На большой перемене Маня и Федя доставали из холщовых сумок по большому красному яблоку и воздушной лепёшке. Разворачивали завтраки и другие ребята.

«А ты что не ешь?» — спросит кто-нибудь время от времени то Нину, то Толика.

Сколько раз Нине хотелось выкрикнуть в ответ: «Потому что у тебя мама, а у нас Фроська!». Но каждый раз вспоминались глаза и голос отца. «Не обижает вас тетя Фрося?» Не раз ведь спрашивал уже об этом, будто чувствовал. И ведь достаточно признаться: «Обижает!», и не будет больше в их жизни ни противной Фроськи, ни ее Федьки и Маньки. Но Нина молчала. И Толик молчал. «Не обижает», — вот и весь ответ. Зачем беспокоить отца без нужды?

Что за беда — не угостила яблоком. Своим бережет. Но и без яблок прожить можно. И без лепёшки на большой переменке.

Груша ходила по деревне скромно, не поднимая глаз. Уж двенадцать лет минуло, а судачили все бабы. Все судили да рядили, кто отец Ванечки ее ненаглядного. Да и что тут гадать-то, если он как две капли воды похож на Гришку Седого. Такой же веснушчатый, русоволосый. И те же ямочки на щечках. Только Ванечка, как Гришка, не предаст. Не уйдет к другой. Потому как мать только одна дается человеку.

У Григория теперь трое сыновей. Жена хоть не красавица, но миловидна и грудаста.

Невысокая и худенькая, Груша заметно хромала на одну ногу. Ее моложавое лицо можно было бы назвать приятным, если бы его не искажало несчастное, затравленное выражение.

Но тогда, когда в деревню их приехал молодой гармонист, совсем по- другому, открыто и с надеждой, смотрели на мир глаза Аграфены.

«Ничего, может, и тебе повезет, — утешали ее подружки. — Может, и найдется человек хороший».

Груша грустно улыбалась: «И одни люди живут».

Где она встретит хорошего человека, если она и на посиделки не ходит? А на танцы как пойдешь, если одна нога отроду короче другой?

И все-таки уговорила как-то соседка и дальняя родственница Дуняша Аксенова:

— Ой, Груш! Там такой гармонист к нам в деревню приехал!

Груша издали видела уже молодого приезжего парня и слышала, что зовут его Григорий.

— Ну и что, что приехал, — пожала Груша плечами. — Мне-то что?

— Тебе-то, может, и ничего, — хмурила подружка черные брови. — А я замуж хочу.

— Ты, Дуня, у нас девка видная, статная, веселая. А мне, что, скажи, делать на танцах?

— Пойдем, хоть просто постоишь. Там знаешь как весело? — не унималась Дуня.

— Что я буду стоять, как истукан? — не соглашалась подруга. — Ты вон хоть с сестрами сходила бы.

— Сестры, что сестры, — фыркнула Дуня. — Все замужем уже. Одна Нюра в девках осталась и та уже просватана. Жених на танцы не пускает.

Вздыхала, не соглашалась Груша, и всё-таки дала Дуне себя уговорить.

— Пойдем, повеселимся ну хоть на Успение. Праздник-то какой!..

Ах, Дуняша! Ах, лисица, так и вильнет, кажется, хвостищем рыжим, утащит мышку или зайчика…

— Ох, ну тебя, Дуняша! — махнула Груша рукой. — Пойдем!

Что поделаешь, раз так уж хочется подружке развеселить её, горемычную, да и хотелось Аграфене, хоть даже сама себе она боялась в этом признаться, увидеть поближе приезжего, высокого да статного, послушать, как он на гармони играет.

Эх, гармонь — тальяночка! Растянет меха гармонист чубатый — душа развернется. Эх, просторы васильковые, необъятные! Песня задушевная, разухабистая.

Смолкнет гармонь голосистая — балалайка звенит — не унимается… Как вечер разольется по небу розовым заревом — до самых звезд не умолкают частушки и песни протяжные. Ну и пусть ворчат себе старушки, молодежь, дескать, нынче бесстыжая — летом до зари гуляют девки с парнями в обнимку. А зимой — сколько лучин извели на посиделках!

Вот только забыли беззубые блюстительницы нравов, как сами венки по реке на Купаву пускали, да под Рождество суженого в зеркалах высматривали. Это нынче в хоровод их никто не позовет.

На то они и праздники, чтобы душу радовать. На то она и молодость, чтобы сердце билось часто-часто.

А как без гармони, да балалайки, если праздник-то нынче великий — Успение. Уж деревья, как бояре, парчу примеряют. Собирай, крестьянин, урожай! Груши душистые, яблочки золотистые. По деревне аромат сдобы гуляет, аппетит будоражит. Молоко топленое в каждом доме на столе. Лепешки каждая хозяйка печет, соленья на стол ставит, соседей в гости зовет.

Семечки-орешки давно уж припасены к празднику. Будут вечером бабы щелкать-лущить их на лавочке, девок да парней судить-рядить. А надоест — так разойдутся. А тальяночка не смолкнет до самой зари.

Одной Груше был праздник не в радость. И зачем подружку послушала? Сидела б себе дома, вышивала. Ан- нет!.. Гармониста послушать захотела… Смотри теперь, как другие танцуют, веселятся на поляне, гармонисту зубки скалят, да стой одиноко у березы. Слезы навернулись на глаза девушки. Домой! К Мурке, к скатерти, расшитой разноцветными крестиками — пестрым узором, почти что законченным…

Груша поежилась, еще раз окинула поляну грустным взглядом, и вдруг её сердце забилось так, как будто из груди хочет вырваться.

Весело и чуть лукаво гармонист смотрел прямо на неё, да так, что спутались мысли в голове.

— А ты что одна здесь стоишь, не танцуешь?

Все взгляды на поляне теперь были направлены на Грушу. От этого вдруг стало жарко-жарко, а глаза наполнились слезами.

— Меня Григорий зовут… — не сразу заметил неладное гармонист.

Но на всех лицах вокруг застыло вдруг немое осуждение.

Григорий смотрел теперь на девушку, которую хотел развеселить, недоуменно и испуганно. Что он такого сказал, что она теперь готова расплакаться?

Груша закрыла лицо руками и ринулась прочь, заметно припадая на одну ногу. Плечи девушки вздрагивали от рыданий. Ей было уже все равно, что подумают о ней и Григорий, и все деревенские.

— Ты погоди! Я же не знал. Ну что ты, в самом деле? — услышала Груша сквозь собственные рыдания всё тот же голос, но теперь в нём не было веселья. Не было и жалости. Он просто хотел извиниться.

— Ничего. Это ты извини… — замедлила шаг Груша и запоздало добавила, — … Григорий.

Он хмыкнул в темноту, усмехнулся, и Груше снова стало стыдно.

— Давай посидим немного на лавочке… — голос Григория стал ровным, серьезным.

Груша устало опустилась на скамью у какого-то дома. Родная деревня вдруг стала ей казаться незнакомой, как бывает во сне, но постепенно улица снова обрела привычные очертания. Дом Тихона. Спелые-спелые вишни. Родная деревня.

Девушка куталась в платок и со страхом ждала, что сейчас её неожиданный попутчик снова начнет извиняться перед ней за свою оплошность.

Но Григорий молчал. Молчала и Груша. С окраины деревни доносились смех и голоса.

Ночь зажигала звезду за звездой. Мерцающие точки складывались в созвездия, освещали кому-то дорогу куда-то…

— Слышала, наверное, что судачат обо мне в деревне? — опять стал насмешливым голос Григория, но теперь это легкомысленное веселье относилось не к Груше, а к нему самому.

— Не помню, — пожала плечами Груша.

— И правильно. Не помни…

Что-то было такое в недосказанности Григория, что их вдруг породнило. Груша уже не боялась, что вслед за ней его толкнуло простое сострадание. Она и сама ощущала теперь что-то близкое и к жалости, и к нежности, что так и нашептывало ей пробежаться, как ветерок, пальцами по его волосам, поцеловать в висок нежно-нежно…

Наутро было о чем посудачить деревне…

— А Груша-то наша! Не смотри, что хромая.

Груша и сама и верила и не верила тому, как могло с ней случиться такое накануне. Уж не приснилось ли? Но рассвет брызнул в окна солнечным счастьем, и ворчание матери во дворе: «Аграфена! Ты что ж это сегодня до обеда спать что ли будешь?..» вернуло к привычным заботам.

Вот если бы вчерашний день никогда не кончался! Но будет заря и сегодня. И, может быть, новая встреча с Григорием…

— Ты о чем это призадумалась?