После бани узникам выдали их прокалённую уже одежду, еще горячую.

И снова улица, солдаты с прикладами, собаки…

— Schnell! Schnell! Schnell!

Вагон успели подмести, но после бани он казался совсем промозглым, неуютным. Поезд стоял и стоял и, казалось, уже не тронется с места.

А позади было ещё много вагонов. Всем ехавшим в них узникам надлежало пройти через баню-чистилище.

Напоминание о ней — тепло — быстро, бесповоротно растаяло в морозном воздухе. Холод пробегал по обритым головам, забирался в складки одежды, проникал внутрь морозным ветром. Люди сильнее жались друг к другу, но тепло человеческих тел поглощала зима. Женщины плотнее кутались в платки, и холод заставлял их лишний раз сожалеть об утраченных волосах, которые худо-бедно, но защищали голову от мороза.

День лениво растворялся в сумерках. Лениво, со скрипом поезд, наконец, тронутся.

Впереди была неизвестность.

Впереди была Германия.

— Schnell!

В суматохе было не разобрать, утро уже или ещё только вечер? Неужели наконец приехали? Приехали.

Нина потёрла руками заспанные глаза, вздрогнула от нового «Шнель» с улицы, поискала взглядом тетю Марусю и дядю Федора.

— Приехали, наконец, — улыбнулась тетя Маруся одними губами. Взгляд был беспокойным и грустным.

— Schnell! Schnell!

Снова наготове немецкие автоматы. Одно неверное движение, и выстрел. Или разорвут собаки. Тоже не самая приятная смерть.

Смерть.

Все-таки утро…

Как странно. Кончилась зима.

Нина вышла вслед за тетей Марусей и дядей Федором на улицу и на секунду забыла о ружьях и о бдительных овчарках.

Солнце!..

Нина смотрела на солнце и улыбалась, как будто видела его в первый раз.

Случайно встретилась взглядом с тетей Марусей и прочитала в её лице ту же радость, тот же восторг.

Есть весна. Есть мир. Война не вечна.

Не вечна!

Но пока вокруг обритые головы — сотни узников.

— Куда нас ведут? — тихо шепнула Нина тете Марусе не потому, чтобы ждала ответа, а просто, чтобы заглушить хоть ненадолго беспокойство.

Тетя Маруся не знала.

Никто из узников не знал…

Город назывался Бреслау.

… Сквозь легкую весеннюю дымку тумана вырисовывались очертания города-крепости.

Этот город казался странным уже потому, что в нем не было развалин. Стены домов не были обуглены. Еще совсем немного, и в нем зацветут цветы.

Здесь уже не было зимы. Здесь еще не было войны. Из зимы товарняки приехали в зыбкую весну. Из самого пекла войны в призрачный мир.

Мальчишки и девчонки в аккуратно повязанных синих галстуках шли в школу.

Это был другой мир, где школьники носили белоснежные рубашки. Как снег, который не скоро еще сойдет с полей России, когда ручьи понесут, журча, по полям смерть, когда солнце, безжалостно растопив холодный саван сугробов, обнажит разлагающиеся тела убитых.

В чистеньком городе был остров войны. Остров, отгороженный от уютного весеннего мира колючей проволокой и высокими досками. Это было, пожалуй, единственное напоминание о войне, идущей на далеких снежных просторах России.

— Русский швайн! — кричали вслед оборванным, наголо постриженным пленникам мальчики в белых рубашечках и смачно плевали вслед.

Отгороженная территория напоминала скотный двор, на который зачем-то согнали людей. Больше тысячи людей.

Здесь были поляки, чехи, югославы, итальянцы, украинцы, прибалты, белорусы, русские… Все говорили на разных языках, но понимали друг друга с полуслова, а если нет — объяснялись на пальцах.

Больше всего было русских. Их легко было узнать по наголо обритым головам.

Прямо на улице, на земле, пленников накормили перловой кашей. Немец — повар в белом колпаке брал из высоченной стопки уложенных друг на друга мисок одну. С выражением агрессивного безразличия ко всему происходящему вокруг плюхал в нее черпак жидкой каши. О ложках не могло быть и речи, и люди жадно выпивали, вылизывали содержимое мисок.

Некоторые пытались снова затеряться в хвосте длиннющей очереди, но немецкие солдаты бдительно следили за тем, чтобы получившие свою порцию без промедления переходили на другую сторону площадки, где и предстояло ждать, ждать, ждать…

На этой половине нелепо торчал у колючей загороди письменный стол, словно кем-то забытый, а может быть, просто выброшенный. Старый, видавший виды. Зачем принесли его сюда?

Среди оборванной, наголо обритой толпы сновали аккуратно причесанные немецкие девчонки в клетчатых фартуках.

— Русский швайн, миски давай! — бойко выкрикивали они скороговоркой.

Ждать, ждать, ждать…

Девочкам было не больше пятнадцати.

Нина протянула пустую миску немке.

— Тетя Маруся, что значит «швайн»?

Ответил дядя Федор:

— Сами они свиньи!

Сплюнул сквозь зубы на землю.

Ждать, ждать, ждать…

Что может быть хуже ожидания, когда не знаешь, чего именно ждешь? Когда само будущее становится зыбким ожиданием? Но каждый в глубине души ждал и жаждал избавления и чуда.

Чуда! Таял день. Весеннее тепло растворялось в вечерней прохладе, на зябком небе светлячками вспыхивали звезды.

— Холодно спать-то на сырой земле, — пожаловался кто-то. Но выбора не было. Где-то часто заходилась кашлем женщина.

— Эх, что там холодно! — не собирался сдаваться на милость тоске и отчаянию дядя Федор. — Забыли уже, как до Польши в ледяных вагонах ехали, а потом еще до Германии. Вот то холодно было. А то что!

— Как такое забудешь? — блеснула в темноте белками огромных глаз молодая женщина. — У нас в вагоне щель была — во!

Случайная собеседница дяди Федора показала ее размер большим и указательным пальцем, сблизив их настолько, как будто держала в руке невидимый грецкий орех.

— А нам повезло! — похвалился дядя Федор. — Ни щелинки. А все равно мороз-зараза!..

— Эх, Федор, хватит тебе глупости-то болтать! — неожиданно вздумала урезониваться мужа тетя Маруся.

— Молчи, горюшко! — шутливо прикрикнул на нее дядя Федор. — Что молчать-то, итак на душе кошки скребут.

Не только у дяди Федора острыми-острыми коготками скребли на душе невидимые кошки. Кто-то молча терпел саднящую боль ожидания, кто-то хотел ее выговорить всю, без остатка.

Рядом, размахивая руками, о чем-то оживленно болтали итальянцы, так беспечно, как будто не было ни немецких солдат с собаками, ни колючей проволоки, отгораживающей узников от всего мира.

И солнечная итальянская речь рассыпалась вокруг скользящими бликами, заражая надеждой и радостью.

— Итальянцы? — скорее утвердительно, чем вопросительно присоединился к их разговору пожилой коренастый мужчина.

Итальянцы энергично закивали, заулыбались.

— Венеция? — не преминул поинтересоваться дядя Федор. Других итальянских городов, кроме Рима, он не знал.

— Сан- Марино, — рассыпался смех, радостный, жутковатый в немецкой неволе

… Утро вспорхнуло ввысь ранними пташками, брызнуло солнечным золотом. Собирайте, кто хочет, весну в ладони! Небо везде одинаково.

Нина открыла глаза и увидела небо.

Чужое небо!

Бреслау. Странное слово. Странное небо. Чужое, спокойное.

Здесь нет войны, но война повсюду, даже в ликовании птах. Но уже не страшно.

Война повсюду, но с этого неба не падают бомбы.

Девочка закрыла глаза, не выдержав дерзкого взгляда весеннего утра.

В России снег. В России бои.

Солнце припекало, не обжигая. Ласковое, весеннее, струило лучи на обритые головы.

Остров, отгороженный от всего мира колючей проволокой, пришел в движение. Среди тихой этой суеты, как старый упрямый конь, нелепо упирался четырьмя ногами в землю письменный стол. Теперь, как ставшая вдруг самой значимой шахматной фигурой, угрожающей самому королю, он казался торжественным и важным.

Пожилой немец в военной форме опустился за стол так неохотно и лениво, как будто был приговорен просидеть здесь, за колючей проволокой, всю жизнь, если не больше и записывать, записывать, записывать… Адское какое-то наказание!