— Большое удовольствие для меня иметь возможность ступить на землю прекрасной Калифорнии после длительного и тягостного путешествия, и я считаю для себя большой честью познакомиться с вами и быть представленным вашей матушке!..

— Мы будем счастливы приветствовать такого высокого гостя в нашем скромном жилище, — ответил молодой испанец с глубоким поклоном.

Подали лошадей, и Резанов ловко вскочил в седло — как и большинство русских аристократов и офицеров он был прекрасным наездником. Остальные последовали его примеру. Исключение представлял незадачливый доктор Лангсдорф. Во время путешествия он был неважным моряком и часто страдал от морской болезни. Здесь, на берегу, он показал себя таким же незадачливым кавалеристом. Было мучительно и даже смешно наблюдать, как тяжело ему было трястись на лошади. Лангсдорф сидел на лошади в первый раз в жизни — и это было видно!

Резанов и Хвостов были поражены, как ловко сидел на лошади тучный монах, патер Урия. Может быть, он и не был кавалеристом от природы, но в Калифорнии все ездят на лошадях, и, очевидно, долгая практика сделала из него неплохого ездока.

Всадники довольно быстро добрались до президио. Минут через тридцать кавалькада уже подъезжала к воротам форта. По дороге Резанов узнал от словоохотливого дона Луиса все подробности о его многочисленной семье. По его словам, в семье было тринадцать отпрысков семьи Аргуэльо, первоначально насчитывавшей пятнадцать детей доньи Аргуэльо. С большой гордостью дон Луис сообщил, что старшая Девочка, Мария де ля Кончепчион, которой еще нет Шестнадцати лет, уже считается красивейшей женщиной всей Калифорнии.

Резанов невольно улыбнулся, услышав это невинное хвастовство, в котором сквозила гордость молодого испанца, родившегося и прожившего всю жизнь в этих диких местах. Он наверняка никогда не видел действительно красивых женщин, если считает, что его, видимо, простенькая сестренка — красивейшая женщина на всей громадной территории Калифорнии. Что бы он сказал, если бы побывал в больших европейских городах — Париже, Петербурге, Мадриде!

Резанову было забавно слушать дона Луиса. Он был так непосредствен и искренен, с таким оживлением и откровенностью рассказывал о своей семье, сестрах, братьях, что Резаное с трудом удавалось скрыть снисходительную улыбку.

— Мою сестру дома все называют уменьшительным именем Конча, и ей это имя нравится. Резанов в конце концов устал слушать разглагольствования дона Луиса и принялся разглядывать окружающую местность. Места были холмистые и почти лишенные деревьев, но сами холмы были покрыты густой, сочной травой. Лангсдорф заметил с каким интересом Резанов оглядывался вокруг. Он подъехал к камергеру и с недоумением сказал:

— Судя по разным описаниям, которые мне приходилось читать, все эти холмы должны быть покрыты сухой желтой травой. Вся новая Калифорния должна иметь свой особый желтый колорит.» А тут роскошная зеленая трава.

Резанов насмешливо посмотрел на него:

— Очевидно, вы не очень внимательно изучали ваши источники. Вы должны бы помнить, что в Калифорнии зимой наступает сезон дождей. Я опасаюсь, что сейчас мы как раз находимся в хвосте этого сезона. Насколько мне помнится, дожди еще идут в конце марта и даже иногда захватывают начало апреля — то есть именно эти дни. Дожди закончатся, и тогда все пожелтеет — горы станут желтыми на восемь или девять месяцев, по крайней мере до декабря. Мы еще увидим этот желтый колорит до нашего отъезда, мой любезный доктор.

Он посмотрел вперед:

— А вот и резиденция наших хозяев!

Кавалькада приблизилась к воротам президио, откуда поспешно выбегали солдаты, человек десять — не больше. Они неловко выстроились с обеих сторон ворот и по команде капрала взяли на караул в честь камергера и его свиты. Чувствовалось, что практики в смысле военной подготовки у них было мало, да и большой необходимости в этом не было. Форт Сан-Франциско находился в самом удаленном уголке обширной колониальной империи испанского короля. Едва ли король знал о существовании этого форта и духовной миссии при нем. Солдатам здесь делать было нечего, кроме как отправляться в экспедиции по индейским селениям и захватывать рабов для работы на полях миссии.

Мария де ля Кончепчион действительно была красива… сказочно красива… все сомнения в этом теперь развеялись. Правда, что Резанов провел долгие месяцы вдали от цивилизованных стран; правда, что ни он, ни чины его миссии давно не видели других женщин, кроме алеуток да индианок. Тем не менее при первом взгляде на Кончиту Резанов понял, что дон Луис нисколько не преувеличивал, когда говорил о своей сестре как о первой красавице во всей Новой Калифорнии.

Резанов — блестящий дипломат, человек с ранних лет приученный к тому, чтобы владеть собой и не выдавать своих чувств, человек, никогда не терявший присутствия духа, вдруг почувствовал в душе какую-то тревогу и даже потерял уверенность в себе, когда оказался лицом к лицу с Кончитой. Он сразу же увидел, что во всех своих странствиях, в каких бы странах он не побывал, он нигде и никогда не видел Девушки такой исключительной красоты.

В каком-то блаженном тумане потом, вечером, он вспоминал, что его представили матери девушки, Донье Игнасии Аргуэльо, к которой его подвел дон Луис. Смутно помнил он, что донья Игнасия, еще не старая, склонная к полноте мать огромного семейства со следами былой красоты, представляла ему детей самых различных возрастов — братьев и сестер Марии де ля Кончепчион. Он помнил некоторые имена. Там были Анна-Мария и Гертрудис, Сантьяго и Гервасио, были, кажется, Франциско и Торбидо. Кто-то, не то донья Игнасия, не то Кончита, упомянули, что старший брат Игнасио отсутствовал среди тринадцати детей, представленных ему. Игнасио был в городе Мехико, где учился в духовной семинарии.

С первого взгляда на Кончиту Резанов вдруг понял, что больше его ничто не интересует; он потерял интерес ко всему, кроме желания смотреть, любоваться и упиваться видением этой необычной южной красоты молоденькой девушки, ее чудесной улыбкой, ее точеными чертами лица, гордым носиком кастильской красавицы, мраморной белизной ее кожи, теплотой ярко-красных губ.

Он теперь с трудом помнил дорогу, по которой ехал с берега в президио, и его низкие, приземистые чисто выбеленные известкой домики с толстыми глинобитными стенами. Вспомнил он, что видел много пушек в амбразурах форта. Внутри форта, однако, ничего не напоминало военное поселение. Президио имело мирный, пасторальный вид, совсем не похожий на вид Новоархангельска, где неустанно ходили часто сменявшиеся часовые, с дежурными канонирами, стоявшими у пушек, в любое время готовых стрелять ядрами или картечью, где постоянно грозила опасность нападения воинственных индейцев, денно и нощно следивших за жизнью крепости и все еще мечтавших о разорении столь ненавистного им русского форта.

В окрестностях Сан-Франциско не было диких колошей, а индейцы вокруг селения были какие-то другие, более миролюбивые, что ли, да к тому же за многие годы приученные испанцами уважать и бояться их.

Все эти смутные воспоминания всплыли в памяти Резанова уже позже, вечером, на борту корабля. А пока же он видел только огромные темно-синие глаза, слегка прикрытые длинными густыми, пушистыми темными ресницами, подобных которым он никогда не видел ни у одной женщины. Несмотря на короткую первую встречу с девушкой, Резанов, однако, опытным глазом приметил и ее красивые ровные зубы изумительной белизны, и, более того, даже обратил внимание на красивый, крутой подъем ее маленьких ножек, обутых в изящные красные туфельки. Нет-нет, но он невольно взглядывал на девушку и заметил, что и она незаметно следила за ним. Оба его спутника, лейтенант Хвостов и доктор Лангсдорф, глаз не сводили с девушки.

Нет ничего удивительного в том, что Лангсдорф, аккуратно делавший записи в своем дневнике часто очень критического характера как в отношении Баранова, так и Резанова, чувствуя себя обиженным им, восторженно писал о Конче: