Но губы Стефы еще хранили тепло поцелуев Феликса, и после слов любви произносить слова брани совершенно не хотелось, так же как не хотелось развеивать романтическое настроение.

Поэтому она только метнула в Маришю насмешливый взгляд и громче обычного застучала по лестнице деревянными подошвами. Пусть знает, что и она у всех на виду.

Старые ступени поскрипывали. Внизу на кухне аппетитно пахло клецками и журом.

Из-за неплотно закрытой двери доносился всегда веселый голос Габриша.

— Co mama przygotowała? — спрашивал он самого себя писклявым детским тенорком.

- Żur, Janek! — отвечал он уже другим, женским голосом.

— U — u — u, — разочарованно тянул Янок обиженным тенорком и продолжал диалог с самим собой:

— Leniwe pierogi. Janek.

— O lala, O lala! — радостно распевал он.

Стефа преодолевала последние ступеньки, ведущие к дверце на чердак.

Многоголосный хохот гулом прокатился по бараку.

Губы Стефы дрогнули в улыбке.

Смотреть, как кривляется Янок одно удовольствие. Если бы не война, наверное, был бы артистом. И лицо у Габриша прирожденного актера — как будто вылеплено из пластилина. Ничего не выражающая мимика, кроме, пожалуй, готовности к озорству, готова в любую минуту к самым неожиданным метаморфозам.

А голос… Габриш так часто копирует чужие голоса, что его собственный совсем затерялся среди них. У парня, несомненно, талант. Во всяком случае, большие задатки. Но пока зрители несостоявшегося двадцатилетнего актера — соседи по бараку.

В первую очередь, конечно, братья. Старшему, Феликсу, около тридцати, но он не утратил еще мальчишеского задора, правда, не озаренного даром лицедейства, как у младшего брата.

Средний, Янок, года на три старше Габриша, но строг и серьезен не по годам. Те же светлые волосы, голубые глаза, как у братьев, но задумчивые, глубокие, без веселых искорок.

И все-таки, глядя на них троих, сразу скажешь, — братья.

А вот сестры Маришю и Ганнурата совершенно не похожи. Маришю — большеглазая, со светло-русыми волосами двадцатипятилетняя красавица. А Ганнурата, уже сейчас видно, тоже обещает быть видной панной, но совершенно другого типа — с миндалевидными ореховыми глазами и темно-коричневыми густыми волосами. Стефа невольно представила рядом сестер — обе стройные и тонкие, как травинки.

«Пожалуй, худоваты», — мысленно отметила Стефа и не без гордости опустила взгляд на собственные соблазнительные округлости грудей. И тут же снова вспомнила, как судачила (кто бы сплетничал!) за ее спиной Маришю и ощутила новый прилив негодования, который только усиливался от доносившихся снизу праздничных голосов.

На этот раз шутки Габриша развеселили даже угрюмого Василя.

— Молодец, Габриш! Наш хлопец! — доносился до ушей Стефы густой бас украинца.

Полячка остановилась на предпоследней ступеньке. Облокотилась на шаткие деревянные перила. Неожиданно слова, которые днем бросила ей вслед пани Сконечна, поднялись со дна ее души обидой и негодованием.

Сейчас все вместе, варят клецки, смеются шуткам Габриша. А во главе стола, конечно, — пани Скоречна. Она всему голова и всему указ. В Берхерверге пани Сконечна оказалась одна, без родных и друзей, но здесь, в бараке, чувствует себя главой одной большой семьи.

Внизу жили поляки и семья с западной Украины — угрюмый Василь, смешливая Галина и их сын — упитанный самолюбивый парубок Иванько.

Все, кроме Стефы, обитатели пристройки отдавали пани Сконечных свои пайки «в общий котел», и она распоряжалась ими по своему усмотрению.

Стефа живо представила острые маленькие глаза и всегда плотно поджатые губы пани Сконечных. Да, строгая полячка невзлюбила ее еще до того, как она стала ходить к Феликсу.

Запах жура, между тем, все настойчивее щекотал ноздри. Видимо, большой котел весело закипал, обещая если не отменный ужин, то во всяком случае, приятное тепло и какое-никакое, а все-таки насыщение в желудках.

Среди обычного перед ужином гомона, когда все собираются на тесной кухне, слышались и звонкий смех Гали, и ленивое ворчание Иванько.

Сейчас пахучий жур растечется по мискам. А после ужина внизу еще не сразу затихнут разговоры, которые время от времени взорвет веселым смехом какая-нибудь особенно удачная шутка Габриша.

Но всего этого Стефа уже не услышит на своем чердаке. Впервые за все месяцы своего пребывания в Берхерверге полячка ощутила щемящее одиночество, и чтобы стряхнуть этого впившегося в душу клеща Стефа помотала кудряшками, выдохнула накопившуюся обиду и решительно толкнула хлипкую дверцу.

Чердачная комната встретила привычной пустотой. Чтобы окончательно отогнать подступившую грусть, Стефа принялась напевать задорную «Przybyli ułani pod okienko».

Спичка весело чиркнула в темноте.

Хорошее настроение уже опять вернулось к полячке. Подолгу грустить она не хотела и не умела.

В конце концов, что такое одинокий чердак, если в следующие выходные ее снова будет ждать любимый веселый толстый Феликс.

А сейчас на плите в ее маленькой уютной кухне, где пустует ещё одна кровать, забурлит картошка в котелке. И можно будет побыть вечером одной в тишине и покое. Пусть живут себе соседи в двух своих коморках: украинцы — в одной, в другой — поляки. Мало того, Янок и Маришю отгородили себе угол ширмой из простыни, но на чердак не попросились у хозяина. Что ж! Стефа хмыкнула в темноту. Ей же лучше. Пусть живут в цыганском таборе, а она здесь у себя на чердаке, как королева!

Стефа весело вздохнула, зажгла керосиновую лампу и замерла.

У плиты робко переминалась с ноги на ногу худенькая девочка с длинными распущенными волосами.

Полячка доброжелательно улыбнулась. Кажется, теперь вечерами скучать не придется.

— Ciebie do mnie przeprowadzili? Тебя ко мне перевели? — догадалась Стефа.

— Да, — поняла девочка.

— Ja Stefania, — все так же поблескивала она фиксами в мягком свете керосиновой лампы.

— Нина, — кивнула девочка и доверчиво улыбнулась в ответ.

В черном замке дрожала тишина.

Густав Майер ходил из угла в угол по огромному парадному залу. Солнце забывало блики на старинных великолепных люстрах из Богемии, позолоченных рамах портретов, серебряных подсвечниках, украшавших клавесин — раритет, на котором давно никто не играл.

Наверное, девочки снова поссорились. И отец даже знал, кто был тому виной. В последнее время его дочери стали склочными и раздражительными. И все из-за… даже мысленно Густав не хотел называть его имени.

Хозяину величественных, мрачноватых покоев, где — вполне может быть — ночью бродят призраки предков, было не по себе, если утром замок не наполняло веселое щебетание его красавиц-дочерей, похожих в разноцветных нарядах на стайку мотыльков.

Густав Майер давно перестал мечтать о сыне. Конечно, он ничем не выдал своего разочарования, когда Грета произвела на свет маленький кричащий комочек — Анну-Элизабет.

Новорожденную назвали в честь прабабушки, роскошной и утонченной красавицы.

Хозяин черного замка остановился перед одним из потрескавшихся от времени портретов в золоченой рамке.

Надменно, равнодушно и приветливо одновременно — столько всего было намешано в этом взгляде — взирала из прошлого юная прабабушка.

Шею красавицы, не очень длинную, но тонкую и белую, обнимала нитка жемчуга — подарок супруга. Карл- Рудольф Майер любил осыпать жену подарками. Супруга была моложе его на восемнадцать лет. Карл-Рудольф ее боготворил и часто ревновал, хотя Анна-Элизабет старалась не давать повода: она очень боялась потерять мужа, который был для нее и отцом, и любимым одновременно. Отец Анны-Элизабет, врач, умер, когда она была еще совсем маленькой, заразившись холерой от одного из своих больных.

Густав невольно сравнивал бабушку и старшую дочь, и каждый раз, глядя на портрет, испытывал прилив гордости. Все женщины в роду Майеров утонченные красавицы.