Младшему брату он приказал оставаться внизу следить за обстановкой в Берхерверге, а сам поспешил в Лангомарк, где, вероятно, уже произошли какие-то важные для всех их перемены.

На сеновале пахло осенью — сухим увяданием. Нина вспомнила, как однажды ворох колючих стеблей спрятал ее от подозрительного немецкого взгляда на подводах, а немецкий штык прошел совсем рядом. Но страха не было, ведь с подводы не спускал глаз Толик. Страха не было и теперь.

Сознание неизбежной уже победы переполняло душу торжеством, готовым вот-вот взорваться фейерверком радости.

Неведение давило каждой минутой, а Янок все не возвращался.

Дети прильнули к щелям. Но сквозь них полосками проглядывал еще более безмятежный, чем обычно, Берхерверг. Овцы, оставленные хозяевами, теперь свободно бродили по деревне, щипали траву и время от времени лениво блеяли.

Исчезновение людей немало не заботило их. Солнце достигло уже наивысшей точки на небе и медленно скатывалось вниз.

Несколько раз одиночные выстрелы где-то вдали нарушили деревенскую идиллию, да за деревьями раздался гусеничный скрип танков.

«Наши или немецкие?» — в глазах узников беспокойно метался один и тот же вопрос.

Ильюшка сильнее вдавил лоб в стену сеновала.

— Сейчас вернется Габриш, все расскажет, — увидел мальчишка мелькнувшую за деревьями фигуру поляка.

Назад Габриш возвращался не спеша, а глаза его весело поблёскивали.

— Наши танки прошли, — обрадовал он оставшихся.

И снова потянулись минуты ожидания.

Наконец, вдали показалась синяя рубашка Янока. Поляк шел быстро и бодро.

Узники высыпали ему навстречу.

— Что так долго? — всматривался в лицо поляка Иван и уже читал на нем радость освобождения.

Янок перевел дыхание и ответил, проигнорировав второй вопрос, то, что все и ожидали от него услышать:

— Красная армия пришла!

Братья поляки обнялись и вот уже все обнимались друг с другом.

— А где же все ваши? — вспомнил Иван.

— Там, — махнул рукой в сторону леса Янок и тоном, полным твердой уверенности, что ничего не случится, добавил. — С ними Феликс. Tam z nimi Feliks.

— Жених Стефы? — почему-то в первую очередь Нина вспомнила лысого добряка из Лангомарка.

— Нет, — засмеялся Гавриш. — Наш Феликс. А Стефа все вчера к Феликсу своему убежала. A Stefania uciekła jeszcze wczoraj do swego Feliksa.

Нина улыбнулась в ответ немного грустно. Ей хотелось попрощаться с веселой полячкой перед тем, как она вернется в Россию.

Неужели это скоро произойдет? Конечно, совсем скоро. Ведь война уже почти закончилась.

— А давайте поймаем барана? — неожиданно предложила робкая обычно Надя и опустила глаза.

— Барана? — переспросил Янок и громко, на всю деревню рассмеялся от того, что такая естественная мысль пришла в голову не ему, а сопливой девчонке.

Надя смутилась еще сильнее. А Гавриш уже прыгал по лугу в погоне за жирным бараном. Янок подоспел к нему на подмогу, ловко ухватил добычу за рога. И вот, освежеванная, она уже кипела в пятивёдерном котле, где поляки обычно варили патоку. Иван подкидывал в воду крупно нарезанный картофель.

А на немецкой стороне барака, оставленной хозяевами за распахнутой дверью поскрипывал граммофон.

Диск пластинки, вращаясь, исторгал в пространство звуки «Риголетты». Янок перебирал стопку пластинок, а Гавриш не удержался, ударил по полу деревянными подошвами и, как ветер, подхватил, закружил Нину по комнате.

Иван с сыновьями вынимали барана из кипящей воды. Надя поставила на стол два больших блюдца, которые обнаружила в шкафу.

На улице собаки рвали на части бараньи ноги и голову.

Звуки граммофона заглушали все остальные. Никто не услышал рев мотора неожиданно появившегося из-за угла немецкого мотоцикла.

— Да тут вовсю уже празднуют победу, — подмигнул старшина солдату, сидевшему сзади на трофейном «железном коне», на каком в Германии ездили полицейские.

— Пожалуйте к столу, — гостеприимно развел руками Иван.

Володя с Илюшкой разложили мясо в две большие тарелки, разлили бульон по глубоким мискам.

— Эх, жалко, хлеба нет, — вздохнул Иван.

— Будет скоро у нас, отец, и хлеб, и вино, ешь-пей — не хочу, — пообещал солдат.

— Вот что, — вспомнил, наконец, о главном, старшина. — Завтра идите в комендатуру, через Лангомарк по полю, пока не увидите красный флаг над домом. Там вам выдадут справки, что вас освободили.

— Значит все, прощай Германия, поедем в Россию? — не поверил Иван.

— Поедем-поедем, отец, — похлопал его по плечу старшина и принялся за мясо.

Баранина быстро таяла на столе. Насыщение пришло неожиданно скоро.

Оказалось, наесться до отвала можно даже нежной бараниной, да так, как будто никогда и не испытывал голода.

Старшина и солдат поблагодарили освобожденных за гостеприимство, и мотоцикл, взревев мотором, снова скрылся за углом. А недавние узники до самой ночи вели ленивые сытые разговоры ни о чем и обо всем, и каждый о своем. Но в сущности, все говорили об одном — о скором возвращении домой.

Утром Нина проснулась раньше всех. Так задумала вечером: «Надо встать завтра, пока все спят». За первый день свободы башмаки развалились окончательно.

Вечером девушка уснула, не раздеваясь, на чердаке, где жила со Стефой. Бросив взгляд на пустующую кровать весёлой соседки, Нина подумала, как хорошо было бы, если бы судьба свела их когда-нибудь снова.

Нина взяла в руки башмаки и на цыпочках выскользнула на лестницу.

На улице обречённо влезла в тяжёлую изношенную обувь, а в памяти Нины ворохом рассыпались платья Ирмы — такие нарядные — розовые, голубые, в цветочек и клеточку, с кружевами и без, с пышными юбками, узкие, шелковые, ситцевые, бархатные, атласные — разные, разные…

Ирма ровесница, и у нее так много нарядов и туфель тоже много.

Солнце пробивалось одуванчиком сквозь предрассветную прозрачную тьму.

Цветение окутывало деревья облаками. День обещал быть погожим и, несмотря на внезапные порывы ветра, даже умиротворенным, но тишина время от времени вздрагивала выстрелами.

Порванный башмак мешал, болтался на ноге, и девушка с наслаждением скинула деревянную обувь, с какой-то детской радостью отбросила её так далеко от себя, насколько хватило сил.

Мелкие камешки на прохладной еще земле покалывали ступни, но Нина сделала несколько шагов и вдруг побежала так быстро, что ей всерьёз показалось: еще один чуть более сильный порыв весеннего ветра, и она полетит.

Обугленным незнакомцем нарисовался развалинами Лангомарк.

Как будто сильнейшей силы ураган вдруг налетел на поселок и так же внезапно уступил место весеннему бесстыжему солнцу, как всегда, беспечно осветившему опустевшие дома с выбитыми окнами и выставленными дверями, клумбы со следами керзовых сапог.

Коровы и овцы неприкаянно бродили по улицам, и тревожное мычание и блеянье наполняло утреннюю прохладу.

Магазины уныло таращились в новый день выбитыми окнами. Нина заглянула было в один из них в надежде отыскать что-то нужное, но внутри прилавки были пусты. Только осколки окон, бутылок и ваз усыпали пол.

Та же участь постигла и жилища немцев.

… Распахнутая парадная дверь в дом Шрайберов жалобно поскрипывала на ветру. Нина остановилась и прислушалась. Ей показалось, что это скулила одна из собак Шрайбера.

Нараспашку распахнутая дверь кухни как будто приглашала: «Заходи». По привычке несмело Нина шагнула вовнутрь в святыя святых большого белого дома.

В центре стола аппетитно возвышалась давно остывшая утка в утятнице. Нина представила, как Иоанн Шрайбер, Берта и их дети садятся за стол, все еще не веря, что уже через несколько минут в поселок въедут танки, а пули привычной, но до сих пор звучавшей вдалеке музыкой войны засвистят почти над самым ухом: «Беги! Спасайся! Беги! Спасайся!»

Берта, конечно же, бросилась в комнату Алана, где смеющийся паренек на фотографии снова и снова убеждал мать своим ставшим вдруг нездешним взглядом, что он жив. Что он устал летать, устать убивать и ушел туда, где нет и не будет войны и где не нужны железные крылья, чтобы подняться высоко-высоко.