К счастью, еще через несколько недель Нина перестала находить деньги в спальне, а шкатулка с украшениями теперь все время была аккуратно закрыта с немецкой педантичностью.

Но еще больше девочку радовало уже вполне дружелюбное поведение Меккена. Теперь он позволял не только погладить себя по длинной белой шерстке, но один раз даже разрешил подержать себя на руках.

Сложнее было подружиться с другими собаками Шрайбера. Первое время они недовольно порыкивали, когда девочка с веником приближалась к их сарайчику. В его внешнюю стену было вбито одиннадцать колец для поводков.

Развязывать их не разрешалось даже пожилому добродушному немцу, приходившему по утрам кормить собак. Только Кристоф мог отвязать и забрать с собой на работу любую из любимиц Шрайбера. Но обычно выбор ученика лесника падал на Конду или Дугласа, в зависимости от того, кого из них двоих уже успел забрать хозяин.

Часто, подметая двор, Нина ловила на себе любопытный взгляд своей немецкой сверстницы. В глазах дочери Шрайберов не было той враждебности, с какой смотрел на узницу ее брат. Просто беззлобное неприкрытое любопытство. Так подолгу в зоопарке смотрят на какое-нибудь диковинное животное.

Курт теперь только иногда издали сверлил Нину глазами, но больше не останавливался смотреть, как она работает. Мысленно узница не раз поблагодарила за это Берту, оказавшую ей такое неожиданное покровительство.

Только один раз Курт вошел в свою комнату, когда Нина не закончила еще ее убирать, но снова нарвался на строгий окрик матери.

Осень крепилась-крепилась, молодилась, пудрилась позолотой и вдруг расклеилась, расплакалась над своим увяданием.

Все остальные рабочие дни недели, кроме субботы, Нина продолжала работать в лесу.

В Лангомарк она ходила теперь одна. Каждый раз на обратном пути останавливалась у четырех рябин перед лесом и набирала ягод за пазуху. Больше кроме птиц и пленников горькие ягоды с терпким кисло-сладким привкусом были никому не нужны. За рябину-то уж точно не накажут.

С каждой неделей она становилась всё сочнее, всё слаще…

…Ноябрь 43-го угрожал уже зимой, но кое-где на полях осталась еще, как упрек в нерадивости неубранная брюква.

Еще недавно здесь торчала над землей иссохшая картофельная ботва.

Выкапывать картошку пришлось узникам, работавшим в лесу. Хуже всего было, когда накрапывавший дождь разрыдался ливнем, таким желанным летом и таким неприятным глубокой осенью, тем более, что в поле не было ни раскидистых деревьев, ни беседок, где можно было бы спрятаться от хлестких потоков воды.

После этого ливня Нина простудилась и теперь опасливо поглядывала на остатки урожая. Как бы снова не попасть под проливной ливень в поле…

Иван с Володей только что обрубили сучья с большого срубленного дуба.

Нина и Илюшка носили охапки хвороста к дороге.

— Что за неповоротливая девчонка? — ворчал Иван вслед Нине.

Теперь ему не на ком было вымещать раздражение в бараке.

Он взялся было браниться с Яноком, но поляк отвечал на выпады соседа молчаливым презрением, и теперь Ивану только и оставалось, что довольствоваться угрюмым ворчанием в лесу.

Что-то, похожее на безумие, поселилось в его взгляде, а сам он, заросший и оборванный, напоминал медведя, разбуженного среди зимней спячки.

Нина давно привыкла не обращать внимание на замечания мужчины, полные бессильной злобы.

Но на этот раз не то от обидных слов, не от тяжелой ноши почувствовала, как к глазам подступают слезинки.

Так незаметно по дождинке, по капле дождем уйдет в землю жизнь. Внезапно, как ноябрь, нагрянет старость. Нина остановилась, бросила охапку на землю. Нет, старости не будет никогда, как никогда не будет у нее детей и внуков. Только бревна и сучья. И насмешки Ивана.

А однажды какой-нибудь холодный ливень разбушуется в теле чахоткой, а потом…

Девочка выпрямилась, поправила сбившийся платок, и слезы заструились по ее лицу.

Нина плакала не от жалости к себе. Он уже не помнила о собственных невзгодах.

По полю гнали с собаками большую группу людей.

Почти все, молодые и старые, мужчины и женщины, были курчавы и темноволосы. Изможденные фигурки были сгорблены и жалки, одежда болталась лохмотьями, а лица немцев с прикладами особенно свирепы. И по этому «особенно» угадывалось, что по полю гнали евреев.

Некоторые наклонялись на ходу, вырывали с опустевших грядок брюкву и прямо с комьями земли отправляли ее в рот. Немецкие приклады тут же опускались на спины несчастных. Этой дорогой евреев гнали в печь.

В той стороне прошлым летом скрылись два мотоцикла, увозившие дядю Федора и тетю Марусю в тревожную даль.

Нина смотрела вслед удалявшейся рывками голодной оборванной толпе, пока из грустной задумчивости ее не вывел голос Ивана.

— Что, так и будешь стоять? — нахмурился он и ехидно добавил. — Правильно, пусть другие работают.

Девочка оторвала, наконец, взгляд от опустевшего унылого поля и пошла за новой охапкой.

В первый раз Берта не радовалась, что скоро Рождество. А ведь раньше каждый год ждала его, как чуда. Да он чудо и есть. Разве не волшебство снова почувствовать себя маленькой девочкой, радоваться шелесту подарочных упаковок и блеску новогодних игрушек? Ёлкой служил орешник во дворе. В этом году на нём было мало игрушек. Берта подошла к окну полюбоваться, как покачиваются на ветвях ангелы, птицы и звёзды, а над ними — часы, похожие на настоящие. Она даже разрешила Курту забраться на дерево, чтобы повесить их повыше. А теперь Берта подумала о том, что зря оставила в большой картонной коробке мышат и ёжиков. С ними на орешнике было бы веселее. Берта даже хотела вынуть из коробки оставшиеся игрушки, но потом решила, что веселее не станет всё равно, зато так орешник похож на маленькое праздничное небо, и даже часы на нём как-то странно кстати. Остановились.

Снежинки лениво кружили в воздухе и всё же медленно, но неизбежно падали.

Берта знала, почему ей грустно. Потому что Алан далеко. Там высоко, там холодно. Там в небе кружит смерть, и нет ни звёзд, ни ангелов, ни птиц…

Чтобы отвлечься от грустных мыслей, Берта отошла от окна. По лестнице послышался стук деревянных башмаков. Нина закончила убирать первый этаж и поднималась на второй.

Курта и Ирму Берта отослала в пекарню с пирогом. Сегодня будет с черникой. Хозяйка спохватилась, что походит время обеда, а надо бы еще сварить картошки.

Вот-вот придет муж и дети. Картошка же ещё даже не чищена. Мысленно ругая себя за рассеянность, Берта выглянула из кухни.

— Нина!

Девочка отозвалась чуть удивленно, осторожной белкой сбежала вниз. Обычно хозяйка не окликала её, пока она не уберет весь дом и двор. Только тогда отпускала: «Иди», и даже в последнее время стала давать на дорогу бутербродик. Два тоненькие кусочка хлеба скрепляли то маргарин, то повидло, то нутряное сало, присыпанное колечками лука.

Куда вкуснее, чем ягоды рябины у Черного замка. Хотя Нина по-прежнему не упускала случая пощипать её на обратном пути.

Ягод осталось мало, почти всё склевали птицы. Но уцелевшие были сочные, сладкие, мягкие от мороза.

Хозяйка протянула Нине ножик и указала на большое блюдо с картошкой. Девочка удивилась ещё больше. Берта никогда не пускала её на кухню. Впрочем, и сейчас хозяйка держала её под прицелом незлого, но бдительного взгляда.

Нож был маленьким и странным, с лезвием-желобком, разделённым посередине отверстием.

Нина неловко поскребла им по картофелине, ковырнула посильнее. Кусочек клубня беспомощно повис на ножичке, а девочка подняла виноватый взгляд на хозяйку. Как объяснить ей, что на Смоленщине картошку варили в лушпайках? Снимать их гораздо удобнее, чем чистить сырую картошку, да и быстрее получится.

Но Берта поняла всё без слов. Снисходительно кивнула, взяла у Нины ножик и принялась быстро орудовать им над блюдом.