Анна-Элизабет унаследовала от прабабушки зеленые глаза пантеры, но взгляд был совсем другим — всегда чуть-чуть насмешливым, даже в те редкие минуты, когда старшая дочь Густава и Греты была совершенно серьезна.

Каштановые с золотым отливом локоны старшей дочери, хоть и уложенные на новый манер, напоминали Густаву тугие кольца волос, написанные на портрете отрывистыми мазками.

Кода-то в юности Анна-Элизабет мечтала стать актрисой и с настоящими слезами на глазах умоляла родителей отпустить ее в Америку. Конечно, он, Густав Майер, достопочтенный гражданин своей страны, не вынес бы такого позора, ведь всем известно, что актриса и падшая женщина — в сущности одно и то же. Никогда Густав Маейр не был так зол, как в тот момент, когда узнал, что дочь его хочет стать проституткой.

Стены комнаты его тогда еще юной дочурки были увешаны черно-белыми фотографиями.

Тогда он, Густав, даже (смешно вспоминать) почти всерьез грозился отречься от дочери. Как ни странно, угрозы подействовали.

Анна-Элизабет давно убрала со стен своей спальни гротескные, чуть пожелтевшие фотографии. Так закономерно осенью листья покидают деревья.

Время волнений прошло. Вот только вторая дочь, Магдалена… Ведь минуло уже восемь лет с тех пор… «Вздор!» — мысленно (уже в который раз за последнее время) сказал Густав сам себе и даже встряхнул седыми кудрями, будто пытался прогнать кошмарный сон. «Вздор! Она давным-давно забыла!»

За все это время Магдалена ни разу не заводила разговор о том, о чем кричала и умоляла восемь лет назад. Но спокойный, глубокий и в то же время полный ожидания взгляд самой благоразумной из сестер красноречивее слов говорил о том, что она не забыла о давнем уговоре…

И надо же было так случиться, чтобы именно Магдалена, утонченная красавица…

Благородство черт она унаследовала от матери. Лицо Греты все еще хранило отпечаток былой, мягкой и нежной красоты. Темно-русые волосы Греты, всегда аккуратно убранные назад, были уже наполовину седыми, но лицо ее по-прежнему хранило отпечаток былой красоты, в которой теперь звучали смиренные и торжественные нотки. Так по-особому, горьковатой свежестью, пахнут поздние цветы.

Огромные серые глаза Магдалены, самой спокойной и серьезной из сестер, будто освещал изнутри, как лампадка, тихий огонек. Она никогда не доставляла родителям неприятностей и почти не расставалась с молитвенником. Только раз самая рассудительная из дочерей проявила несвойственное ей упрямство, когда девять лет назад заявила родителям, что уходит в монастырь.

Каких усилий Густаву и Гретте стоило уговорить дочь повременить десять лет.

— Если твое желание, действительно, сильно, то не остынет и через десять лет, — говорил Густав, вкладывая в свой голос всю силу убеждения, на которую был способен. А сам надеялся: многое может перемениться за десять лет. Может, встретит дочь того, с кем захочет разделить радости и горести семейной жизни.

Надежды Густава не оправдались, но изменилось с тех пор, действительно, многое. Вряд ли благоразумная Магдалена посмеет покинуть своих родных в такое неспокойное время. Да и где сейчас найти ту мирную обитель, если все колокола идут на переплавку? Вот когда закончится, наконец, эта затянувшаяся война, когда одержит победу Великая Германия…

Густав ждал и боялся этого времени. Гораздо больше, чем великие идеи о великом будущем Германии, он любил пятерых своих дочерей. И хоть порой девчонки заставляли отца изрядно поволноваться, даже за все сокровища мира Густав не согласился бы расстаться ни с одной из них.

Больше всех неприятностей доставляла, конечно, средняя, Криста. Ей бы мальчишкой родиться, но тогда она бы не была такой красавицей.

В уголках, пожалуй, несколько большеватого рта Кристы постоянно таились искорки безудержного веселья, готовые в любой момент вырваться наружу солнечным звенящим смехом. А голубые ее глаза сохранили то беспечное выражение, за которое ее так любили и так часто ругали в детстве родители. В любую минуту от нее можно было ожидать всего, что угодно.

Такой же беспечный огонек горел когда-то и в полинявших теперь от жаркого солнца и ветров голубых глазах Густава, еще до того, как пришлось ему воевать в далеком 1914 году в снежной России, до того, как стал он почтенным отцом большого семейства.

Густав верил в победу Великой Германии, но не так безоговорочно, как молодые немецкие солдаты и офицеры. Он видел своими глазами отчаянную храбрость русских воинов. И хоть в тихом уютном черном замке среди красавиц-дочерей под непрестанной, но ненавязчивой заботой жены можно было забыть о том, что где-то идут бои, как все немцы, Густав ждал логического завершения этой затянувшейся войны — победы Великой Германии.

Несомненными красавицами были все дочери Густава и Гретты, но красота Евы удивляла и ослепляла. Ее огромные, редкого сине-зеленого оттенка морской волны глаза, как камень настроения, в зависимости освещения меняли цвет: становились то почти синими, то почти зелеными.

Одни только глаза могли очаровать кого угодно. А были еще открытая, чуть кокетливая улыбка, точеный, чуть вздернутый носик, безупречная фигура и длинные, ниже пояса, густые и блестящие ореховые волосы, так гармонировавшие с цветом глаз.

А ведь это именно Еве два года назад пришла в ее хорошенькую головку идея сделать всем пятерым одинаковые стрижки. Впрочем, Густава это нисколько не удивило. Всем его пятерым дочерям не занимать сумасбродства!

Весь облик Евы в своей бесстыдной ослепительности более приличествовал бы какой-нибудь принцессе и не оставлял никакого сомнения: она создана для огромной любви.

И она нагрянула в образе молодого горячего офицера Отто Хоффмана. Казалось, молодые люди созданы друг для друга.

— Такие красивые здоровые девушки, как ты, должны дать начало новому поколению арийцев, — нежно улыбался Отто невесте.

— И такие парни, как ты, опуская глаза, добавляла Ева. — Я рожу тебе много детей.

— Тогда седьмым пусть будет мальчик. Мы назовем его Адольф.

Ева смеялась. Она была совсем не против новой традиции называть седьмого ребенка в честь фюрера. И, конечно, ничего не имела против того, чтобы стать многодетной матерью, если отцом ее детей будет Отто.

Между ними все было давным-давно решено. Они встречались уже три года. Но день свадьбы все откладывался и откладывался. Это выводило Еву из себя, а Отто злился, что любимая отказывается его понимать.

Но Ева не могла понять.

Сначала Отто говорил «Когда я вернусь из Австрии». И Ева ждала.

— Война совсем не такая, как я представлял, — сокрушался Отто. — Женщины встречали нас с цветами!..

— А ты хотел бы убивать?

— Я хотел бы воевать, — хмурился Отто. — И побеждать.

Девушка немного ревновала, но радовалась, что Отто не могли убить.

«Подожди, когда я вернусь из Чехословакии…», — говорил Отто. Ева ждала.

Но потом были Польша и Франция. «Цветочные войны» закончились. «Подожди», — снова и снова говорил Отто. Ева ждала.

Ждал и Отто. Но фюрер обещал, осталось совсем немного ждать, когда миром будет править арийская раса господ.

Теперь и Отто мог, наконец пообещать Еве, что через две недели они смогут, наконец, пожениться. Именно столько продлится война с СССР.

— Осталось ждать две недели, — обещал Отто. Он пришел попрощаться к невесте с букетом лилий. Белых, как подвенечное платье, которое она наденет, когда он вернется…

Ева обнимала любимого и плакала. Отто шел убивать.

Они сидели прямо на траве и смотрели, как лебеди, черные-черные, парами скользят по воде. Ева видела эту картину тысячи раз, но теперь все — и лебеди, и закат, и даже белые лилии — казались ей зловещими предзнаменованиями.

«Скорее возвращайся», — шептала Ева, как заклинание. Она готова была назвать седьмого сына Адольфом, но ей не нужна была Россия. Ей нужен был Отто. Но он опять уходит на войну.

Ева целовала любимого так жарко, так будто это могло удержать его навек в старинном замке, где не слышно выстрелов. «Скорее возвращайся». Но нежный голос Евы заглушал другой, то высокий, то неожиданно низкий срывающийся голос, который шел, казалось, изнутри, снова и снова повторяя заученные слова памятки, которую вручали каждому офицеру вермахта: