А вот взгляд улыбчивой жены Никиты Катерины всегда оставался прозрачным и светлым, как ручей. И у детишек их, двух сыновей и двух дочек, глаза такие же, с солнечными бликами в голубой глубине.

Степан сгреб племянников в объятья, поднял младшую Нюшу к потолку.

— А где же отец твой, Катерин? Жив- здоров? — обратился Степан к свояченице.

Из-за печки послышалось зычный, хрипловатый голос.

— Брысь, Васька!

Недовольно шевеля усами, с печки важно спрыгнул большеголовый рыжий кот и не спеша направился к выходу.

Следом за ним, сонно потирая глаза, спустился худенький старичок с выбеленной годами длинной бородой и выцветшими глазами, в которых, впрочем, угадывался тот же весенний оттенок, что у дочери и внуков.

— Вот ведь, окаянный, так и норовит на голову лечь, — все еще ворчал старец, глядя вслед рыжему Ваське, так что, занятый мыслями о наглом животном, не сразу заметил гостей.

— Илья Кузьмич! — обрадовался, развеселился Степан. Совсем рассеянным стал отец Катерины. Года-то свое берут. Никуда от них не деться. А все молодцом смотрится.

— Степка! Ты ли? — всплеснул руками старец, заулыбался беззубо, засуетился. — Давай-ка на стол, Катюш, собирай. А Ниночка-то с Толиком совсем уж взрослые стали. Эх, года, года…

Илья Кузьмич на секунду насупился от прилива того чувства, которое вызывают выросшие дети, которые, кажется, еще только вчера пешком под стол ходили.

Никита со Степаном весело переглянулись. А ведь прав старик. Уж сколько лет веретено судьбы отмотало, а в каких краях затерялись все те рассветы-закаты- неведомо никому, кроме… Степан остановил взгляд на иконах в красном углу и не заметил сам, как рука его впервые за много лет сотворила крестное знамение, как когда-то учила мать.

— Ну вот, брат, я и вернулся, — опустился он на скамью и неожиданно ощутил такой покой, как будто обрел, наконец, надежный приют на веки- вечные.

Никита молча покачал головой. Катерина уже суетилась, ставила на стол квас да хлеб с маслом и мочёные яблочки. Смущенно оправдывалась:

— Вот, перекусите пока. Уж не обессудьте. Чем богаты…

За столом Степан стал задумчив. Брат-то хоть и не подает виду, да нелегко ему живется. Семья большая. Поди всех одень-накорми. А тут еще он с детьми, обуза.

— Ну что, — рассудил Никита. — Пока у меня поживете. Там дальше видно будет.

К вечеру, к радости всей большой семьи, Катерина напекла блинов. Налила в глубокую миску тягучей сметаны. Горка блинчиков испарилась вмиг. Горячие, румяные с березовым запахом деревенского счастья — от такого кушанья и в праздник великий пальчики оближешь, а уж после долгой дороги и вовсе объеденье.

А после сытного ужина, когда Никита с Катериной хлопотали еще по хозяйству, Степан с Ниной и Толиком отправились спать на душистый сеновал.

Двоюродные сестра и братья тоже захотели спать под самыми звёздами, где терпко пахнет травами. Никита не возражал.

Летними ночами на сеновале свежо и мягко. И уж конечно, вольготнее, чем в душной хате на составленных лавках или на жестком полу. А как подступят холода… Тогда и видно будет.

Акулину Матвеевну Аксенову в округе звали не иначе как Грызаный Пупок. Прозвище это прилипло к ней с того самого дня, а вернее, позднего вечера, когда она, задыхаясь от страха, перегрызла пуповину, соединявшую статную крестьянку и крошечный кричащий комочек.

Грызаным Пупком звали и мать Акулины, и бабушку, и прабабушку-цыганку. Прозвище передавалось по наследству вместе с древним, как сам человеческий род, ремеслом повитухи. И хоть теперь и выдумывают доктора какие-то непонятные инструменты, а надежнее старого проверенного способа ничего еще не изобрели.

Грызаный Пупок с презрением относилась к своим городским коллегам в белых халатах, о которых знала, впрочем, только понаслышке. За свои девяносто пять лет Акулина Матвеевна ни разу не выходила в город. А все необходимое из Сухинич приносил ей муж Игнат и дети.

Завидный мужик был Игнат, работящий и посмотреть любо — одни только глаза чего стоили — темно-зеленые с густыми-густыми, как у девицы, черными ресницами. Взгляд их, строгий и добрый одновременно, не одно сердце девичье ранил. Да только любил он одну ее, Акулину.

Эх, кабы любовь да молодость всю жизнь длились. Так ведь нет. Смерть-разлучница ходит кругами, часа своего дожидается. Подошла к Игнату нежданно-негаданно жеребцом рыжим, норовистым. А ведь никто, как он, не умел с лошадьми управляться. Сколько лет верой-правдой служил Игнат у барина конюхом. А вот ведь судьба… Невзначай копытом в грудь рыжий конь Игната ударил. Двадцать лет как в сырой земле.

Скоро, скоро доведется свидеться на том свете. Век человеческий короток, а время летит быстрее ласточки, быстрее сокола.

У младшенькой Анюты уже седые прядки сквозь смоль волос проглядывают, а первенец, Семен, седой уж весь. А какой красавец был! Все девки в округе млели, как видели его. Даже сейчас старшенький молодцом, удальцом былинным смотрится. И года его к земле не пригнули. Что и говорить, вышли все четырнадцать, как один, и красотой, и удалью. Девицы — красавицы, а молодцы — рукастые, чернобровые. Настоящие богатыри. Кто во всей округе мог сравниться ловкостью и удалью с их вторым сыном Иваном? И коня самого норовистого необъезженного мог оседлать, и быка разъяренного за рога ухватить. А третий, Матвей — гармонист на все окрестные деревни. Растянет меха — душа запоет, возрадуется. Четвертой родилась Машенька-красавица. Глаза как ночь, коса до самой земли струится. Следом за Машенькой снова девочку Бог послал. Такую же чернобровую, такую же красавицу. Любушкой назвали. А шестой по настоянию Игната дали имя Вера. Дочушка-хохотушка — родителям свет в оконце. С самого утра ее смех, как колокольчик серебряный, в доме звенел. «Теперь роди мне доченьку-Надежду», — пошутил Игнат. А через год появилась на свет Наденька. Румяна, статна, а уж работящая! Все так и горит в ее руках, и никто никогда не слышал, чтоб на усталость она пожаловалась. Восьмой родилась Софьюшка. Строга, как лебедь, стройна, величава. Бабы говорили, идет по деревне, что пишет. Девятая, Дуняша, хозяюшка на все руки. И пирожки испечет — сами в рот просятся, и рушник вышьет — залюбуешься. Десятая — Настенька — огонь-девка. С малолетства вместе с братьями по деревьям лазала, да на конях верхом ездила — только косы по ветру развевались. Одиннадцатым родился мальчик. В честь отца Игнатом назвали. И вырос такой же, как муж покойный, балагур-весельчак. Двенадцатый сынок Никита — добрая душа. Ласковый, жалостливый, все к отцу с матерью ластился. Тринадцатый… О тринадцатом сыне Акулина Матвеевна вспоминать не любила, хоть нет, да и всплывут откуда-то, как из бездны, серые, всегда, как будто в чем-то виноватые глаза… Последняя, Аннушка, хоть не такая розовощекая, как старшие сестры, зато скромная и нежная, как цветок незабудки. Казалось, ни смерть, ни старость, ни горе, ни злоба людская не посмеют коснуться невинного этого цветка. Но годы не щадят никого. А чем больше их позади, тем больше понимаешь, верно мать да бабушка говорили: большая семья на старости лет утешение. Не напрасно она, Акулина Матвеевна, прожила свою долгую жизнь. Сыновей женила, дочерей замуж выдала. Все живут себе мирно и счастливо.

Все многочисленные дети, внуки и правнуки бабы Акулины жили в Козари и соседних деревнях. Теперь вот и тринадцатый блудный сын вернулся.

Вернулся, да не суждено было воплотиться надежде Степана…

Мать и раньше-то была строга, сурова, а с возрастом сердце ее и вовсе каменным стало. А ведь мало изменилась с тех пор, как таким же беспечным летним деньком отреклась от родного сына. Те же поджатые губы. Те же льдинки в глазах. Все так же бодро передвигалась она по деревне, легко опираясь на увесистую палку, которую, казалось, волочила за собой лишь для того, чтобы отгонять гусей. Только морщин стало больше. И внуков, и правнуков…

Летом Грызаный Пупок выгоняла на луг корову и гусей, а зимой почти не выходила из дома. Только если нужно было помочь какой-нибудь роженице. К ним суровая женщина готова была прийти в любое время года и суток. Сколько пуповин перерезала- перегрызла она с тех пор, как еще совсем юную обучила ее бабушка ремеслу повитухи. А теперь какого не возьми ясноглазого жителя Козари и окрестных деревень, — все появились на свет не без ее участия. И кому бы не принадлежали васильковые земли Смоленщины, господам или государству, Акулина Аксенова чувствовала себя хозяйкой своей и соседних деревень, ведь это благодаря ей здесь таким буйным цветом разрасталась жизнь.