физиологическое, да,
И… провал… из вечности-мгновений
Наш извилистый, наш трудный путь
Состоит, и что благословенней,
Чем себе прошедшее вернуть?
Только у тебя уже зияет
В нем такое, что уничтожает
И воспоминанье… Ты потух.
Нет тебя, хотя еще ты ходишь,
Даже мыслишь про себя и вслух,
Даже почитателей находишь.
Ту в себя ты принял, холод чей
Тем убийственнее в сокровенном.
Как могло случиться? У дверей
Вор стоял, она стояла, тленом
Сладостным пахнуло раз, другой.
Где ты? Умер ты еще живой.
«Бедный мой, тебе и не по силам…»
«Нет, не удаляйся! Подожди!»
«Не печалься, ты остался милым
Для меня и близким…» — «Не суди
Только мерой снисхожденья, высшей
Все же я достоин…» И меня
Ты даришь улыбкой чудной:
«Тише, Не отчаивайся, из огня
Пусть возникнет новое. Терпенье…
Не спеши и новое паденье
Гибелью последней не считай,
Ты идешь к Единому, а голос
Бытия смущает: раздробляй!
Сердце очень рано укололось
О шипы, и оскудела кровь
Очень рано. Грустно, осторожно
И упорно ты себя готовь
К совершенству…» — «А оно возможно
Для меня?!» — «Возможно. Под конец:
Прожитого огненный венец.
Очень явная у преступлений,
Благодарнейшая для стихов,—
Глубина, и самый сильный гений
Не нашел для самой чистой слов,
Равных по неистовству, и красок,
И созвучий, — тем, которыми
Серия его уродских масок
Сделана: какую ни возьми,
На нее любуется злорадство:
Слаще, чем восторги — святотатство.
Как поэту дорог негодяй,
Как злодей чернейший облюбован,
Только дай тебя запомнить, дай
Наглядеться. Кто не околдован
Обаяньем зла? Дорогу вам,
О, елизаветинцы, под лапой
Вашей музы, только что векам
Стало посвободнее за папой
Одряхлевшим, — как встряхнулся мир
Хищный, вольный, дерзостный… Шекспир…
Свет на дно отчетливый и резкий.
Спугнутый зашевелился спрут:
Слишком плотно дантовские фрески
К плоскости недвижной пристают,
На подмостки, на простор гигантский
(Новый Свет открыли только что).
Полной грудью воздух океанский
Человек вдыхает. Он не то,
Что вы думали — он, как титаны.
Чувству меры угрожает: «пьяный
(Для певцов классических) дикарь»,
Расшатав всего средневековья
Здание, выводит драмы царь
На свободу — гениев злословья,
Лжи, измены…Яго одного
Было бы довольно… Дездемона
Чтобы оттенить… И ничего
Не забыто: из того же лона,
Из которого ты, царь Эдип,
Тип, еще один, навеки — тип.
Гамлет, наша бедственная слава
В тонкости и сложности своей,
Наше благородство и отрава…
Всех интеллигентов прадед, всей
Нерешительной и полуправой,
Недоверчивой и полузлой
Страсти разума с его державой
Многотрудной, многовековой…
Вспомнил я софиста и Саула…
Как они угрюмая, зевнула
Жизнь скептическая: нет как нет
Свыше сдерживающей угрозы,
И церковный высмеян запрет
И жреца и праведника позы.
Заявляет ум свои права
Все проверить, выяснить, измерить,
Пишется в истории глава,
Где все чаще вместо слова «верить»
Наше лаконическое «знать».
Понемногу родовая знать
Признает такими же большими
Тех, кого сжигали на кострах,
И монархи в переписке с ними…
Просветителю уже монах
Понемногу место уступает,
Жгут иконы, и Филипп второй
Нидерланды скоро потеряет…
Что же будет через век-другой?
Революционная идея
И страшит, и, увлекает, зрея.
Корни Запада обнажены.
Наша совесть, как лучи Рентгена,
Тайн не оставляет. Две войны,
Концентрационная геенна,
Новый приступ мировой тоски,
Новый перелом хребта спинного,
Там и тут крошатся позвонки.
И лепечет воинство Христово
Семинарской мудрости урок…
Есть ли медицина? Есть: пророк.
На развалинах Монтекассини
Слезы льешь, надменный лицемер,
Над величием колонн и линий,
Над музеем…А над мерой мер?
Что в тебе? Да ничего. Механик,
Ты уже не Фауст — Франкенштейн,
И твое чудовище таранит
Страны, города… Эль-Аламейн…
Славная, что говорить, страница…
Отчего же хочется напиться?..
Юноша, тишайший до войны,
А сейчас безумца с чертом помесь,
Чуть ли не расстегивал штаны,
С девушкой едва лишь познакомясь.
И на службе у своих господ
Принимал участие в облавах,
Хоть и знал, что думает народ,
И, на богатырских на заставах
Бьющий настоящего врага,
Своего отечества слуга.
И налаживалась жизнь-злодейка,
Думая о выгоде своей,
И кормилась целая семейка
Легким заработком дочерей.
И когда бы манию растленья
Осудить решился трибунал,
Не найдя состава преступленья,
Самых низких он бы оправдал,
Чтобы целой армии невинных
Пасть на современных гильотинах.
И скомпрометирован простак,
И подлец непойманный — в почете.
Лживы показания бумаг,
То есть факты, и не узнаете
Истины мерцающей сквозь них:
Тот за то, что смелый, — оклеветан,
Этот отвечает за других.
И надежда, университетом
Сделок и уловок становясь,
Учит втаптывать и чистых в грязь.
Точку бы опоры, только точку,
Чтобы жизнь перевернуть, да нет
Здесь ее, а там? И смерть в рассрочку
(По Селину) и тебе, поэт,
Угрожает. Целый мир нечистый
На твою подругу сквозь тебя,
Угашая дух ее лучистый,
Посягает, и, ее губя
Дело, ты ведь с нею порываешь
И ее, теряя, проклинаешь.
До нее и жизнь твоя проста,
Ты свободен, легкомыслен, боек.
Называл приор: velleita*
(Лжеспасение), бедняга стоик,
Твой порыв… Уж ты забыл тюрьму,
Грубые не донимают страхи,
Знаешь только, где и почему
На метафизическом неряхе
Некто, отступив на дальний план,
Силы пробует. На всем туман,
Вера прежняя лишь подогрета,
Луч ее (чтоб даром не слепить?)
Все бледней для блудного поэта…
Кровь бы, кровь ему переменить
Или так божественным упиться,
Как большие люди, но чутьем
Зная, что в пророки годится,
И гордясь, что не солгал ни в чем, —
Века он, как говорится, кризис
Воплотил, с отверженными сблизясь.
Новая религия, родись!
Даже революция и войны —
Муки по тебе. Не удались
Пробы первые. Мы не достойны,
Мы еще не те. Жестоких нас
Мучит эрос: жажда расточиться,
Люди умирают каждый час
Под открытым небом. Но пробиться
В рай с одним оружием в руках
Невозможно. А в больших умах
Искушения и подвиг веры
Не на все же отвечают: с Ним
Все труднее людям. Есть примеры
Чудной цельности, но мы хотим
И языческого вдохновенья,
И спасения. Пронизан я
Тем и этим. Годы заточенья
Не были мне пыткой. Да моя
Совесть и не чувствует наружных
Испытаний. Мне из самых нужных
На земле вещей была одна
Всех других нужнее: пониманье,
Оттого я доходил до дна
В страсти и поэзии и знанье.
Только и на самом дне с тоской
Убеждался я, что камень вынут,
Тот, краеугольный. Где другой?
Человек, ты на себя покинут.
Что природа? Ей-то все равно
Грех? Но разве что-нибудь грешно?
Мой отец, когда дружил с путейцем,
Знающим строителем мостов,
Слышал от него, что не злодейством
Столько сильных сгублено умов,
Но переоценкой сил: устала
Голова, а новый груз неси!
«О сопротивленье матерьяла
Не забудьте, Боже упаси!
Даже самая большая сила
Может расшататься, как стропила».
Часто я припоминал завет,
Прозаический, но деловитый, —
Дни, когда от перегрузки бед
Человек, случайно не убитый,
То есть каждый современник наш,
В лагере и даже на свободе,
Сам себя пытал: «А ты предашь,
Если?..» И другое в том же роде
Сами знаете, что говорил,
Стоя за плечами, Азраил.
Помню, как мы мучили друг друга
Обучающий и рядовой.
«Повтори: хоругвь!» А он: «Хверюга!»
«Знамя есть хоругвь». — «Хеврюга!..» — «Стой!»
Юношей не видел я в казарме
Злобы, вынес многое шутя…
А теперь союзных ждали армий
Слишком долго мы, и все, хотя
Прятались, боролись, выживали, —
Злыми неврастениками стали.
Обесчещена была душа,
Именно душа, ведь часто тело
И прогуливалось, не спеша,
И лечилось отдыхом, и ело.
А она завидовала тем,
Кто с винтовкой или пулеметом
В бой идет, от ненависти нем, —
И, казалось, ангел стал пилотом,
Чтобы на мучителя-врага
Сбросить огнь. Как старая карга,
Что-то парка злобно бормотала:
«Жди! надейся! уничтожься! сгинь!»
Кто сказал, что нет у смерти жала?
Кто неразговорчивую синь
Умолить надеялся, растрогать?..
Развенчал небесное и я:
Возле патетического слога
Часа ждет ирония моя,
Чтобы… и ропщу, и все заметней
Срыв моей работы многолетней.
Странно слышать: будь свободен. Что
По вершочку малому, по дюйму
Здесь изменишь? Случай, как в лото,
Бросит одному-другому уйму
Радостей неоспоримых, но
Связями, талантами, деньгами
Новой цепи новое звено
Он себе кует, и нет меж нами
Никого, я думаю, кому
Не напоминает мир тюрьму.
Словно «ленты, кружево, ботинки»,
Деньги, обещания, диплом —
Мы, сопротивления пылинки,
Получили за борьбу с врагом.
Но, сойти готовый за героя,
Как мой подвиг, в сущности, ни мал,
Я на линии другого боя,
Внутреннего, битву проиграл,
И, себя не чувствуя спасенным,
С Римом встретился освобожденным.
Обняли меня и Джон, и Пат,
С ними веселиться предложили
И, как тысяча таких ребят,
Выпили и к девочкам сходили.
Если б поступил я, как они,
Ты, конечно, бы меня простила —
Но была безжалостной в те дни
Ложь разоблачившая Сивилла:
Так же ненавидел, Юлиан,
Ты во время оно христиан,
Как сегодня даже не иконы,
А дела непризнанных святых —
Человек, собою возмущенный.
Против, женщина, чудес твоих,
Тоже милосердием разящих,
Я, писатель (все мы a la page
[46]Новых, будто бы непреходящих,
Истин), спорю, и открыто. Стаж
Пройден: я свободен (от чего-то,
Что милей свободы). Кем-то что-то
Мимоходом сказанное в час
Колебания, сомненья, злобы
Делает преступниками нас.
Так устроено, быть может, чтобы
Никому не забывать, что он
Перед всеми на земле в ответе
Есть же и возмездия закон,
И за все, что сеяли на свете
Люди полу истин, полузла, —
В печи были брошены тела
Неповинных. А у многих души,
Вот и у меня, — попали в печь.
Кто во мне религию разрушил?
Шел я, как солдаты под картечь
(С мыслями: скорей бы на побывку)
В бой за нашу цель… и… ничего!
Мой, как неудачную прививку,
Организм не принял то, с чего
Начались попытки жизни новой:
«Чуда быть не может никакого!»
Как из живорыбного садка
Свежестью трепещущее тело,
Извлекает жизнь издалека,
Из глуши, мужичек то и дело.
Чтобы побледнела в городском,
Раньше краснощекая, прислуга,
Чтоб иная поступила в дом
Страшный, чтобы третьей встретить друга
В новом: школа, университет
И семья: муж, детки, тьма котлет…
Жутко в мире, и к чему Эдгара
Вымыслы; есть черная вдова,
Паучиха… Гибель от удара
Клювом и когтями: пой, сова!
Палачи… премного мириадов,
Рыщущих на суше и в воде
(И в крови) гаденышей и гадов,
Хищников… И никогда нигде
Мир овечий или голубиный
Не сильней, чем — коршуна и львиный.
Как природе должен быть смешон
Лепет благодушный: «Ах, закаты,
Ах, луна!» Уж лучше, если он,
Лепет сей, — про ямы и лопаты.
Здесь и юноше не по себе
В счастии. Ну что же, пусть трепещет
И приглядывается к судьбе,
Чтобы стал отчетливей и резче
Очень строгий, очень грозный фон,
На котором суетится он.
Генералы все-таки — вассалы,
Есть повыше, а над теми кто?
Некто? Нечто? До чего же малы
Даже правящие. Ты, Ничто,
Нажимаешь, ледяным дыханьем
Обдавая. Бодро стал на миг
Человечек перед мирозданьем
В позу полубога, и состриг
Некто сук топорщащийся, если
Только этот Некто есть… Да есть ли?
Денационализация
Это — будешь ей чужим отныне,
Тут не белая акация,
Не березки — в самой сердцевине
Жизненности нанесен твоей
Вред ужасный. Ловко изъясняйся
На таких-то языках, людей
Узнавай культурнейших — признайся,
Что возненавидеть можешь их,
О ними отрываясь от своих.
Что для англичанина attractive
[47]Или джентельменское fair play
[48](Их язык, манеры и характер)
Узнавал я. Но как будто ей
Изменяю, вспомнил, что разлука
С русской жизнью — гибель для меня…
Много лет моя смягчалась мука
Близостью твоей, и вот до дня
Добрел, когда косноязычье,
В наказание за безразличье
Легкомысленное, — как удар
Чуть меня не поразило. Очень
Осложнился внешнего кошмар
Вновь на звуках и сосредоточен
И томит меня, британец мой,
Речь твоя, хотя уже знакома…
К Лермонтову, к Тютчеву. Домой!
Если может быть заменой дома
В комнате на Prati их строка,
Весточка, увы, издалека.
Как верблюд питается в пустыне
Из запасов своего горба,
Так в стране, где на своей латыни
Молятся (что ж, память не слаба),
С помощью во мне живущих звуков
Восстанавливал я силы. Клад —
Русское, и, слыша: Конев, Жуков,
Имени бывал я так же рад,
Как подаренной мне кем-то книжке
Фета: радостью приготовишки.
Хорошо, что, погруженный в Рим,
То есть в океан из океанов,
Стал и здесь воистину своим
Вячеслав Иванович Иванов.
Он стихи апрельские читал,
И листы в руке чуть-чуть дрожали,
Он, как патриарх, благоухал
Юностью и сединой… «Слыхали?
Я — католик…» И к лицу ему
Это, сам не знаю почему.
Рим — единственное все же чудо,
Но учить его немало дней
Надо и на месте: не красиво,
Не роскошно славных площадей,
Лестниц и колонн ветхоруинных
Шествие, а царственно. И вдруг
Правда о честнейших синьоринах —
В той же раме… Погляди вокруг:
Молодость, свобода, «аллеаты»
И амур безносый и крылатый.
Самый уважаемый турист…
Вот и наши: Гоголь, Баратынский,
Только то, что узнает артист,
Узнавал в Италии. Берлинский
Так ее ошеломил урок,
Что могли увидеть иностранцы
Самый тайный жизни уголок:
Серенады, Рафаэля станцы,
Но и разложений аромат,
Чужеземцем купленный разврат.
Здесь писал я «Встречу». Здесь, не эллин
И не иудей, на дне тоски,
Я увидел, словно из расщелин,
Облако протянутой руки, —
Чтобы, узости ветхозаветной
Расширяя праведный закон,
Дух в столице истинно всесветной
Был тогда желанием крещен.
Только, враг религии формальной,
В стадии остался я начальной.
А сегодня в Риме что за жуть!
Но врагом я никогда не буду
Истинной Италии, ничуть
Не разбойнице: другие чуду
Всех ее прославленных красот
Лучшими обязаны часами,
Для меня важней, что пленных бьет
Здесь лишь негодяй, и не ушами
Праздных forestieri
[49] — изнутри
Слушаю: «Pro patria mori!»
[50] Море Средиземное, омыты
Им такие берега, такой
Прошлого отрывок знаменитый,
Что из зоны полубоевой
Не лететь нельзя в иную зону,
Где треножники и где киот,
Где и Андромаху, и Дидону,
И Рахиль счастливец узнает:
Где-то рядом и они дышали
Воздухом блаженства и печали…
Только я волшебным чужд местам…
Как и вам, святой или блаженный,
Жаловался Осип Мандельштам
Даже на безумство Мельпомены…
Не опаснее ли на путях
Иерусалимских?.. Беззащитный,
В лагере, я лучшее в сердцах
Видел же, припоминая ситный
С вожделением, и калачи,
И молитвы были горячи.
А теперь: ни памяти, ни чести,
Хватка: мертвая… И что глядим?
Застрелите же его на месте —
Рады бы, но вот: неуловим…
Он не то чтобы разочарован —
Для таких унынье — полбеды, —
Весь лучами он исполосован
Люцифера — утренней звезды.
Как же можно с холодом брататься?
Пустоты как люди не боятся?
Снегом у нее набита пасть,
С жадностью она его: куснула,
Черная собака, волчья масть…
Сани мчатся. Женщина уснула,
Шкурами прикрытая. Ее
Спутник гонит пять от целой своры
Уцелевших. Милое зверье
Тянет, задыхаясь. На просторы
Пострашней Аляски человек
Выбрался, и взвыл по-волчьи Джек
Лондон, зоркий Дарвина преемник,
Описавший, хоть не без прикрас,
И меня с тобою, современник:
Или не для каждого из нас
(Климат и другое безразличны)
Главное: отбить, отвоевать
Жизнь от всех опасностей. Первичный
Гонит страх зубами вырывать
Из скудеющих земли запасов
Жалкий свой кусок. Превыше классов
Или расовых различий, страх
(Как бичом собаку) гонит, гонит.
Эдоим, и Брама, и Аллах,
И… молитва разве не потонет
Самая безгрешная: в снегах,
В зное Африки и в подожженных
Деревнях, столицах? На часах
Люди с ружьями стоят. Но сонных
Убивают. С неба парашют
Падает — кого, еще убьют?
Выжить, выжить бы, уже собаки
Выбились из сил, и съесть одну
Тут же на последнем бивуаке
Надо. Надо выиграть войну,
Надо съесть собаку, но довольно,
Возвратись к реальности — она
В расширении борьбы подпольной:
Вся освобождается страна,
Только сердце безутешно плачет —
В нем другой, особенный, захватчик.
Был тебе я чуть ли не врагом,
В черный год над берегами Тибра…
Зазвучало, как весенний гром,
Пение особого калибра
(Все тогда о голосе «катюш»),
Но, всему на свете посторонний,
В городе, как автор «Мертвых душ»,
Местных не обидев лаццарони,
Страшное о родине писал,—
На тебя я страстно возроптал:
«Что мы, лучше, чем другие, что ли?»
И не злейшая ли из гордынь —
Не делить с несчастнейшими доли?
Словно «колокольчик динь-динь-динь!»,
Что-то радостное удалялось…
Ты в меня поверила, так что ж,
Раньше — «сердце к правде порывалось»,
А теперь — «его сломила ложь»…
И какие там вершины духа!
И не совесть у меня, а шлюха!
Чем сильнее ввысь, тем глубже вглубь…
Страшен рост, и хочется растущий
Уничтожиться и — приголубь!
Зло зовет и гадом, ласки ждущим,
Ждет под сердцем часа своего.
Ты устал, отчаянье, упадок,
И врага ужасно торжество.
Он уже хозяин — беспорядок
В мыслях, ты себя не узнаешь,
Ниже самых гаденьких, святош,
В грязном копошишься. И другая
Есть опасность роста: осмеять
Все, что любишь. Злобно наблюдая
Самого себя, не помогать
Больше затрудненному стремленью!
Мефистофель за плечами. Свист,
Хохот… Не поддайся искушенью.
Кто ты, современник, атеист?
Догмы схоластический законник?
Или хуже: идолопоклонник?
Низшее и высшее во мне
Борются. Противники друг друга
Стоят. И на дне, и в вышине
Сонмы сил… Попробуйте… услуга
За услугу: чувственная мгла
Расцветает сотнями чудовищ,
Все кругом какие-то тела,
Свившиеся, зло: среди сокровищ
Наших задыхайся, будь богат,
Расточись и наслаждайся, брат!
Высшее сурово и стыдливо
Отвращается от многих мук
Ядовито-сладостных. Призыва
Твоего довольно, чтобы звук
Мне послышался, переходящий
В откровение. Чем хуже грязь,
Тем и неожиданней, и слаще
Возвышение — вся жизнь взнеслась.
Что ж, теперь не рухни, не разбейся!
Удержись! А впрочем, не надейся!..
Бой за жизнь… Противник — пустота.
Кто в нее не заглянул, не знает,
Что она, воистину пуста,
Смысл всего безмолвно поглощает…
Что ей солнце? Что наш «белый свет»?
Что ей мы? Случайность без значенья…
Радость, грусть, восторг?… Пред нею нет
Ничего. Она без продолженья,
Без начала, без конца… В нее
Пало сердце бедное мое.
«Руки вверх! А ты куда же, крошка?
Оба к стенке и спиной! Вот так!
В путь, ragazzi!
[51]» Выпивка, дележка…
Что это? От дней войны сквозняк.
О двадцатилетием, о студенте
(Лучше ли бывало над Невой?)
Слышу: «Delinquenti, malviventi…»
[52]Фильма современного герой
Встречному субъекту дал бы в зубы,
Встречную поцеловал бы в губы,
Девочку растлил бы. Капитал
Вырвал бы, как говорится, с мясом…
Человек себя оклеветал,
Да ведь не случайно. Где-то басом
Орудийное, а тут дискант
Полицейского свистка, три сотни
Золотых. В Нормандии — десант.
Здесь — измызганные подворотни…
Плоть от чьей же плоти молодежь
Наша?.. Что посеешь, то пожнешь…
Дар наследственности… Вот что злее
Самой тонкой пытки палача,
Потому что все мы лишь в идее
Над собой хозяева. Звуча
Каждый раз все, более фальшиво,
Наша похвала себе самим
Все мучительнее от разрыва
С тем, что мы на деле здесь творим…
Страх, и блуд, и лень… Как Гоголь с Вием,
Я с моим живу трехглавым змием.
Снова зачарованный стою,
Упиваясь горечью предсмертной,
И зову прекрасную мою
Избавительницу, но инертной
Даже и она душе помочь
Не сумеет. Надо бы встряхнуться
Навсегда и быть таким точь-в-точь,
Как… Но дни победы не вернутся
«Я»: на Слово — легионы слов,
На любовь, на веру — тьмы врагов.
Разорвите же меня на части,
Как Хому, нечистые! Сожри,
Век, любовь мою! Я в вашей власти,
Современники-нетопыри.
Нет тебя со мною и в помине,
Ты за линией за фронтовой,
Но и жесточайшая из линий
Между нами: снова я за той,
За которой жил до нашей встречи,
И глаза твои — над мертвым свечи.
Тлением охваченный опять,
Злу, которому конца не видно,
Я служу. А скоро умирать.
Неужели мне еще не стыдно
Все-то про себя? Добро бы уж
Выдал с откровенностью последней,
Где и как срывался. Только муж
Истинный (лакей, сиди в передней)
Не щадить себя способен, как
Тот в «Подростке» или ты, Жан Жак.
Беатриче, Ангелы, Спасенье,
Покаянье… Разве не смешно?
Выразить, пожалуй, сожаленье,
Что и я… А впрочем, все равно.
Больше не испытываю боли,
Может быть, еще и поплетусь
К той, которая сильнее, что ли?
Видно будет… После разберусь…
А пока… И странствует по Риму
Тот, кто был же дорог Серафиму.
Что Горгоне раб, который раз
Сердце скармливающий страстишкам
Нужен ей избранника экстаз,
Чтоб ее соблазнов красным вспышкам
Осветить его и ослепить,
С толку сбить… Но Бог един? Едина
И любовь? Я должен цельным быть.
Отступись, дурная половина
Оборотня! я навеки твой,
Женщина и дух любви живой!
Но все ближе голос: «Моралисты —
Скучный и расчетливый народ.
Что такое добрый или чистый?
Человек — естественный урод,
Полузверь (и так ли это плохо?).
Дай желаньям волю, не тирань
Их, источен палочками Коха
Или чем-нибудь подобным, дань
Все равно отдашь земле. Попробуй
Не дрожать над собственной особой…
Правда русская страшнее всех —
Человеку стыдно улучшаться.
Он такой, люби его за грех,
За решимость низким оставаться»,
«Эй, ты, добродетельный, ступай
В рай, тебе и место там, тихоня.
Боженька с тобою, мальчик-пай,
И покроет бранью, и застонет…»
И уже довольный сам собой
Места не находит. Что со мной?
Тут уже не юности ошибки,
Глубже и отчаяннее звук:
Очень явственно — как соло скрипки,
То, на что в груди все чаще стук…
«Что ты отвечаешь безрассудно,
Ей себя зачем ты отдаешь?»
«Как она поет, послушай, чудно».
«Друг, опомнись, ты еще живешь…»
«Что мне жизнь! Милее разрушенье,
Той, за все усилия, — отмщенье.
Как себя посмел бы я беречь,
Ей, неотвратимой, изменяя.
Сытых и самодовольных речь
Для меня любая речь иная.
О, послушай, как она поет,
Грубы жизни голоса, уроды —
Люди… Нет на свете чище нот…
И какие тут же переходы
От мучения к небытию.
Я люблю ее, мою, мою…»
