Иван осторожно поворошил палкой угли пристроил под ними несколько картофелин. Остальные последовали его примеру.

Сладковатый ароматный запах настоящей картошки мешал работать. Первым не выдержал Илюшка. Извлек из-под дымящихся головешек обугленные полусырые шарики и жадно, обжигаясь, принялся их грызть.

После обеда работа пошла веселее, но к вечеру аппетит разыгрался ещё сильнее. Обратно узники шли быстрее. Торопил голод.

В руках Ивана и Фёдора покачивались вязанки сучьев — развести огонь для ужина.

— Эх, сейчас наедимся картошечки, — предвкушал Фёдор, заставляя себя и других исходить слюной. — Слышишь ты, малец, как тебя… Кристоф… где мы картошку варить будем?

— Ich verstehe nicht (Не понимаю), — пожал плечами немецкий мальчик.

— Картошку где варить? — Иван нарисовал руками в воздухе кастрюли.

— Эсceн, — подсказал Илюшка.

— Ja, ja. Nun zeige ich, (Сейчас покажу) — понял Кристоф.

У барака родителей и братьев поджидали Надя с Павликом. Кристоф отъехал к дому эконома и через несколько минут вернулся с большой исцарапанной кастрюлей. Фёдор повертел её в руке. Дно было подгоревшим.

— Dort, (Там) — указательный палец Кристофа нацелился в сторону кухни, разделявшей две комнаты барака. Каждая имела отдельный вход с улицы.

Из маленького окошка кухни тянулся аппетитный запах картофеля. Обитатели второй половины барака вернулись уже с работы и теперь готовили ужин.

— Geht (Идите), — поторопил Кристоф узников, указывая на дверь.

Ключ повернулся в замке. Фёдор весело постучал по дну кастрюли.

— Кладите, кому сколько нужно, — и положил штук шесть картофелин, на себя и на жену.

Кастрюля тут же наполнилась, и Фёдор торжественно понес её на кухню.

Соседи уже готовили ужин.

У плиты стояла женщина. На вид её было около сорока. Ее красота сияла величественно и холодно, как осеннее солнце. Впрочем, холодность была не только в ее нервных и резковатых чертах лица — точеном носе с горбинкой, чуть тонковатых, но красиво очерченных, как будто слегка поджатых губах, больших серо-синих глазах, но и в самом осеннем взгляде усталых этих глаз.

Узкий, как кинжал, овал лица подчеркивали завитые вовнутрь по моде того времени каштановые волосы, казавшиеся особенно яркими в сочетании со светло-зеленым, несколько выцветшим платьем, едва доходившим до середины, пожалуй, слишком худых для статной фигуры полячки икр.

Женщина обернулась на звук открывшейся двери и вопросительно вскинула брови.

— Здра-асьте, — виновато улыбаясь, шагнул к плите дядя Федор. — Давайте знакомиться, что ли… Вы поляки, наверное?

В открытых дверях напротив горделиво нарисовался мужской силуэт.

Глаза вошедшего встретились с настороженным взглядом Фёдора. Ильюшка, Павлик и Надя заглядывали на кухню, но подойти поближе не решались.

Мужчина казался лет на пять моложе женщины. Он был светловолос, хорош собой, даже, пожалуй, чересчур длинный нос с горбинкой не портил его лица, в котором неуловимо угадывалась порода, хотя одет мужчина был в простую рабочую одежду.

Мужчина помог женщине снять с плиты кастрюлю, обильно исходившую картофельным паром, и оба молча скрылись в дверях своей комнаты.

— Тоже ещё мне, важные птицы! — буркнул им вслед дядя Фёдор, водружая на плиту кастрюлю.

Картошка закипала нестерпимо долго, как всегда, когда особенно хочется есть. Младшие дети Ивана и Анастасии освоились и вертелись возле плиты.

Павлик и Настя наперебой расспрашивали Илью, что он видел в лесу.

— Есть у нас там мастер, Зуб, — придумал он прозвище на ходу. — Учит нас ошкуривать деревья.

— Так и зовут, Зуб? — удивилась Надя.

— Да, — соврал Илья. — Передний зуб у него, как у кролика, торчит изо рта.

— Правда, как у кролика? — хихикнул Павлик.

— Еще хуже! Прямо вот так торчит! — Илюшка приставил палец ко рту и для большей убедительности даже пошевелил им, чем еще больше рассмешил сестру и брата.

— Ты попридержи язычок-то! — просунулась в дверной проём грозная голова Ивана. — Ишь ты! Зуб! И у стен есть уши.

— Здесь стены только по-немецки понимают, — заступился за мальчика Фёдор. — А вот ты-то что за фрицев жопу дерешь?

— Слушай… — зашипел Иван. — Если ты сам хочешь в печи сгинуть, так детей за собой не тяни!

Федор замолчал. В чем-то прав, конечно, Иван. Странно только, каким чудом его больной жене и маленьким детям удалось миновать этого самого пекла?

Вода, наконец, забурлила.

На следующее утро Пауль снова пришёл в лес раньше узников. Он снова был в добром расположении духа и даже что-то насвистывал под нос.

Заулыбался при виде мастера и Илья.

— Guten Morgen, Herr Зуб, — с почтительной интонацией поздоровался он с Паулем.

Илюшка раньше всех стал понимать по-немецки, и уже вовсю разговаривал на незнакомом языке.

Лицо шалуна оставалось невозмутимым и будничным, даже серьезным, но немец все же поинтересовался.

— Зуб? Was heiβt «Зуб» auf russisch? (Зуб? Что значит по-русски «зуб»?)

— Зуб. Мастер. Ганц eгаль, — все с той же почтительной интонацией ответил Илья.

— Ja, ja, — улыбнулся, закивал головой. — Ich bin Meister, Auf deutsch heiβt es «Зуб».(Я мастер. По-вашему — «Зуб».)

Нина и Володя торопливо склонились над стволом берёзы, который начали ошкуривать накануне вечером и сосредоточенно принялись за работу. Губы у обоих были плотно сжаты, головы опущены. Володя даже закусил до боли губу, чтобы не рассмеяться, а на глаза ни то от боли, ни то от рвущегося наружу веселья, ни то от всего сразу навернулись слёзы. Лицо его стало пунцовым.

Иван напрасно метал в Илью строгие взгляды. К счастью, мастер ничего не заподозрил, а Ильюшка стал называть Пауля Зуб, как ни грозился отец надрать хулигану уши. Но что можно поделать с озорником, чья затея так ловко удалась? Впрочем, Иван втайне даже от себя самого гордился упрямцем. Не все фашистам над русским народом измываться.

Солнце уже светило радостно и ярко, обещая погожий день без капли дождя. Поселок медленно просыпался.

Берхерберг узники называли между собой «Овечий посёлок». Длинное немецкое слово было сложно запомнить. «Овечий посёлок» возникло как-то само собой, в разговоре, между прочим.

Овец в посёлке насчитывалось десятка три. Это были породистые, красивые животные с длинной белой шерстью. Держали их в деревянном длинном строении. Чуть поодаль располагались еще несколько построек, откуда доносилось кудахтанье и хрюканье.

По утрам в овечник приходили немцы из соседнего барака — миловидная, но грубоватая шатенка Ирма и розовощекий широкоплечий блондин Курт.

Ирма громко разговаривала и часто и заразительно смеялась. Курт слегка прихрамывал. Овцы встречали их радостным блеяньем. Курт и Ирма наливали им в кормушки из шланга свежей воды, давали отруби и муку и выпускали на сочную, специально посеянную траву.

Через день Курт и Ирма привозили на телеге из Лангомарка обрат для ягнят и узников. Людям полагалось по поллитра.

Жили Курт и Ирма в длинном бараке крытом черепицей на окраине поселка, населённом бедными немцами.

Напротив каждой двери через дорогу стояли большие пяти- восьмиведерные котлы с деревянными крышками. Осенью в них варили густую темно-желтую патоку.

В самом конце барака, ближе к лесу, к нему примыкала двухэтажная небольшая пристройка. Там поселили пленных, которых пригнали в Берхерберг первыми.

— Что-то не идёт за нами мальчишка, — тяжело спустилась с нар Анастасия. — Никак выходной?

— Значит, не надо в лес? — обрадовалась Надя, что родители и сташие братья будут с ней весь день.

Иван с дядей Федором даже поспорили, какой наступил день недели.

Дядя Федор говорил: суббота. По подсчетам Ивана выходило воскресенье.

Как не пытались тот и другой включить в свой спор кого-нибудь ещё, ничего из этого не вышло. Остальные давно потеряли счет дням недели и числам месяца.