Татьяна оттолкнула брата и полезла вслед за Ниной вверх по деревянной лестнице.

Снежинки поблескивали в лучах утреннего солнца и мягко опускались на черный снежный пласт, белели, как вызов…

В воздухе пахло гарью, где-то вдали морозный воздух пронзали выстрелы.

Совсем рядом послышалась немецкая речь.

Нина обернулась.

Сзади стоял немец с автоматом, направленным дулом на нее.

— Geht, geht, — приказал он идти за собой.

Возле школы собралась почти вся деревня, гудела потревоженным ульем. Люди выбирались из полуразрушенных домов, из ям и тут же оказывались под прицелом. Нина искала взглядом брата. Не находила.

На руках у матерей плакали дети. Тихо причитали женщины. Немецкие автоматы рядом, наготове.

Один голос всё-таки выбился из общего сдавленного монотонного гула.

— Как же так, Гришенька… как же так… — взвился обезумевшей ракетой и разорвался отчаянием голос Груши. — Это же твой сын, Гришенька. Ванечка! Твой сын, сукин ты сын! Где мой сын? Куда вы дели моего сына?

Григорий Седой стоял посередине толпы с какими-то списками в руках.

Рядом щупали беглыми взглядами согнанных к школе немецкие солдаты.

— У Груши Ванечка пропал, — забыв о собственных бедах, сочувствовали матери соседки.

На Грушу смотреть не решались и самые любопытные — столько пугающей боли дрожало в её голосе.

Опустив глаза, стоял Григорий.

— В лесу партизанит небось, — буркнул под нос.

Груша не слышала.

— Верни мне сына, сволочь. Верни, слышишь! Это ведь твой сын, слышишь? ТВОЙ СЫН.

В другое время фраза бы повисла затейливой приманкой для любопытного слуха, но сейчас проскользнула мимо и самых жадных до сплетен ушей.

Ничто не могло очернить Григория более, чем списки в его руках. Списки, куда он старательными каракулями занёс своих земляков, тех, чья судьба зависит сейчас от чужаков с оружием в руках.

Григорий жался не то от холода, не то от обличающих этих взглядов, словно хотел уменьшиться до кристаллика снега, раствориться в зиме.

— Шкура ты, Гришка, продажная, — крикнул старосте в лицо какой-то старик, но немец показал ему автомат, и старик плюнул себе под ноги и замолчал, но презрение в его молчании и взгляде, испепелявшем Григория, было красноречивее любых словесных обвинений.

Там, где до войны на переменке и после уроков мальчишки играли в войну, теперь устилали землю мертвые тела людей и коней. Зловеще и жалко чернели перевернутые пушки. Все указывало на то, что здесь был сильный бой.

— Ком, ком, — собрали в кучу русских немцы с автоматами. Один из них взял списки у Григория. Другой бегло пересчитал по головам русских и чем-то остался недоволен, перебросился несколькими словами с немцем лет сорока пяти, по-видимому, самым старшим из них.

Грозное «ком» вздыбилось кнутом. Оно означало бежать, согнувшись от холода. Оно означало снег и страх. Ком, ком…

Снег скрипел жалобно и громко. Родные дома пронзительной печалью смотрели окнами вслед хозяевам и вдруг тоже испуганно вздрогнули, замерли. Самолетный рой нагрянул на деревню.

Взрывы оставляли свежие рытвины.

— Скорее сюда!

Нина не заметила, как оказалась в одной из них. Сверху тщедушным, но теплым телом налегла Груша. Прятала от бомб.

Зловещий гул снова растворился в высоте. А на земле заходились лаем, воем собаки, плакали дети.

И снова над людским и животным отчаянием взвилось зловещее «Гейт!»

— Schnell! — торопил конвой.

Остановиться — значит умереть. Вперед, даже если нет сил.

«Скоро оторвётся подошва», — почувствовала Нина, как глубоко под снегом чавкает правый ботинок. От морозного воздуха перехватывало дыхание.

Мысль тут же затянул водоворот страхов, и самым сильным из них был страх за брата… Где же Толик?.. Его не было возле школы, нет его и в этой бегущей толпе. Снег становился всё глубже и уже доходил до груди. Усталость шептала: «Усни». Под белым-белым одеялом. Пусть все беды и печали заметает — снег. Снег… Снег… Белая быль заметает следы, заметает боль… и становится черной от пепла. Огонь и пепел… И больше ничего.

Идти становилось всё тяжелее.

Женщины с детьми на руках отставали.

— Schneller! — энергично махнул немец рукой последней.

— Не могу больше, — жалобно всхлипнула молодая худенькая мать с крупным младенцем на руках в одеяле.

Немец вырвал ребёнка из рук матери и бросил на снег.

Крик матери, крик младенца, выстрелкровь на снегу и ещё более душераздирающий крик матери.

— Schneller! — пригрозил ей немец ружьем.

Крик задохнулся в сдавленных рыданиях. Женщина побежала дальше с остальными.

Процессия задвигалась быстрее. Сама Невидимая, с изможденным белым лицом, в белом саване и с косой за плечом бежала среди живых.

По бездорожью постоянно попадались полузаметенные трупы. То тут, то там из-под снега показывались то рука, то нога, то голова. На пустыре отчаянно махала воспламенившимися крыльями мельница.

Снег отлого обрывался. Внизу извилистой дорожкой онемели подо льдом воды Жиздры.

Гнали берегом. Вдали показались стога, заметенные снегом.

Нина решила, что нужно постараться оказаться поближе к ним, чтобы изловчиться и незаметно нырнуть в сено, каким-то чудом ещё не скормленное уцелевшим коровам и лошадям.

И теперь спасительным убежищем стога как будто приглашают её спрятаться от выстрелов и холода в шелестящем, мягком, пахнущем разнотравьем.

Девочка даже вдохнула в предвкушении морозный воздух, и тут же её передернуло от ужаса.

Стога оказались вблизи собранными в кучи и присыпанными снегом телами убитых.

Но желание Нины отделиться от подконвойной бегущей толпы вскоре исполнилось. У какой-то незнакомой деревни снова с неба посыпались бомбы. Огненный град был таким сильным, что немцы-конвоиры бросились врассыпную.

И снова как будто невидимая сильная рука подтолкнула девочку к окопу, где от ада войны заслоняет шинель русского солдата и страх отступает, как неизбежно когда-то отступят враги. «Где-то также Серёжа закрывает кого-то беззащитного собой», — снова переворачивали нутро мысли о смерти.

Нина не помнила, как её снова увлекло людском потоком. Она куда-то бежала, потом шла и снова бежала. Потом потянула за руку куда-то в сторону незнакомая женщина. Ещё две, и тоже незнакомые, находились все время рядом. И, наконец, всё стихло. Девочка стояла уже одна на краю большой незнакомой деревни. «Только бы они / немцы/ не вернулись», — пульсировало в висках.

Нина огляделась по сторонам. Вокруг были точь-в-точь такие дома, как в родной Козари, и это придало ей уверенности.

Только теперь девочка почувствовала, как замерзла и устала.

Надрывалась вьюга, выли волки, зловеще пели снаряды и пули. Как ни в чем не бывало, звезды сияли с небес. От голода сводило желудок и очень хотелось пить.

Девочка набрала в пригоршню потемневшего от недавней бомбёжки снега.

Он таял, хрустел на зубах, утоляя жажду, но голод был неумолим.

Нина тихо постучала в первый дом. Дверь отворила старуха.

— Бабушка, пустите переночевать, — попросила Нина.

Везде, на лавках, на полу, на печи, ютились люди.

— Видишь, мне самой лечь негде, — укоризненно и строго ответила старуха, напомнившая вдруг Нине худое морщинистое лицо ее собственной бабушки.

В следующем доме открыла полная женщина с добродетельным лицом.

— Тетенька, пусти переночевать, — с надеждой посмотрела девочка в светло-карие глаза хозяйки.

— Деточка, — вздохнула женщина. — Рада бы тебя впустить, да некуда.

В третьем доме, увидев на пороге девочку, старик сдвинул седые брови. Изба была забита до отказа.

— Иди, иди, — проворчал он и закрыл дверь.

Двери открывались и закрывались. Надежда сменилась отчаяньем.

Нина стучалась в следующую дверь только, чтобы не останавливаться.

Остановиться — значит умереть.

Люди в разных словах и с разными интонациями говорили одно и то же.