Дома Степан растерянно выслушал взволнованный рассказ Толика. Нина ждала, что отец пожалеет ее, но он смотрел на нее очень строго. Так строго, что забылась боль, и расхотелось плакать.

— Больше не ходи одна на Черное озеро, — погрозил Степан пальцем. — Никогда.

Нина вздохнула и молча кивнула.

… Дядя Никита, чернобородый красавец-великан, возник на пороге накануне нового, тысяча девятьсот тридцать восьмого года.

Брат Степана привез с собой запах суровой свежести из деревни с названием, похожим на «Казань» — так пахнут яблоки зимой. Положил на стол гостинцы — кусок сала и полмешка антоновки.

Дети тотчас выбрали себе по крупному яблоку с позолоченными солнцем боками.

По рассказам отца Нина и Толик знали, что где-то далеко у него есть пять братьев и восемь сестер. Дядя Никита родился двенадцатым в большом семействе.

Даже когда были ещё совсем мальчишками, Степан никогда не пренебрегал мнением старшего и любимого брата Никиты, самого рассудительного из всех четырнадцати детей Аксеновых. Вот и теперь он внимательно следил за выражением лица старшего брата.

Пристальным взглядом из-под строгих бровей дядя Никита обвел темную комнату.

Покачал головой:

— Нелегко, братец, в городе жить-то.

— Непросто, — согласился Степан.

— Даже подушек в доме не осталось, — с осуждением и жалостью в голосе заметил Никита.

Степан молча опустил голову. Шила в мешке не утаишь. Не врать же брату, будто в доме никогда подушек не было. Да и не поверит. Домовитость у них в крови, у всех братьев и сестер. А пьяниц отроду не бывало. Как же так случилось, что он, Степан, унес из дома на базар подушки?

Даже Никита смотрит с укоризной, а ведь судить не то, что родню — чужих не посмеет. Что и говорить… Пора за дело браться, жизнь налаживать. Не ради себя — так хоть ради детей.

— Как там, в Козари, у вас? — не стал оправдываться вслух Степан.

— Живем помаленьку, — пожал плечами Никита. — Год урожайный, одних яблок в саду…

— Да что яблоки, — махнул рукой Степан. — Ты о себе расскажи. О Катерине своей, о детишках. А то не виделись сто лет, а ты о яблоках.

— А ты приезжай к нам — сам все увидишь. А лучше насовсем…

Степан помолчал и вздохнул.

— Отвык я уже от деревни, Никита. К городу привыкал — еле привык. А теперь опять в деревню? Нет.

Нина с любопытством смотрела на папиного брата. Она видела дядю Никиту, высокого красавца, казавшегося ей настоящим великаном, в первый раз, но уже чувствовала, что привязывается к нему.

Никита порезал на газете большой кусок сала.

— Вот. Поросенка к Новому году зарезали.

— А у нас и хлеба-то нет! — вздохнул Степан.

— Ничего, — ободрил его Никита. — Сало свежее. Можно и без хлеба. Налетай, детвора!

Красавец-великан весело подмигнул племянникам. Нина и Толик не заставили себя упрашивать.

Сало так и таяло во рту, а на сытый желудок захотелось и спать. Известно ведь, голодный ляжешь спать — кошмары будут сниться, а после такого ужина и сны, глядишь, повеселее будут.

Толик только лег, и сразу засопел во сне тихо, ровно.

Дядя Никита старался говорить вполголоса, но густой бас заполнял собой маленькую комнату и мешал спать.

Нина куда-то брела, метель сбивала ее с ног, но она брела все равно, слышала обрывки фраз сквозь завывание ветра.

— Осел ты, брат, упрямый! — донесся бас дяди Никиты сквозь метель, и Нина проснулась.

— В деревню тебе, Степа, надо. В деревню, — басил дядя Никита и бросал на брата грустные взгляды коровьих глаз.

«Эх, непутевый!» — читалось в них. А еще «Ну ничего, брат, ничего».

«Ничего, Степ, — говорил Никита вслух. — Где наша не пропадала?» И снова бросал беспокойный взгляд на детей.

Нина торопливо закрывала глаза и еле сдерживала смех — так неловко добродушный кареглазый великан переходил на гулкий полушепот.

Только Толику хоть бы что. Знай себе посапывает, хоть целый оркестр труби.

— В деревню? — растерянным эхом повторил Степан, и в голосе его дрожала и тоска по прошлому, и зыбкая надежда на то, что впереди тоже есть еще что-то хорошее.

Никита поспешно ухватился за эту надежду и повторил еще увереннее, как будто утвердил на собрании.

— В деревню, — и точно предвидя возражения брата, поспешил ответить на его незаданные вопросы. — Оно понятно, конечно, Казань — город большой, красивый, да только много ты в нем видишь?

Степан молчал.

— Во-от, — почувствовал обреченность в молчании брата Никита. — А у нас председатель — мужик хороший. Дом тебе всем миром отстроим. Видел, как детишки твои на антоновку смотрели? Аж сердце сжалось. А у нас в Козари антоновки этой!

— Опять ты про антоновку! — сдвинул брови Степан.

— А почему бы и не про антоновку, — намеренно будил воспоминания в душе брата Никита. — Помнишь, какие яблоки в Барском Саду?

— Что ж не помнить-то, — уже более миролюбиво ответил Степан. — Что ж я беспамятный совсем?

Антоновка качается на ветках. Огромная, солнечно-желтая, вот-вот истечет кисло-сладкой прохладой.

Руки сами тянутся к яблокам.

— Как зовут тебя, девочка?

— Нина… — срывает Нина яблоко и смотрит на спросившую.

Румяная женщина стоит за спиной, улыбается.

Нина улыбается в ответ и хочет попробовать яблоко. Вот захрустит плод во рту белой мякотью.

— Отдай мое яблоко!

Улыбка женщины становится гримасой недоброй, страшной.

— Папа! Папа!

— Тч-ч-ч… Тише, тише… Ишь голосистая какая. Спи, спи… — доносится сквозь сон голос дяди Никиты, и вот он сам уже шагает по огромному саду, а вокруг качаются, манят спелостью яблоки. Съешь — меня — и меня — и меня — съешь — никто — не отнимет…

Еще одну белую страницу в истории Казани перевернула зима. К Степану как будто снова вернулась спокойная уверенность в завтрашнем дне.

Весенний круговорот, как карусели на Чёрном озере, снова увлек за собой, вывел из мрачного оцепенения. Надо было думать о будущем.

И однажды, когда уставшие за день дети вернулись, наконец, домой, Степан с нотками торжественности в голосе объявил:

— Завтра едем в деревню.

— В деревню?! — удивилась Нина. А Толик обрадовался.

Наступила пора перемен.

Наутро втроем сходили в последний раз на кладбище. А на следующий день Степан в последний раз оглянулся на дом, подаривший ему столько счастья и горя. Кариатиды бесстрастно взирали сверху вниз.

А через час уже мелькали столбы и деревья за стеклом душного общего вагона. Поезд со стуком отсчитывал километры.

Станция в районном городке встретила вялой размеренностью летних будней. Негромко, но оживленно о чем-то говорили две старушки. Утро для чего-то свело их на перроне. Зарождающийся июньский день наполняло ленивое цоканье копыт и гудки паровоза.

Степан проводил долгим взглядом поезд — последнее, что связывало его с Казанью, поставил на перрон тяжелый узел, вместивший в себя все пожитки, не считая разве что посуду. Два маленьких узелка с тарелками и мисками сжимал в руках Толик. Он растерянно и удивленно смотрел по сторонам, пока синий взгляд не остановился на пятнистой дворняжке. Обрадовавшись неожиданному вниманию, та завиляла хвостом, подбежала к парнишке.

— И дать-то тебе нечего, — развел он руками, стекло заворочалось «осторожно, разобьешь». — Сами, видишь, только что приехали.

Пятнашка повиляла еще немного хвостом и побежала дальше искать по перрону бродячую свою удачу по пятнистому от утренней влаги перрону.

Ночью был дождь. Капли еще повсюду дрожали в утренних лучах, но солнце уже рассыпало вокруг горячие поцелуи. Будет жара. Но если поторопиться, можно успеть в деревню до солнцепека. Хоть путь и неблизкий — километров семь — не меньше.

Как-то странно, и тревожно, и радостно было возвращаться через столько лет в родную деревню. Как будто и не было ни службы в Казанском гарнизоне, ни «Аркадии», ни Пассажа — ничего, ничего…