Баранов направился к мастерским… увидел Тараканова, шедшего к нему.

— А, Тимофей, ты-то мне и нужен. Сбегай-ка к отцу Герману, скажи — хочет Баранов видеть его по неотложному делу… Очень срочно.

Тараканов в недоумении посмотрел на него, но, ничего не сказав, пошел выполнять поручение.

С тех пор как у Баранова испортились отношения с иноками духовной миссии, он позже присмотрелся и заметил, что Герман в сущности был неплохой человек, и с течением времени научился уважать его. И, действительно, трудно было не любить простого душой и сердцем инока Германа. Истинно говорили, что он даже букашки не обидел на своем веку. С другими же монахами отношения у Баранова стали просто невозможными. Стоило ему увидеть любого из них, как кровь приливала к голове, и Баранов начинал «выражаться» самыми непотребными словами. С такой же силой, как он мог ненавидеть монахов, Баранов полюбил Германа и с каждым месяцем все больше и больше располагался к нему. Отец Герман, со своей стороны, сильно привязался к детям Баранова — Антипатру и Ирине.

Отца Германа любили все дети в селении. Стоило ему показаться на улице, как к нему бежала детвора, и все просили рассказать сказку или какую-нибудь историю. Герман не был очень силен в грамоте и мало знал сказок, но хорошо знал жития святых, которые он и пересказывал детям с такой умилительной простотой и свежестью, что им и никаких сказок не нужно было.

И, конечно, Антипатр и Ирина не были исключением. Дети привязались к иноку Герману и всегда радовались его приходу. Тот знал это и часто наведывался в дом Баранова. Сам Баранов лучше узнал монаха, выделил его из среды других иноков, к которым он все еще относился с нескрываемым недоброжелательством, и те платили ему той же монетой. Инок Герман со своим смирением, ясными, незлобивыми глазами, покорной улыбкой стал чем-то привлекать грозу Русской Америки Баранова, и тот в его присутствии как-то невольно смирял свои страсти и свой гнев. Он как будто в присутствии инока Германа даже стал стесняться своей вспыльчивости. И, конечно, он не мог не заметить насколько благотворным было влияние Германа на его детей. Даже огрубевшие промышленные, часто пьяные, бранящиеся, не имевшие никакого уважения к сану других членов духовной миссии, в присутствии Германа смирялись и придерживали свои языки.

Красавица жена Баранова Анна Григорьевна, или Аннушка, как он любил ее называть, наоборот, была равнодушна к притягательной духовной силе инока Германа, но зато с какой-то изуверской силой новообращенного прозелита искала спасения в духовном совете неистового, непримиримого к отступлениям, чернобородого с горящими глазами фанатика иеромонаха Нектария. Все ее мысли теперь были обращены к служению церкви, где она проводила большую часть времени, чистя и приводя ее в порядок, в молениях по монастырскому обряду, в душеспасительных беседах с отцом Нектарием. Нектарий, люто ненавидевший Баранова, старался вселить и в Аннушку зерно недоверия и неприязни к ее мужу.

Все, что ни говорил отец Нектарий, было непререкаемой истиной для Аннушки. Она только молча смотрела на него своими расширенными прекрасными черными глазами и впивала в себя его неистовые, возбуждающе-обличительные проповеди. И нужно сказать, что все, что ни обличал Нектарий, было правдой: и жизнь промышленных в грязи и грехе, в прелюбодеянии, в пьянстве и пьяных драках. И больше всего инок Нектарий обличал самого главу колонии Баранова, считая его чуть ли не виновником всего дурного, что только творилось вокруг.

Все это привело к тому, что Аннушка стала постепенно отдаляться от своих детей, полностью отдавшись служению церкви. Если бы на Кадьяке был женский монастырь, она с радостью и наслаждением отряхнула бы прах со своих ног и ушла от мира. Единственно, что сохранило Ирину и Антипатра и спасло их, это благотворное влияние отца Германа. Он искренне привязался к детям Баранова и теперь проводил с ними большую часть своего времени.

Неразговорчивый, тихий отец Герман работал за десятерых. Он и в церкви прислуживал, и в доме Баранова за детьми присматривал. Если нужно было кому помочь избу сколотить, он был там первым с топором.

Баранов вышел в поход, забрав с собой два небольших компанейских судна, «Екатерину» и «Александра». Перед выходом из гавани он долго совещался с Баннером, отдавал перед походом последние распоряжения.

— Прослышали мы, как ты знаешь, Иван Иванович, что два компанейских фрегата могут навестить нас здесь… давно они уже вышли в кругосветное плавание и вот-вот должны пожаловать к нам, да и груз важный привезти, — усмехнулся с некоторой горечью Баранов.

Их превосходительство, камергер двора Резанов изволят пожаловать к нам с инспекцией, так ты, Иван Иванович, попроси прощения за меня, за мое отсутствие, но дело неотложное требует моего личного пребывания на Ситке. А корабли-то, слышал я, военного вида, фрегаты… Очень бы помогли нам в нападении на индейские фортификации… Так скажи им, что, дескать, просит правитель Баранов немедленного содействия, пусть, не задерживаясь, идут на Ситку и помогут мне. Вот тут пакет заготовил я, передай капитанам — прошу в пакете немедленной помощи… — и Баранов передал Баннеру пакет.

Поход от Кадьяка до Якутата был нелегким. Море было неспокойное, и только 25 мая корабли Баранова подошли к цели похода.

Баранов стоял на палубе и смотрел вперед, когда корабли входили в гавань. Его беспокоила мысль, закончил ли постройку новых судов Кусков.

Всматривается Баранов в утреннюю дымку, и вдруг глаза его засверкали от радости. Там, впереди, увидел он два новеньких корабля, готовых к походу.

«Сделал дело, Иван, —, прошептал он удовлетворенно. — Теперь можем пойти на варваров!»

— Молодец, Иван, не подвел, — обнял он своего помощника, любовно поглядывая на новые корабли. — Совсем готовы, а?

— Да как видите, Александр Андреевич, задание выполнили!

В тот же день Баранов тщательно осмотрел оба корабля. Что и говорить — ни сучка ни задоринки! Блестят, как самые лучшие флотские корабли. Еще раз похвалил Кускова. Решил назвать корабли «Ермаком» и «Ростиславом».

Пребывание на Якутате было одной нескончаемой работой. Надо было торопиться, а приготовлений к походу еще много. Нужно приготовить не только корабли — оснастить их, заготовить провизию, вооружить, но и подготовить людей к походу. Несмотря на все усилия Баранова и Кускова, на все эти приготовления ушло лето, и только в начале сентября Баранов смог отдать приказ о выходе своей флотилии в море.

Первыми к Ситке вышли «Екатерина» и «Александр», за которыми последовали многочисленные байдары охотников-алеутов в сопровождении бота «Ростислав». Сам Баранов немного задержался с последними распоряжениями и вышел на «Ермаке» догонять свою армаду 6 сентября (25 августа по старому стилю). «Ермак» оказался тихоходным, неповоротливым судном, и Баранов потратил много времени, чтобы достичь Ледяного пролива (Кросс Саунд), где он назначил рандеву с остальными судами, отправленными раньше, и с байдарами алеутов. Только 19 сентября добрался Баранов на «Ермаке», с трудом пробившись через льды, к Ситке. Обошел остров с «Ростиславом» и к вечеру подошел к Крестовской гавани, где его давно уже дожидались «Екатерина» и «Александр».

Велика же была радость Баранова, когда на расстоянии он разглядел силуэт большого военного корабля. Это был фрегат «Нева» под командой капитан-лейтенанта Юрия Лисянского. Присутствие «Невы» сразу же подняло дух членов экспедиции, и с обоих кораблей раздалось оглушительное «ура!»

Оказалось, что оба фрегата первой русской кругосветной экспедиции, «Надежда» и «Нева», благополучно добравшись до Сандвичевых островов (Гавайские острова), разделились и отправились: «Надежда» на Камчатку и в Японию, а «Нева» на Кадьяк. Капитан Лисянский предполагал, что с прибытием в главный порт Российско-Американской компании на острове Кадьяк главная задача его путешествия закончится и он сможет отправиться в обратный путь, в Кронштадт. Но оказалось, что в порту Святого Павла он не застал Баранова, ушедшего в экспедицию на Ситку, а кроме того, исполнявший обязанности правителя Баннер передал Лисянскому пакет от Баранова, где тот просил помочь ему в захвате Ситки.