Пьянство, сквернословие, богохульство и разухабистые песни встречают святых отцов на борту корабля. Приходится с этим мириться как с неизбежным злом, потому что даже стены корабля, все его переборки как будто дышат зловонием этих человеческих отбросов, сами стены, кажется, изрыгают день и ночь непечатную брань.

Единственное средство заглушить это похабство, барабанящее в уши, глубже уткнуться в божественные книги, и в унисон, всей братией, на старинные распевы, петь церковно-служебные песнопения.

Упруго надуваются, выпирают паруса, влекут судно вперед, к Америке; пляшет корабль на гребнях высоких волн во время штормов, легко скользит по гладкой поверхности успокаивающегося океана. Все ближе и ближе заветные острова. Временами кажется инокам, что они душу отдают Богу, настолько свирепо треплет и швыряет корабль разбушевавшийся океан; в другие же дни они громко славят Бога за наступивший покой и спасение их от верной смерти.

И все это время по необозримому водному пространству разносится то разухабистое многоэтажное сквернословие, то звуки церковного пения, как бы вступающего в единоборство с ним. Вечная борьба добра и зла, никогда не ослабевающее соревнование. Чем громче крики и ругань, тем сильнее повышают голоса монахи… Устают люди, засыпают, стихает и монашеское пение или чтение молитв.

Закончен, наконец, трудный путь. Показываются очертания острова Кадьяка. Корабль входит в новую Павловскую гавань, построенную Барановым во имя апостола Павла после того, как вспенившийся вдруг океан в 1792 году кинул на берег громадную приливную волну и смыл до основания селение в бухте Трех Святителей.

Если монахи думали, что путь их был тяжел, что общество на корабле хуже некуда и что, прибыв в главную колонию компании, они отдохнут наконец и смогут заняться своей плодотворной просветительской работой, то велико же было их разочарование, когда, сойдя на берег, они увидели кучку небольших изб, ничего общего не имеющих с фантастическим городом Шелихова.

Баранов находился на берегу, когда корабль прибыл из Охотска. Вначале он был искренне рад встретить братию духовной миссии и ее главу архимандрита Иоасафа, к которому он смиренно подошел под благословение. Не виноват он, что члены миссии ожидали увидеть большое селение, описанное им в радужных красках Шелиховым.

Не видно ни благоустроенных келий для монахов, ни добротных изб… ничего… только приземистые хибарки там и здесь, утопающие в грязи, да унылые землянки алеутов. Никто не бросился помогать монахам сойти с корабля, снести их нехитрый скарб.

Архимандрит Иоасаф, стоявший на палубе рядом с Барановым, посмотрел на берег, на унылую картину селения и, с плохо скрытым чувством раздражения буркнул:

— Где будет братия устраиваться-то?..

Баранов сразу почувствовал недовольную нотку у отца-архимандрита, и вдруг горячая волна недоброжелательства и даже враждебности ударила ему в голову. Он внутренне весь закипел и против Шелихова, и против всей компании, кормившей его больше обещаниями, чем поддержкой. С покрасневшим лицом Баранов отвернулся от архимандрита и зло посмотрел на присмиревшую группу монахов — на тех тоже подействовал унылый вид селения. Отвернулся управляющий в сторону, отдал какое-то резкое приказание и буркнул невнятно:

— Устраиваться значит надо…

Позвал Кускова:

— Отведи-ка, Иван, отцов в казарму, пусть располагаются там…

И сам быстро зашагал в свою избу, не сказав больше ни слова отцу-архимандриту.

Иноки взвалили вещи на плечи и пошли следом за Кусковым. Им все еще казалось, что вот сейчас, наконец, они подымутся на бугор и за ним увидят опрятные домики из свежесрубленного леса для миссии, все еще пахнущие смолой, что они теперь смогут обосноваться в приготовленных для них помещениях, смогут наконец отдохнуть от мучительной, бесконечной качки, которая так измотала их.

Подошли к длинной, низкой грубосколоченной избе с низкой же дверью. Нужно сгибать голову, чтобы не удариться о косяк, когда входишь в помещение. Это — так называемая казарма, о которой говорил Баранов.

Кусков широко распахнул дверь и вошел внутрь. Следом за ним двинулись монахи. Тяжелый, спертый воздух встретил пришельцев. Остро ударил в нос удушливый запах десятков потных, немытых людских тел с явной примесью сивушной вони. Видно было, что алкоголь в казарме не переводился. Вся казарма в виде одной огромной низкой комнаты была тесно заставлена койками, большая часть которых была занята телами промышленных. Кое-кто спал, тяжело развалившись на койке, кто-то храпел во всю мощь, кто-то громко разговаривал, и весь этот шум и гам беспрерывно сопровождался визгом и взрывами женского смеха. Промышленные развлекались с «девками»-алеутками.

Возмущенный архимандрит остановился на пороге:

— Что это значит? Вы не ошиблись, господин Кусков? Туда ли вы нас привели?! — крикнул он.

Тот спокойно оглядел монахов:

— Трудно ошибиться, отец, других помещений у нас нету! Вот располагайтесь на свободных койках, кладите на них свой скарб.

Иоасаф повернулся:

— Я буду жаловаться Александру Андреевичу. Вы не можете заставить нас жить в одной избе с этими пьяными людьми и гулящими девками. Это безобразие. Вам нужно было бы иметь побольше уважения к нашему монашескому сану…

Кусков пожал плечами и вышел.

— Располагайтесь, как можете! — крикнул он с Порога.

Монахи вышли на двор.

— Подождите здесь, братие, — остановил их отец Иоасаф. — Я пойду к управляющему и выясню, в чем тут дело!

Он быстро зашагал к конторе правителя, размахивая широкими рукавами и полами черной монашеской рясы.

Прошло с полчаса. Наконец, архимандрит быстро вышел из конторы, и по его красному, возмущенному лицу было видно, что понимания у Баранова он не встретил.

Кусков, облокотясь о косяк двери, стоял и спокойно ожидал главу духовной миссии, искоса наблюдая за ним. Иоасаф таким же размашистым шагом с развевающейся рясой подошел к инокам и только молча развел руками, не в силах сказать что-либо от возмущения.

Наконец он обрел дар речи:

— Делать нечего, отцы. Нужно мириться с тем, что есть. Обещает правитель, что скоро построит наши кельи, если мы сами поможем. А сейчас не спать же нам под открытым небом. Уже ночь надвигается. Будем пока что в казарме устраиваться. Спаси, Господь, это злачное место.

Он широко перекрестился и шагнул к двери, которую Кусков нарочито услужливо открыл перед ним. Отец Иоасаф вошел внутрь, и за ним, как послушное стадо, заторопились остальные.

Архимандрит мрачно оглянулся по сторонам.

— Где устраиваться-то? — спросил он, не глядя на Кускова.

Тот молча указал рукой на пустые койки.

— Ну ладно, братие, давайте-ка располагаться, переспим ночь, а там — утро вечера мудренее, может, что завтра и придумаем.

Визг и хохот в углу прервали слова инока. Он брезгливо поморщился.

— Ты, отец Ювеналий, устраивайся вон там, — Указал он высокому, уже полнеющему, спокойному иеромонаху. Тот поклонился, тряхнул русыми волосами и, ничего не сказав, потащил свой мешок в угол казармы.

— Эта вот койка будет для отца-иеромонаха Афанасия. Отец иеромонах Макарий займет койку рядом с отцом Афанасием. Здесь будет отец иеродиакон Нектарий…

Нектарий опустил яркие, жгучие, как угли, черные глаза, горящие на тонком аскетическом лице и, низко поклонившись архимандриту, пошел к своему месту.

— Отец Стефан, вон туда, — приказал Иоасаф маленькому, худенькому иеродиакону. Тот нервно одернул свою порыжевшую ряску и бочком, точно боясь зацепиться за оскверненные грехом койки и стены казармы, прошел на свое место.

Иоасаф оглянулся на оставшихся двух монахов.

— А, вы еще, — вспомнил он смиренно стоявших в стороне иноков Иоасафа и Германа. — Вам придется устраиваться вон на тех двух койках, отцы!

Монахи низко, в пояс, поклонились ему и пошли к назначенным им койкам.

Скромный на вид Герман ничем не отличался от других монахов, однако привлекал внимание всех какой-то особенной, исключительной простотой, а главное — своими яркими, лучистыми глазами, из которых как будто исходило какое-то магическое сияние. Вот такими тихими, излучающие святость, писали древние иконописцы изображения святых угодников, отцов церкви.