Туда мог угодить всякий. Нарочно. Случайно.

Нарочно шел в огонь тот, кому нечего было терять, кого сжигало изнутри пламя ненависти к фашизму. В крематорий отправляли и узниц, забеременевших от немцев. Несколько дней назад Нина слышала, как пани Маришю и паненка Ганнурата испуганным полушёпотом обсуждали один из таких случаев, произошедших где-то в соседнем посёлке. Несколько раз девушки повторяли «ruska». Нина невольно прислушалась и уловила слова «niemiec», «zaszła w ciąże» и «krematorium».

В огонь попадали слишком слабые, слишком старые, слишком юные. Всех тех, кто не хотел или не мог работать на фюрера, ждал огонь.

Его языки, как щупальца гигантского спрута, проникали в подсознание каждого.

Об огне помнили во сне. Помнили за работой. Помнили воскресными вечерами.

Нина часто вспоминала дядю Федора и тетю Марусю.

Сейчас, когда и в сердце, и вокруг воцарилась предосенняя тишина, в которой вот-вот вспыхнет другой огонь, девочка все чаще думала об этих двоих людях. Война сблизила с ними, война и разлучила.

Из девятерых узников уцелело только шестеро…

Нина сосредоточенно очищала кору с дерева и так погрузилась за монотонной работой в грустные мысли, что не заметила, как к ней подошел Шрайбер.

Лесник стоял и смотрел на согнувшуюся над стволом фигурку девушки.

Волосы Нины густые и атласно-черные неукротимым водопадом струились на поясницу, а отдельные непослушные пряди так и норовили упасть на глаза. Девушке приходилось то и дело встряхивать головой, чтобы убрать их со лба. Но это помогало не надолго.

Уже в который раз Нина снова откинула волосы назад, подняла лицо и увидела Шрайбера.

Лесник смотрел на нее и улыбался. По-видимому, он стоял здесь уже давно.

Улыбка его была не веселой и не грустной. Скорее, неопределенной и странной.

Девушка на секунду остановила на хозяине удивленный взгляд, но в улыбке Шрайбера было что-то такое, что заставило ее тут же опустить глаза.

Ствол, над которым она трудилась, был уже почти чистым. Девушка быстро сняла с него остатки коры. Выпрямилась. Стряхнула с платья древесную труху.

Лесник стоял на том же месте и так же смотрел на нее.

— Nina, — плавно и быстро, как лесной хищник семейства кошачьих, подошел он совсем близко к девушке. — Als du nach Deutschland gekommen warst, warst du klein. (Нина, ты когда приехала в Германию, была маленькая).

Шрайбер показал рукой, какого роста была Нина, чтобы она лучше поняла смысл сказанного.

— Und jetzt… O…. А теперь… у-у-у, — лесник одобрительно наклонил голову, а в его взгляде промелькнуло что-то, похожее на восхищение. Но девочка почему-то вдруг ощутила прилив беспокойства и стыд за свою некстати расцветшую, как цветок среди развалин, красоту.

Несмотря на худобу, ее фигура почти уже оформилась, обрела мягкие женские очертания. Упругие полные груди, не стесненные обычными женскими приспособлениями, как вызов, вырисовывались под ветхим серым ситцем платья, сшитого «на вырост».

Девочке захотелось убежать, но хозяин говорил с ней спокойно и ласково, и она только опустила ниже голову.

Непослушная прядь снова соскользнула на лоб, и вдруг рука Шрайбера взметнулась к волосам девушки и так же резко, как начала чертить стремительную траекторию, остановилась на полпути.

Во взгляде хозяина теперь загнанным зверем метался испуг.

Внезапный страх лесника напугал и девушку. Оторопев, она удивленно смотрела на его широко распахнутые от ужаса глаза и указательный палец, направленный ей прямо в лоб.

— Läuse! Läuse! — Шрайьер как будто увидел что-то, что грозило ему неминуемой гибелью.

По пряди, упавшей на лоб девушки, медленно спускалась крупная вошь.

— Gehe zu Berta, meine Frau, — отпрянул лесник. — Sage, sie soll dir schwarze Seife geben.(Иди к моей жене. Скажи, пусть даст тебе черного мыла).

— Прямо сейчас? — обрадовалась Нина.

— Sofort! Сейчас! — раздраженно подтвердил лесник.

Не дожидаясь, пока хозяин передумает, Нина ринулась из леса прочь и, только достигнув Черного замка, перешла на неторопливый шаг.

Лето щедро рассыпало прощальные солнечные улыбки. Нина наслаждалась теплым августовским деньком и улыбалась своим мыслям. Как неожиданно судьба сделала ей подарок. Спасибо, добрая вошка. Спасибо тебе!

А какое лицо было у Шрайбера! Точно не вошку, а льва увидел. Наверное, медведя, того, с которого шкуру снял, меньше испугался, если, конечно, все-таки это он снял со зверя шкуру.

В Лангомарке стояла привычная тишина, так, что, казалось, слышно, как зреют яблоки на деревьях. В этом году они обещали быть особенно сочными и крупными.

Берта, удобно устроившись на подоконнике, сосредоточенно натирала мелом стекла в комнате старшего сына.

«Как странно, — удивилась Нина. — Ведь скоро суббота. Эту работу вполне могла сделать и я».

— Was ist los? (Что случилось?) — беспокойно прокричала Берта, когда Нина еще только подходила к воротам.

Появление узницы в будний день было необычно, даже странно. Не произошло ли что в лесу?

— Мне нужно черное мыло, — к облегчению Берты ответила Нина.

— Schwarze Seife? (Черное мыло?) — не поняла Берта.

Нина кивнула.

— Läause? — испугалась и Берта, торопливо спрыгнула в комнату и через минуту показалась в окне с баночкой черного мыла.

Нина поблагодарила и так же неспеша пошла назад, в лес. Солнце ещё не скоро опустится за лес, работать ещё долго. К чему торопиться?

Вечером Нина мыла голову над ведром черным мылом. Гребня у девушки не было, и расчесывать мокрые спутанные пряди приходилось руками.

А сушить волосы девочка вышла на улицу, где ветер доносил с полей запах трав.

Узники не спеша возвращались с работы, устало перекидывались шутками по дороге. Как обычно, балагурил Габриш, а братья поддерживали веселый разговор. Пани Сконечна тяжело переваливалась за ними с ноги на ногу и время от времени вставляла в бессмысленную болтовню меткое словечко. А вскоре из-за деревьев показалась и Стефа.

Нина невольно залюбовалась ее вальсирующей походкой, которую не могли испортить даже грубые на деревянной подошве башмаки. Стефа не шла — почти танцевала, как будто приятно провела часок-другой в кинотеатре с кавалером, а не трудилась целый день на поле.

Кудри молодой полячки слегка разметал ветер, но прическа все равно смотрелась аккуратно.

— Нина? — удивилась полячка раннему приходу девочки. Обычно Стефа первой поднималась на чердак.

— Лойзы, — многозначительно усмехнулась девочка.

Нина смущенно показала на только что вымытые волосы.

— Лойзы? — испуганно вскинула брови полячка, опасаясь за старательно уложенную красоту на голове. Каково будет предстать перед милым Феликсом с насекомыми в прическе?

Стефа представила, как округлятся от неожиданности загадочные глаза, отчего станет заметнее её любимый «островок» и засмеялась задорно, весело, сияя своей белоснежно-золотой улыбкой.

Нина, поощрённая столь бурным одобрением лаконичного «лойзы», рассказала Стефе, как испугался Шрайбер маленькой вошки. Но полячка внезапно посерьёзнела, грустно покачала головой.

— Nina ta wsza uratowała ciebie…. Нина, эта вошь спасла тебя…

— Спасла? — Нина вспомнила, каким странным липким взглядом смотрел на нее лесник, как взметнулась его рука к его волосам. — Неужели…

— Tak, — подтвердила Стефа догадку Нины.

— Нет, не может быть!

Нина помотала непросохшими еще тяжелыми волосами.

То, на что намекала Стефа и о чем она сама не имела еще более или менее ясного представления, нет, это было невозможно.

Но история о несчастной узнице, забеременевшей от немца, снова зловеще всплыла в памяти девочки.

…Осень, безрассудная и яркая, как последняя любовь, наполнила Лангомарк запахом яблок. Спелые, похожие на маленькие солнца, в этом году они были особенно крупными. Померкнувшая зелень вспыхивала пурпуром и золотом на ветках яблонь, виноградных лозах с тяжелыми, будто налившимися янтарем, гроздьями.