«Она полна жизни, веселая, живая, с яркими, живыми, глазами невольно заставлявшими любоваться ей и влюбляться в нее, с чудесными зубами, приятной выразительной наружностью, необыкновенной фигурой, не говоря уже о тысячах других положительных черт — и в то же время она имела прекрасные манеры, простоту и полную безыскусственность»…

Бедный, незадачливый Лангсдорф, кажется, тоже был безнадежно влюблен в Кончиту.

Можно было подумать из этого описания, что речь идет о женщине опытной, знающей себе цену, и не первой молодости, и поэтому трудно себе представить, что Кончите было только пятнадцать лет — правда, ей скоро должно было исполниться шестнадцать!

Нет никакого сомнения, и в этом мнении сошлись много позже люди, встречавшие Кончу, что этой девушке суждено было оставить свой след в истории. Достаточно было увидеть ее, поговорить с ней, чтобы убедиться в том, что несмотря на отсутствие образования она обладала необыкновенно живым умом, способным охватить большие проблемы и находить быстрые решения. При благоприятных обстоятельствах и в другой обстановке Кончита могла превратиться в одну из влиятельнейших женщин мира. Кто знает — может быть, даже история и судьба Калифорнии была бы иной, если бы девушка выполнила задачу, предназначенную ей судьбой. Судьба, однако, вмешалась в ее жизнь по-другому, направила стопы Кончи другими путями… Ну да не стоит заглядывать так далеко вперед!

Одно можно только заметить, что живая натура девушки, ее пытливый ум и изумительная красота — все это как будто предназначало ее к другим местам, лучшим, чем отдаленная, полудикая, полупустынная Калифорния, к другой обстановке и окружению — может быть, к известности, славе, столичной жизни. И конечно, даже в этом юном, полудетском возрасте она и сама сознавала, что ее настоящее место не здесь, в маленькой калифорнийской деревушке, среди безграмотных испанских солдат и полудиких индейцев. В сущности, все ее «общество» состояло из членов ее многочисленной семьи да изредка наезжавших молодых гидальго, прослышавших о сказочной красоте молодой Кончиты. Ее живой ум оттачивался единственно только в частых разговорах с образованными падре миссии Сан-Франциско. Все духовные отцы миссии поражались ее любознательности, и когда запас их знаний истощался, они только бессильно разводили руками — что еще могли они дать ей, чего она не знала!

— Не прозябать же тебе здесь, Кончита, — как-то сказал ей падре Урия после долгого, содержательного диалога, совершенно истощившего его, — по-настоящему, блистать бы тебе в Мехико, а еще бы лучше — в придворном обществе в Мадриде… Там твое место.

— Ах, — Конча смиренно сложила руки, — неужели это возможно, что я когда-нибудь увижу эти места… Вы сами знаете, как трудно было нам отправить Игнасио в столицу… каких жертв это стоило моему отцу.

И сегодня, когда Резанов сделал ей почтительный поклон, она вдруг увидела человека из другого мира, может быть, даже с другой планеты. Она стояла лицом к лицу с человеком, побывавшим во всех частях мира, принятом при дворах могущественных владык великих держав; она видела человека, бывшего ближайшим помощником, приближенным и советником императора самой большой страны, широко раскинувшейся на карте мира, где-то далеко-далеко на севере.

Неужели ее молитвы дошли наконец до Бога? Возможно ли, что она сможет увидеть этот новый, невиданный мир глазами вот этого, такого великого человека!

И она также заметила в его глазах, к своему тщеславному удовлетворению, те же искры восторга, восхищения и вожделения, которые она так часто видела в глазах экспансивных испанцев. Она увидела, что ее красота победила его.

Логический ум опытного царедворца сразу же подсказал ему, что он себя выдал перед это маленькой дикаркой. Резанов отбросил в сторону наваждение, охватившее его, и вновь превратился в холодного, недоступного вельможу. Он слегка улыбнулся и, вежливо поклонившись, сказал:

— Я вижу, сеньорита, что вы удивлены, увидев в моих глазах явное восхищение… Если вам это неприятно, я могу только признаться, что никогда в жизни мне не приходилось видеть такой неземной красоты… Простите меня, если я преступил правила приличия…

После всех лишений, что пришлось испытать Резанову и сопровождавшим его лицам, после постоянного недостатка в пище и недоедания, простой завтрак, приготовленный в честь Резанова доньей Игнасией, показался блаженством. С наслаждением пили гости горячий шоколад, даже вкус которого был забыт ими в суровых условиях жизни на Севере. Было так приятно просто сидеть за столом и разговаривать, забыть на время о людях в Новоархангельске, находящихся на грани голодной смерти, но самым большим наслаждением было сидеть и смотреть на Кончу, наблюдать за этой непосредственной девушкой, прислушиваться к ее разговору, постоянно недоумевая и изумляясь, насколько эта юная девушка, почти девочка, была развита и как легко она разбиралась в лабиринтах международной политики.

Не приходилось сомневаться — все, что она говорила, воспринималось за столом, как непреложная истина, как и в том, что в этой семье ее любили, боготворили и подчинялись ей, исполняя все ее желания. Конечно, это внимание и поклонение вскружили ей голову и она, возможно, была несколько избалована.

— Ваше превосходительство… вы много путешествовали, бывали в разных странах… вероятно, встречали много красивых женщин, — осторожно заметила Кончита, обращаясь к гостю.

Резанов посмотрел на нее и тихо сказал:

— Да, конечно, сеньорита, я много путешествовал, видел много мест, ездил по Сибири зимой и летом, и, как вы сказали, встречал много красивых женщин в столицах разных стран, — он с намерением несколько задержался на последних словах фразы, — но, — снова повторил он, — я никогда не встречал девушки такой красоты, как вы, сеньорита.

— Лицо Кончи зарделось, но быстро овладела собой. Чувствовалось, что комплимент ей был приятен.

— Я уверена, что вы то же говорили многим другим женщинам.

— Вы правы, сеньорита… конечно, говорил, и не скрываю этого. Говорить приятные вещи принято и совершенно естественно в том столичном мире, откуда я приехал, но… пустые комплименты неуместны в этих местах. Здесь, в прекрасной Калифорнии, моя дорогая сеньорита, может быть, впервые в жизни я говорю это искренне и от всей души…

— В нашей стране такие вещи не говорят девушке, которую вы встретили только несколько часов тому назад, — прервала его Конча.

— Прошу прощения, — поклонился Резанов, — меньше всего хотел бы я нарушить обычаи вашей прекрасной страны, которая приняла нас так радушно и приветливо. Мы глубоко благодарны вашему семейству за столь радушный прием.

Донья Игнасия, сидевшая во главе стола, с восторгом смотрела на свою дочь. Она гордилась тем, что Конча была такой умной, что могла вести свободный, светский разговор с такой высокопоставленной особой. Она сама едва ли произнесла что-то, кроме «да» и «нет». Добродушная мать семейства торжественно восседала во главе стола и прислушивалась к общему живому разговору. Ей совершенно не казалось странным, что Резанов свободно объяснялся по-испански. В конце концов' он человек культурный, образованный, и все культурные люди говорят на испанском языке, который ей представлялся международным языком. Ведь это же родной язык его католического величества короля Испании!

На другом конце стола доктор Лангсдорф оживленно разговаривал на латыни с падре Урия. Они нашли общую тему для разговора, интересовавшую обоих, — о калифорнийских бабочках.

— Эти несколько дней, которые мы проведем, вероятно, в этих местах, дорогой падре, я постараюсь провести в окрестностях форта и вашей миссии… Кто знает, может быть, мне удастся найти здесь совершенно не знакомый для науки вид бабочек!

Несмотря на свое восхищение Кончей и удовольствие разговаривать с ней, Резанов прежде всего был дипломатом, государственным деятелем и человеком искусным в придворных делах и интригах. Во время разговора с Кончей его тем не менее упорно не оставляли мысли о том, как наиболее успешно завершить посещение Калифорнии, а главное, как добиться получения провианта для колонии на Ситке, и прежде всего для облегчения и спасения команды «Юноны». Он повернулся к дону Луису, сидевшему с другой стороны от него, и с кажущимся безразличием заметил: