— Где ж они есть-то родимые? — брови инеем нависли над полинявшими, некогда васильковыми глазами.

Земля то и дело вздрагивала от бомб, так что казалось, избушка вот-вот взлетит на воздух.

Но старец и не думал искать спасенье от взрывов. Только качнул бородой.

— Не бойся, детка, Бог не выдаст — свинья не съест.

Новый взрыв качнул небо и землю, и, словно повинуясь воле старца, наступила тишина.

Нина облегченно вздохнула. Где там Толик? Как бы снова не разлучила война.

Вдали застрочил пулемет.

Незаметно, как будто перевернули страницу с картинками в книжке, утро сменилось полуднем.

Заскрипел снег, зафыркали кони. Заворочался, заворчал старик, но взял ведро и пошел за водой.

Зашипели поленья, забурлила вода.

Толик пришел с другими обозниками. Глаза его поблёскивали хитрецой. Брат принёс с собой салазки и большой сверток, оказавшийся солдатской шинелью.

— Смотри! — развернул её с видом фокусника, когда в избе остались только он, сестра и Петр Тимофеевич. Теперь на нарах красовались огромные валенки в заплатках и полмешка муки.

— А сейчас бежим, — быстро зашептал Толик, заворачивая добычу обратно. — Немцы сели обедать тут рядом в доме. На нас никто не обратит внимания.

Чуть громче обратился к старику, чтобы тот расслышал:

— Прощайте, Пётр Тимофеевич. Бежать нам надо.

— Подожди, — осторожно выглянул за дверь старик и махнул рукой. — Давай, родимые!

Нина не успела опомниться, как уже скатывалась вслед за Толиком куда-то под горку. Подводы, фыркающие лошадями, остались позади, а щеки в кровь царапал тёрн. Пробираться кустарниками было трудно, зато попробуй разгляди, догони беглецов в колючей непролазности.

Толик не давал перевести дух, хотя ушли уже далеко. Остановился, наконец, спустил салазки на снег.

— Садись, — скомандовал Нине.

Только теперь она почувствовала, что ноги подкашиваются от усталости.

Нина послушно устроилась на жесткую поверхность.

Толик плотно укутал шинелью. Стянул с ног сестрёнки стоптанные холодные ботинки и безжалостно отбросил прочь. Взамен нахлобучил валенки. Заботливым, колючим, они окутали теплом голые икры.

— На вот, держи крепко, — вручил Толик мешочек с мукой.

Ехать было тепло и приятно. И уже совсем скоро нарисовалась впереди деревенька. Густым частоколом за ней высился лес.

— Пришли, — Толик никак не мог отдышаться.

— Попросимся в этот дом, — Нина слезла с салазок и уверенно направилась к избушке на окраине. Уже не раз, с тех пор, как начались её скитания, девочка убеждалась, что в такие маленькие, неказистые с виду избушки пустят погреться скорее, чем в богатые дома.

Хозяйка открыла дверь осторожно. Взгляд её соскользнул с детей на мешочек в руках Нины.

— Заходите, — распахнулась скрипучая дверца.

Женщина даже обрадовалась гостям.

— Не так страшно, да и будет кому дров наколоть, воды принести, — окинула она оценивающим взглядом Толика. — Оставайтесь, коль больше некуда идти.

Деревня уже была захвачена немцами. Но этот домик на окраине не трогали: слишком он был жалок и убог.

— Что в мешочке-то? — перевела хозяйка взгляд на Нину. Взгляд был неуютным, но идти дальше в немецкий тыл было страшно. Хотелось остаться.

— Мука, — ответил Толик. — Хлеб испечем.

Услышав «хлеб», женщина обрадовалась. Оживились при виде гостей двое мальчиков за столом, освещённом лучиной. Одному на вид было лет пять, другой — чуть младше Нины.

— Прямо сейчас и испечём, — взяла женщина у гостьи мешочек, суетливо развязала веревку. — Чёрная какая!

Часть мешочка тут же высыпала горкой на стол. Мука была очень темная, комочками, а все-таки настоящая, ржаная, обещавшая вкусный и сытный ужин.

В доме вскоре запахло хлебом. Каравай вышел приземистый и ароматный.

Медленно и с наслаждением втягивая хлебный дух, хозяйка разломила хлеб на части.

— Давайте знакомиться что ли, — взяла себе одну.

Женщину звали Марфа Егоровна. Её, пожалуй, слишком длинное лицо можно было бы назвать красивым, во всяком случае, приятным, если бы не бесцеремонный, «в упор», прищуренный взгляд желто-карих глаз.

Сыновья смотрели на гостей настороженно и, поев, мышками скрылись на печи. Легла на лавку Марфа. Нина с Толиком улеглись на раздобытой им шинели.

Ночь враждебно заглядывала в окна, высоко поблёскивала льдинками-звёздами, пугала то тишиной, то волчьим воем.

На печке вскоре засопели.

— А бабушка умерла во время бомбежки… — неожиданно прозвенел тихой грустью голос брата.

— Бабушка? — испугалась, улыбнулась девочка в темноту. Тёплым, мерцающим слово-звёздочка упало в душу, как в колодец.

Нина не сразу поняла, что брат говорит о Грызанном Пупке, ведь бабушка умерла уже давно, снежной казанской зимой…

— В погребе ее нашел, — продолжал Толик. — Пряталась от немцев за бочками, да там и умерла.

Загрустила и Нина. В груди вдруг замерзшим котёнком сжалась острая жалость к бабушке, которая не считала их внуками. Одним родным человеком стало меньше на этой земле.

— Гроба я, конечно, не нашел, — вздохнул Толик. — Так, завернул в тряпки и закопал рядом с папиной могилкой.

Толик замолчал. Нина ни о чем не спрашивала. Оба думали о том, что, может быть, там, в простирающейся где-то необъятной дали, мать обнимет наконец нелюбимого сына.

… Толика всё не было, хотя до колодца на той стороне деревни совсем не далеко. Но там фашисты.

— Где же он? — буркнула Марфа. Ни Толика, ни воды. Ни сварить похлебку, ни замесить остатки муки.

Выстрел убил тишину ещё сонного, в клочьях снега утра.

Нина бросилась к двери. Звук стал последней каплей, сигналом «брат в опасности», и надо было спешить ему на помощь.

— Куда ты! — поймала за руку в дверях Марфа.

— Пустите! — вскрикнула Нина. Тиски-ладонь были сильны.

— Тш-ш-ш! — шикнула Марфа и вытянула шею в сторону двери. Прислушалась и Нина.

С улицы доносились крики и плач, и надо всем этим повелительно звучали голоса немецких солдат.

Марфа разжала ладонь.

«Ком, ком…»

Будто пьяный киномеханик два раза подряд прокручивал один и тот же фильм.

Это все уже было, так давно, что, кажется, было в прошлой жизни, и так недавно.

Женщина инстинктивно прижала к груди своих детей, ободряюще посмотрела на Нину.

Хлипкая дверь вздрогнула от удара сапога, застонала, затрепетала на ветру.

Высокий молодой немец с ружьем наготове окинул взглядом женщину и детей и опустил ружье:

— Идите за мной.

У колодца сбилась в кучу уже почти вся деревня. Люди молчали, ругались, вздыхали, проклинали, плакали…

Овчарки время от времени настороженно поводили ушами и издавали отрывистый лай, как будто тоже видели врага в каждой русской женщине, в каждом русском ребенке, в каждом, кто говорит по-русски…

Нина отчаянно оглядывалась по сторонам, но Толика нигде не было. «Убежал!» — ликовала надежда. «Убили!» — заглушал надежду страх.

Снова по снегу потянулась процессия.

Сзади плакали дети, и Нина каждый раз холодела от младенческого крика. Вдруг опять отстанет какая-нибудь мама. Но идти было недолго.

У маленькой железнодорожной станции немцы приказали толпе остановиться. На рельсах ждал отправления товарный поезд.

— Ком! — немцы показывали узникам прикладами на двери в вагонах, через которые вносили грузы. Теперь в них предстояло ехать людям.

Дула автоматов заставляли замешкавшихся быть проворнее, и вскоре два вагона без окон были забиты до отказа.

Нина оказалась зажатой между двумя взрослыми женщинами и не могла пошевелиться.

Паровоз вздохнул и тронулся, увозил в слепую неизвестность. От Козари, от Толика. Где он, жив ли? Невольно Нина оглянулась, но увидела только незнакомые изможденные лица.

Несколько раз поезд останавливался. С улицы доносились крики и плач: немцы с автоматами наполняли другие вагоны. Наконец, испуская гудки и пар, товарняк подъехал к конечной станции.