— Что? — не понял Мирон.

Я встал и решительно двинулся к замершему, как столб, Баяну.

— Эй, дай сюда свёрток! — приказал ему.

Божилов протянул мне его и тут же отошёл в сторону. Я в сопровождении Мирона добрался до наших сил, обстреливающих орков.

— Стойте! — крикнул я своим. — Прекратите!

Но меня практически не слышали.

— Перестаньте стрелять, — гаркнул я, что есть мочи.

Орков осталось четверо. Они прижались друг к другу, закрываясь щитами.

— Что тебе? — сердито бросили ратники. Они уже вкусили радостный экстаз победы и хотели поскорее покончить с врагом.

Я выступил вперёд и бросил к ногам орков свёрток. Он раскрылся, на снег выкатилась голова Асыки.

— Сдавайтесь, или с вами будет также. Узнаёте этот топор? — я вытянул правой рукой скеггокс.

Орки чуть приопустили щиты и насуплено глядели на меня. Надо было сохранить их жизни, чтобы попытаться выяснить про этого странного Восставшего. Кто он? Откуда? Что тут делал?

— Что ты хочешь? — хрипло бросил один из обороняющихся.

— Помощи вам ждать не от кого. Сдавайтесь, к чему бессмысленная бойня? В ней нет ничего героического…

— Для вас нет, — ответил орк. — Вы напали на нас, как голодные медведи, которых разбудили от зимней спячки. Перебили тут всех: стариков, наших жён…

Я сделал пару шагов на встречу, пытаясь показать дружелюбие на лице.

— Это вам за Острог! — гаркнул кто-то сзади. — За всех тех, кто пал там!

Следом полетела стрела, которая с глухим звуком воткнулась в окантовку щита одного из орков.

— Сделай или умри! — прокричали последние, и пошли в отчаянную атаку.

Им не удалось пройти и десяти шагов, как с трёх сторон полетели стрелы, которые метко били в неприкрытые части тела. Последний из орков не дошёл до меня буквально две сажени. Он тяжело рухнул на тающий снег.

Ратники повыскакивали со своих мест и бросились добивать ещё шевелящиеся тела.

А я развернулся, и направился к Огоньковой, сидевшей невдалеке подле камня слева. Её бока тяжело вздымались, из-под доспехов медленно выбегали тонкие струйки тёмной крови. Рядом никого не было.

— Ну, что? — еле-еле выговорила она запёкшимися губами.

— Вы победили.

Урядница попыталась улыбнуться. Её бледное лицо стало похоже на какую-то страшную маску.

Не знаю, какие мысли сейчас её терзали, но я чувствовал, что сегодняшняя битва ей не по душе.

Мила снова окинула взглядом стойбище. Её взгляд остановился на трупах орков… Это не были воины: женщины, кое-кто из стариков… и, кажется дети…

«Не думала, что так выйдет, — подумалось уряднице. — Но что уже жалеть? Поздно…»

Правила войны были всегда жестоки. Бей врага, пока он слаб… Надо было либо соглашаться с этим, либо вообще не браться за дело. Ну, а если уж взялся…

Мила тяжело вздохнула.

Это мой грех… Это я подбила людей на подобное… подобное… — она потупила взор. Ей было очень стыдно. И ещё горько. Месть, безусловно, вышла на славу, но вот на какую? Правду сказали орки: такое в героических сказах не поведают.

— Предайте всё огню, — выдавила из себя Мила.

— Всё? — переспросил я.

— Всё… И тела павших воинов тоже. Не надо, чтобы орки потом глумились над ними.

Я согласно кивнул.

— Ты сможешь вывести людей к мысу, к строящемуся порту? — спросила Огонькова. В уголках её губ вступила кровь.

— Попробую…

— Прошу тебя. Не оставляй их. Здесь не на кого больше положиться…

Огонькова смотрела, куда сквозь меня. Она уже отходила. Её глаза тускнели…

Мир перед глазами Милы стал расплываться. Картинка на несколько минут затуманилась, но вдруг Огонькова совершенно чётко увидела себя на поляне в Тёмной пуще среди зелёных дубов её родины. Пахло дождём… ещё грибами… Муравьи копошились у высокой кучи, таща на себе веточки да листочки.

— Ку-ку, ку-ку…

Мила встала и прислушалась. Бабушка ей говорила, что кукушка может поведать, сколько проживёт человек. Надо только спросить.

— Кукушка-кукушка, сколько мне лет жить? — не очень громко сказала Огонькова.

Ветерок трепал её тонкие волосы, нежно гладил по лицу.

— Ку-ку (раз)… ку-ку (два)… ку-ку (три)…

Мила тихо считала. Птица продолжала кричать…

Хорошо… Как же тут хорошо. Ни тебе сиверийских морозов, не унылых хвойных лесов.

— Ку-ку (двадцать четыре, как уже много)… ку-ку (двадцать пять)…

Огонькова присела на траву. Мягенькая, как ковёр… Это тебе не холодный снег да лёд… Это Умойр… Вон на пригорке виднеется замок Каргаллас…

Родина. Здесь даже запахи другие. И птицы поют по-особому… Тут мягкие зимы, всегда радостные весны… Летом буйство трав. А дождливой осенью хорошо сидеть у широкого окна и мечтать…

— Ку-ку (тридцать два)…

Мила втянула носом воздух и от удовольствия закрыла глаза.

Вот бы жениха себе найти. Чтоб высокий черноволосый… Вот именно такой!

Как Марк? — спросила Огонькова сама у себя. — Нет, Марк глупый… дразнится постоянно… А Вера завидует. Говорит, что тот в меня влюблён. Если бы это было так, то он бы не задавался…

— Ку-ку (тридцать четыре)…

Чья-то тяжёлая рука легла на плечо. Мила хотела обернуться… но боялась… Она знала, кто за ней пришёл.

Свет солнца заслонил тёмный мужской силуэт.

Тут же замолкла кукушка. Резко… неожиданно… Набежали тучи…

Сердце забилось сильнее. Стало страшно… и грустно.

— Уже пора? Так быстро? — чьи-то холодные глаза заглядывали прямо в душу.

Презрительный взгляд… Такой только у смерти.

— Иду… Иду… сейчас иду… — со вздохом проговорила Мила.

Я наклонился, глядя ей в лицо. Кажется, урядница что-то бормотала, но мне ничего не удалось разобрать из её шепота.

Взгляд Огоньковой застыл. Она вздохнула и замерла. На губах осталась странная улыбка… Вроде и не печальная, но и не радостная. Я такую уже где-то встречал… Хоть убей, не могу вспомнить. Но точно встречал…

— Как она? — подошёл Егор Хватов.

— Всё… кончилась…

Я поднялся и струсил с коленок налипшую грязь вперемешку со снегом. Егор тяжело вздохнул и, кажется, зашептал молитву.

В моей душе ничего не отозвалось. Люди рождаются, живут и умирают… Таков закон этого мира. Никто не живёт вечно. Даже те же Великие Маги: так или иначе смерть настигает и их.

— Пора уходить, — холодным тоном проговорил я. Хватов послушно кивнул головой. — Орки когда-нибудь вернуться от «ворот» и будут крепко мстить.

Егор скривился и вытер испачканное в чей-то крови лицо.

— Надо, значит надо, — пробормотал он, о чём-то печалясь.

Я повернулся к подошедшим ратникам.

— Такой человек ушёл… — начал десятник Мирон. — Какая бы урядница ни была, но всё же я запомню её только с хорошей стороны.

— Да-да, — закивали головами ратники, глядя почему-то на меня.

По идее, мне тоже полагалось сказать последнее слово:

— В свои последние минуты мы желаем видеть только тех, кого искренне любим. Надеюсь, что Огонькова провела это время с ними… где бы наши любимые не были…

Повисла пауза. Ратники потупили взор, глядя кто куда.

Пора уходить, — повторился я, уже обращаясь ко всем. — Выполним последнюю волю Огоньковой и в дорогу.

Наш путь лежал на север через тундру. До астрального порта было около трёхсот вёрст. Трудных вёрст…

Гордей Зубов, командор новоявленного сиверийского порта, был в очень плохом расположении духа. Он ещё утром встал с мрачными мыслями о том, что до сих пор не в силах изменить уклад своей жизни. Уже не молодой, а своей дороги так и не нашёл. И, казалось бы, ведь старается, и целью задался благой, а всё одно толку никакого.

В отличие от остальных командиров, так или иначе застрявших на карьерной лестнице, и начавших потихоньку спиваться, или напротив — «врастать в землю», Гордей всё ещё изредка тешил себя мыслью, что когда-нибудь…

Он очень любил это слово. В его мечтах обычно так всё и начиналось: когда-нибудь… и понеслось.