Мария работала медленно, но вполне сносно, хотя и слишком явно неохотно.

Хуже обстояло дело с Федором и Анастасией.

«Один хромой, другая, наверное, недолго еще протянет. От них, и правда, немного, толку». Прав, прав был офицер в Бреслау.

Но хуже всего было то, что хромавший мужчина не только не старался показать, что хоть чем-то полезен, а, напротив, даже бахвалился своей бесполезностью и ленью.

Через пару недель у Шрайбера не оставалось уже ни малейших сомнений на этот счет. Ярость разгоралась в воображении лесника до огня крематория, но что-то каждый раз поднималось со дна души усмиряющей пламя волной. Что-то было страхом возмездия. Иоанн Шрайбер не считал себя образцовым христианином, но его душа, привыкшая к лесной гармонии, чутко прислушивалась к голосу той единой для всех истины, которую нельзя ни увидеть, ни потрогать, но можно только почувствовать каким-то шестым чувством, уловить её знаки. Голос говорил ему, что девять русских узников невидимой кардионитью связывают его с сыном, воюющим в суровом необъятном небе над Россией, где со всех сторон его обступают «швейные машинки» (так насмешливо называет Алан шумные советские самолеты). Куда им до «Мессиров Шмидтов»! Но ведь никто не властен над судьбой, а война еще продолжается. И только эта нить… Она, как молния, — проводник высшей силы… От сердца отца — к сердцу сына… Эти девять не знают Алана, но почему-то его улыбка непостижимым образом связана с бараком в Берхерверге и солнцем над лесом, где так весело белкам весной.

Илюшка выволок самую лёгкую часть ствола дерева, ту, которая ближе к макушке, на дорогу и опустился на бревно, вытер пот со лба и теперь тоскливо поглядывал в сторону Берхерверга. Ветер играл на ветвях новую осеннюю мелодию с первыми грустными нотками ностальгии о лете.

Мальчик вздохнул о том, что хочется домой. Домой — в барак. И домой — в Россию, где уже и дома-то нет. Разнесло на обломки бомбой, а всё равно ведь хочется. Еще как хочется! Само «дом» стало вдруг чем-то расплывчатым, почти нереально. Дом-песок… Подует ветер, и его нет. Дом-вода. Подует ветер и — утечёт.

Пауль чуть поодаль о чем-то оживленно беседовал с Кристофом.

Илья снова вздохнул, и воображение теперь уже отчетливо нарисовало дом- половину барака и кастрюлю бурлящим кипятком, в котором полопались лушпайки на картошке.

Нина села рядом на бревно, подула на мазоли, вздувшиеся на ладонях..

— Есть хочется, — пожаловался Илюшка и негромко позвал Пауля. — Зу-уб!

Пауль и Кристоф продолжали беседу.

— Сколько можно болтать, — насупился Илюшка, и тут же в его безобидно-голубых глазах заметались озорные беспокойные искорки. В такие минуты сын Ивана и Анастасии неуловимо напоминал Нине старшего брата Сережу. Такие же чертики прыгали в его темных глазах, когда он задумывал кукую-нибудь шалость. Не ошиблась Нина и на этот раз. Проказник Илюшка снова задумал подшутить над Паулем.

— Эй, х…й! — позвал он уже громче. — Х…й! Мастер!

Пауль, наконец, услышал «мастер» и другое, незнакомое из трёх букв и обратил внимание на мальчика.

— Х…й? — удивился мастер новому слову, которое, по всей видимости, относилось к нему. — Was bedeutet «х…й»? Что значит «х…й»?

Илюшка чуть повел бровью и уголком рта. Другая же половина лица осталась совершенно неподвижной.

— Х…й по нашему «мастер», — почтительно наклонил голову проказник.

— Meister? — переспросил немец. — «Зуб» — Meister и «…» — Meister? (Зуб — мастер. И х…й тоже мастер?)

Илюшка так же почтительно кивнул головой.

— Ja, — ответил он будничным тоном, как будто речь шла о привычных, совершенно серьезных вещах. — «Зуб» и «…» — Meister — das ist das selbe — Meister.(«Зуб», «х…й» — одно и то же. Мастер).

— Ja, ja, — еще больше к радости мальчугана обнажил злополучный передний зуб в снисходительной улыбке мастер. — Ich bin Master. (Да, я мастер).

— Мы все сделали, — показал Илюшка на ровно уложенные штабеля.

— Ja, ja, — махнул рукой Пауль. — Es reicht. Geht nach Hause! (Хватит. Идите домой!)

Торжествующая радость Ильюшки не знала границ. Снова удалось ему провести недогадливого мастера.

Кристоф больше не ездил на велосипеде с узниками конвоиром до барака. Они возвращались одни, но на ночь эконом пересчитывал, все ли девять на месте, и запирал русскую половину барака на ключ.

— А ведь и не заметил ничего, — торжествовал Илюшка вечером на нарах. — Отозвался, значит, х…й он и есть!

Надя и Павлик заливались смехом. Рассказы весельчака-брата они могли слушать бесконечно.

Отец не разделял торжества озорника, хмурился и ворчал.

— Ты чему сестренку с братом учишь? Ишь, разболтался! Смотри у меня. Знаешь, где кончают такие болтуны? — намекал Иван на фашистские печи. — Я тебе покажу х…й! Живо уши надеру!

Но на следующий день Пауль как ни в чем не бывало, отзывался на новое прозвище, и Иван успокоился.

Обратная дорога через лес казалась длиннее, чем когда дети спешили, смеясь, в Лангомарк, за кислой капустой. Вчера Кристоф сказал прийти с утра за лакомством на склад вблизи той самой столовой, которой встретил их городок.

Нине и Илье не терпелось ощутить во рту кисло-сладкий ароматный вкус капусты.

Мальчик сжимал в руке бумажный пакетик с капустой.

— Скорей бы уже дойти, — проворчал Илья и, вопреки всякой логике, остановился. Заметив в сомкнувшимся кронами надлесье, уже тронутом ржавой сединой, не то птицу, не то белку, застыл с задранной головой.

Так же внезапно наклонился за шишкой, прицелился.

Несколько листочков рыжими корабликами, покачиваясь, опустились с орешника на землю.

— Хотел сбить орехов, — раздосадовано отбросил шишку, метнул в кулёк испуганный взгляд: не потерял ли драгоценных капустин.

Опять заспешил по дороге. Нина едва успевала за ним.

— Никто не делает кислую капусту лучше, чем мама! — хвалился Илья. — Она в нее и морковку добавляет, и еще что-то…

— А моя мама пекла пирожки с капустой, — грустно улыбнулась Нина.

— Вот бы эконом давал нам муку и капусту… — размечтался Илья. — Только не дождёшься от него. Мало того, что пердит, как свинья, особенно, как на велосипед садится — так это уж как пить дать — «тпррру» на весь лес…

Илья надул щёки и с шумом выпустил через плотно сжатые губы воздух.

Нина рассмеялась, а проказник с серьёзным видом продолжал:

— …Так ещё и голубей всех слопал — ни одного скоро на чердаке не останется. Ладно ещё, если бы голодали, а то у самих овец сколько…

На крыше, в голубятне, жили белые и сизые голуби.

По утрам то он, то она рассыпали для них зерно во дворе на асфальте.

А через день эконом выходил с ружьем. Выстрелы сотрясали мирный воздух Берхерверга. Бело-сизая стайка испуганно разлеталась в разные стороны. Только теплые еще тельца трех-четырех птиц оставались истекать кровью на асфальте. Эконом подбирал их, а его улыбчивая жена ощипывала и теребила голубей во дворе, собирая перья в тряпичную сумочку.

В эти дни под черепичной крышей ели голубиное мясо.

Лес уже кончался, и дети ускорили шаг.

— Вкусная, наверное, — приоткрыл Илья пакетик и поспешно завернул его края обратно. Слишком велико искушение попробовать, а разделить надо на всех.

За поворотом показалась гурьба немецких ребятишек с ранцами.

Этой дорогой немецкие дети из Берхерверга ходили учиться в Лангомарк.

В Берхерверге школы не было.

На всех детях были белоснежные рубашки и такие же ослепительные носочки. На мальчиках были серые шортики, на девочках — серые юбки. Этой дорогой немецкие дети ходили в школу в Лангомарк. В Берхерверге школы не было.

Школьники о чем-то разговаривали между собой и над чем-то смеялись. Самый старший из них — большеголовый мальчуган, проворно наклонился к земле за камешком и запустил им в Илюшку.

Остальные дети последовали примеру большеголового заводилы.