И вдруг что-то осенило Баранова, и ему стало все ясно. Став христианкой, Анна Григорьевна под влиянием монахов пришла к убеждению, что ее сожительство с Барановым неправильно и грешно, и что ее ребенок родился «во грехе».

Занят был Баранов страшно, и поэтому не мог уделять много внимания ни Аннушке, ни Антипатру. Только изредка мог он улучить минутку, чтобы приласкать сына. Шелиховские владения в Америке переживали тяжелые, критические времена — судьба всего дела, созданного Шелиховым, висела на волоске, и только от одного человека, от Баранова, зависело — «быть Русской Америке или не быть».

Часто советовался Баранов со своим верным помощником Иваном Кусковым. У Кускова была незыблемая вера в способности Баранова, вера, которой он не терял ни в хорошие, ни в плохие времена. Последние четыре года, без вестей и помощи из Охотска, могли бы поколебать такую веру у каждого человека, но только не у Кускова. И если Баранова вдруг начинали охватывать сомнения в возможности продолжать начатое дело, то в такие моменты он знал — стоит поговорить с Кусковым, и все его сомнения станут мелкими и незначительными.

— Ну что, Иван, — как-то заметил он Кускову, возвращаясь из деревушки алеутов после инспекции вернувшейся из очередного похода в море группы охотников, — а ведь скоро и наши байдары, поди, вернутся с Уналашки, узнаем, что там творится, может, Ларионов больше знает, чем мы тут на отлете.

— Да, пора им вернуться, если живы остались… море ведь бурное было, когда мы отправили их в Уналашку.

— Чего там говорить, — поморщился Баранов, — конечно, живы и вернутся скоро с новостями. А пока что поговорим о себе, о тех, кто находится здесь. Как насчет рыбы, довольно ли?

— Да в рыбе теперь недостатка как будто нет. И ракушек на берегу вдоволь. Вот овощей бы получить откуда да хлебца! Валит цинга народ. Скоро никого не останется на ногах.

— Не думал я, Иван, что так тяжело будет. Ни моря бурного, ни работы тяжелой не страшился, а вот об этом, о голоде, о смерти голодной не думал, не предполагал даже, что с этим встретимся, не думал, что покинут нас на четыре года. Если этим летом не придет корабль из Охотска — каюк всем нам, конец…

Баранов вдруг ожесточился, свирепо посмотрел на Кускова…

— Не сдадимся мы, Иван, не возьмет нас костлявая… Сядем в байдарки и пойдем на материк американский, траву зеленую будем есть вместо овощей, да и овощи достанем у индейцев — не добром, так силой!.. Вот подождем немного, узнаем, что скажет Ларионов, да и айда — пойдем на Ситку… Да и пора узнать, как они там орудуют.

Его суровое лицо вдруг смягчилось.

Подождем немного еще, ведь Аннушка вот-вот разрешится, прибавление семейства, значит, ожидаю, — и он неожиданно широко улыбнулся. — Растет моя семья, Иван, растет…

— Поздравляю, Александр Андреевич, с прибавлением семейства, — Кусков вошел в избу Баранова и тепло приветствовал его. — Девочка, я слышал!

— Да девочка… — радостно сообщил ему Баранов, — красавица!

Он вышел с Кусковым на крыльцо.

— Пойдем, пройдемся-ка по селению… Посмотрим, что люди делают.

Баранов весь сиял от счастья, и особенно от того, что родилась именно дочь. Новость уже разнеслась по всему селению. И промышленные, и алеуты спешили ему навстречу принести свои поздравления.

— Теперь у меня полная семья, — весь сияя от удовольствия, сказал он Кускову. — Сын и дочь!.. Вот подожди, посмотришь, все дам им — все самое лучшее: лучшее образование и воспитание. Учителей привезу, гувернанток!

Он вдруг искоса посмотрел на Кускова… Окинул взором селение и свою избу с протекающей крышей… Нахмурился… точно разгадал сомнения у своего помощника…

— А ты, Иван, не смотри, что теперь, как свиньи, живем в грязных свинарниках, вода течет с потолка, леший ее подери… Будем готовиться к переезду — переведем нашу главную контору на Ситку. Там и климат лучше, и ближе к Американскому материку. Расстроимся там, не избы, а большие дома построим, сделаем из Михайловского большой город, портовый город — и не четыре года будем ждать корабль к нам, — пойдут корабли не только российские, но и других стран… бостонцы и англичане первыми пожалуют, как услышат о нашем городе… И жить будем в больших домах, по-хорошему… и главное… — он опять усмехнулся… — без течи будут. Мои дети будут расти в большом доме, не в избе курной… Что ты думаешь, Иван?!

— Что же мне говорить… Бог вам в помощь, Александр Андреевич. Всегда верил в вас и верю теперь, что еще большими делами вершить будете, а я за вами в огонь и в воду… Михайловское же, конечно, будет хорошим местом для нас.

Баранов вдруг задумался и некоторое время шел медленно, потупив взор. Какие-то новые мысли заворошились у него в голове.

Да, я забыл… в радости, что дочь родилась… Видишь, Иван, эти планы о Михайловском, и расширение дел компании, о нашем продвижении на материк Америки я смогу провести в жизнь, если останусь здесь, если компания откажется послать мне заместителя… Не забудь, что я ведь с каждой оказией писал в Иркутск, просил освободить меня… Четыре года уже не было ответа, я уже забыл, что требовал отставки, а ведь в любой момент придет корабль и привезет мне чистую отставку. Теперь, с прибавлением семейства, я по-другому уже смотрю на все — может быть, поторопился я, поспешил, может, усомнился в своих силах, поддался слабости. Как думаешь?

Начались приготовления к переводу главной конторы Баранова на Ситку. Он весь загорелся. Мысли о переезде на новое место придали ему больше бодрости. Нужно было тщательно обдумать все детали, решить, что и кого брать с собой в Михайловское. Большую часть алеутского населения Кадьяка он решил перевезти на Ситку, и новость об этом решении была принята алеутами враждебно. Кадьяк был их домом, и они не хотели покидать его. Русским же промышленным было все равно. Они могли сняться с насиженного места в любой момент и переехать на новое место по приказанию Баранова. Большой заботой Баранова было решить, кого оставить правителем на Кадьяке, кому поручить здешние дела компании.

Казалось бы, лучшим выбором был способный, грамотный Кусков, но Баранову страшно не хотелось расставаться с ним. Он чувствовал, что начинал стареть и нуждался в помощи этого молодого, энергичного человека. Выбора, однако же, не было, и, вероятно, придется оставить Кускова на Кадьяке, по крайней мере временно.

Медленно тянулся день за днем все в том же ожидании корабля из Охотска, только надежда на возможность получения помощи из Сибири становилась все меньше и меньше. Единственным ярким лучом в жизни Баранова была его семья. Он радостно, следил, как растет Антипатр, и как маленький живой комок — его дочь — заметно рос с каждым днем. Он назвал ее Ириной.

Стоило ему выйти из дому, как он опять погружался в дрязги, злобу и вражду людей, посланных компанией ему в помощь, для того чтобы делать в Америке большое русское дело. И это были не простые промышленные, которые верили ему и готовы были идти за ним куда угодно, и не алеуты, которые если и не понимали его планов, то во всяком случае беспрекословно шли за ним.

Борьба против него шла со стороны людей, казалось, образованных. Особенно враждебен был штурман Талин, из благородных, получивший морское образование в Петербурге и затем поступивший на службу Российско-Американской компании Штурман Талин был послан в помощь Баранову — водить суда по Алеутским островам, собирать меха… Вместо этого, он с самого приезда стал противиться «купчишке» Баранову, постоянно грубил, отказывался исполнять приказания… Не мне, морскому офицеру дворянину, слушаться твоих приказаний!», — кричал он, запирался в своей избе и глушил накопившуюся злобу в вине. К сожалению, сошелся он с оставшимися на Кадьяке монахами, которые тоже были озлоблены на Баранова, особенно «неистовый» Нектарий — красивый чернобородый горячий, вспыльчивый монах. Из первоначальной духовной миссии архимандрита Иоасафа, состоявшей из восьми человек, остались только четверо. Остальные уехали с Иоасафом, а один, Макарий, даже самовольно выбрался на один из западных островов Алеутской гряды, сумел затем добраться до Иркутска и строчил оттуда жалобы в Синод