выходили какими-то холодными, серыми, натянутыми и расплывчатыми.

Она это объясняла дорогим людям, ссылаясь на усталость после очень тяжёлого переезда.

Дописав письма, захватив свои документы и разрешение на въезд в зону поселения, Фрося

отправилась в милицию.

Уже знакомый милиционер тщательно всё проверил, задал несколько анкетных вопросов,

поинтересовался адресом проживания в данный момент и размашисто поставил печать в

паспорт Фроси о прописке.

Затем она подала ему написанные накануне письма, тот хмыкнул, письма принял, заверив,

что уже сегодня они уйдут по назначению.

Выйдя из милиции, она отправилась прямой наводкой в магазин к Аглае, надо было

решить очень много вопросов в ближайшее время и тут новая подруга могла оказать

неоценимую помощь.

Та встретила её широкой улыбкой и с жаром приветствовала, обратив внимание на

посветлевшее лицо.

Действительно, Фрося отдохнула уже от немыслимо тяжёлой дороги, за короткий срок

решила столько судьбоносных проблем, горела жаждой деятельности, наметив на

ближайшее будущее новые задачи.

Осмотрев скудный товар магазина, Фрося поинтересовалась, где она смогла бы купить

необходимой одежды для её мужиков и конечно для себя, обувь и прочие мелочи, деньги

то у неё пока есть, не хочется выглядеть горькими бедняками, да, и надо кое-кому

доказать, что она не лыком шита.

Тут опять новая подруга пришла на выручку, заявив, что завтра в районный город едет

знакомый заготовитель и она может походатайствовать, что бы он Фросю взял с собой,

помог там решить её проблемы:

- Фросенька, он ещё тот проныра, понятно, из евреев, но если бы ты только знала, какой

он отличный мужик, только распущенный чересчур, понятно, блатняк...

В назначенное время с утра, Фрося стояла возле магазина, держа в руках большую сумку

для покупок, куда она положила тормозок, ведь дорога не близкая захочется покушать.

Аглая стояла на пороге магазина, выйдя проводить подругу, познакомить её с

заготовителем, согласившимся опекать и оказать всякое содействие Фросе.

К магазину рыча, подъехал мощный ЗИС, с железным кузовом и на землю из кабины

выпрыгнул худой, невысокий, моложавый мужчина.

Черты лица у него тоже были мелкими, не считая длинного носа - узкое лицо, тонкие

губы, ввалившиеся щёки и острый подбородок, всё это венчала шапка густых чёрных

волос, на которых каким-то образом держалась кепка с козырьком:

- Аглашенька, радость моя, какая же ты пухленькая, как булочка сдобная, так и хочется

укусить...

И быстрым движением ущипнул ту за пышную грудь.

Та, смеясь, отвесила ему лёгкий подзатыльник, пригрозив, что пожалуется мужу на

приставучего Сёму и погрозила ему кулаком:

- Смотри Сёма, не смей, в дороге распускать руки с попутчицей, не позорься перед новой

жительницей нашего посёлка, и, между прочим, теперь моей подругой.

А то, если она на тебя пожалуется, голову тебе сверну набок, хотя она и сама может за

себя постоять. В этом можешь быть уверен...

- Ах, солнышко, за кого ты меня держишь, разве Сёма что-нибудь берёт без спроса, ни хо,

ни на, как на базаре, ваш товар, мои деньги и наоборот...

И залился булькающим смехом, чем-то напоминающим смех раввина Рувена.

Потом он резко повернулся к Фросе, смерив её взглядом в одну секунду от макушки до

носок туфель, остановил свой пронзительный взгляд на сапфировых глазах будущей

попутчицы:

- Кое-что уже про тебя слышал, не знаю, как про чужое, но своё не отдашь...

И протянул руку для знакомства.

Ладонь у Сёмы была на удивление широкой и сильной.

Он не отпустил сразу руку Фроси, повернул ладонью кверху и присвистнул:

О, эти руки немало перелопатили в своей жизни, а эти чудные глазки немало слёз

пролили, душа истосковалась, тело неналюбилось, а человек, похоже, прекрасный, прыгай

в кабину, сейчас поедем...

Аглая ему ехидно заметила:

- Сёмочка, ты же не цыган, ты же еврей...

- А для тебя это плохо или хорошо?!...

- Баламут, ты же знаешь, что я тебя обожаю, но, как друга...

- Лебёдушка, я человек, который видит людей сразу насквозь, а иначе бы в этой жизни

мы с тобой не встретились...

Семён открыл дверцу кабины и Фрося легко вспрыгнула на подножку, игнорируя

поданную руку помощи, уселась на место рядом с водителем.

Шустрый заготовитель хмыкнул, обошёл машину, занял своё место за рулём.

ЗИС завёлся сходу, утробно заурчал и сорвался с места.

Фрося ожидала расспросов, пошлых шуточек, намёков на интимную близость и

готовилась дать достойный отпор, но ничего этого не было.

В кабине повисла тишина.

Семён внимательно смотрел на дорогу, даже не оборачиваясь в сторону попутчицы.

Фрося отвернулась к окну и рассматривала мимо пролетавшие пейзажи.

А там было на что посмотреть, осень была в самом разгаре, тайга желтела, багровела,

алела лиственными деревьями среди зелени вечно зелёных елей, сосен и лиственниц.

Иногда в просветах мелькали водоёмы, то речка подставляла взгляду песчаную отмель, то

озеро синело блюдцем среди осенних красок.

Мощный автомобиль поглощал километр за километром, молчание стало тяготить Фросю.

Она повернулась в сторону водителя, тихо попросила:

- Семён, расскажите о себе...

Тот не отрывая по-прежнему взгляда от дороги, спокойно заметил:

- Обращение на вы не принимается, потому что оно сразу обозначает дистанцию и в

таком случае, какая может быть доверительность в общении...

Фрося улыбнулась и кивнула в знак согласия:

- Меня никто, никогда не просил рассказать о себе, в основном дознавались,

допрашивали, выбивали признания.

Я смутно помню своё детство, но оно было точно достаточно светлое.

Мы жили не то в Москве, не то в Ленинграде, не то ещё в каком-то крупном городе.

Мама с папой были, скорей всего, партийными работниками или чекистами, потому что

помню кожаные куртки, кобуру с пистолетом, поездки в легковых автомобилях на дачу,

где меня опекала нянька, вот её я хорошо помню, ведь большую часть своей тогда жизни я

проводил с ней, а родители вечно принимали каких-то гостей, пили, кушали, спорили и

хорошо, если мама зайдёт, поцелует меня на ночь.

А потом , как-то ночью, я проснулся от страшного шума - мама громко плакала, папа

ругался так, что стены дрожали.

Я слышал какие-то чужие грубые мужские голоса, стук железных подков сапог, с треском

двигалась мебель и многие другие звуки, каких мне раньше слышать не приходилось.

Я хотел закричать, заплакать, но няня закрыла мне рот ладошкой и шептала на ухо, что бы

я молчал, гладила меня по голове, и тихо плакала.

Затем стукнула входная дверь, стало тихо.

Мы с няней вышли из своей комнаты и застали страшную картину разгрома в зале, и в

родительской комнате.

Повсюду валялись бумаги, фотографии, вещи, торчали выдвижные полки, пугая пустотой

и хаосом.

А на завтра, помню, пришли какие-то две тётки, одна из них была в кожаной куртке.

Они долго о чём-то говорили с моей няней, та плакала, о чём-то их просила, но тётки

были неуклонны, махали руками, что-то сердито выговаривая.

Лиза, так звали мою няню, причитая, одела меня, вручила тёткам чемоданчик с моими

вещами, обцеловала, смочив всего своими слезами, беспрестанно о чём-то умоляя, но о

чём, не помню.

Одна из тёток взяла меня за руку и я навсегда покинул спокойное детство.

А потом был детский дом, где я жутко мёрз и голодал, где надо мной издевались

воспитателя и детдомовцы, ведь я был ни к чему не приспособленный нянечкин

воспитанник.