Над платформой мрачно высилось здание брянского вокзала. Немецкие автоматы были уже начеку.

Длинная процессия двинулась под их прицелом к просторному складскому помещению, отгороженному колючей проволокой. Рядом, за загородкой, на улице стояла маленькая деревянная уборная.

Внутри склад напоминал гигантский шкаф, но вместо полок в нем от стенки к стенке тянулись нары в пять этажей.

Гулкое помещение наполнилось женскими, мужскими голосами, как будто пришел в движение потревоженный улей.

Первые этажи мгновенно оказались заполненными до отказа, и люди полезли выше. Нина оказалась притиснутой к стене у входа. Сзади с грохотом захлопнулась тяжелая дверь.

— Что ты стоишь? — услышала Нина над собой хриплый мужской голос. — Смотри, а то все места займут!

Людской поток подхватил Нину и вытеснил ее на верхний этаж, где потолок нависал так низко, что, казалось, вот-вот опустится еще ниже и раздавит своей огромной каменной поверхностью.

Нина улеглась поудобнее на нарах и осмотрелась, наконец, по сторонам.

Справа от нее расположился мужчина с полным румяным лицом. А слева — худенькая женщина с большими впалыми глазами. Её взгляд встретился с взглядом Нины, и брови соседки удивленно поползли вверх.

— Откуда ты здесь взялась, девочка?

Нина удивилась вопросу. Как будто итак не понятно, что она приехала в товарном вагоне, как и все остальные, но голос соседки был полон сочувствия, и девочка тихо ответила:

— Из Козари.

— А родители твои где? — продолжала допытываться женщина.

— Я сирота…

Нина в первый раз произнесла это слово, которое вдруг как будто само сорвалось с губ детским мячиком в бездну и взошло одинокой луной на бесконечно черном небе среди миллиардов, миллиардов далеких звезд.

— Сирота?.. — повторила женщина задумчиво и жалостливо. — А сколько тебе лет.

— Двенадцать.

Теперь взгляд женщины стал еще жалостливее, пойманной птицей заметалась в окруженных тенями глазах тревога.

— Когда немцы будут спрашивать, сколько тебе лет, — перешла вдруг на заговорщицкий полушепот женщина, — скажи, что пятнадцать. Детей и стариков они не жалуют. В печь — и все! Разговор короткий! Мы для них рабочие лошади. Понимаешь?

Нина кивнула.

— И держись нас с Федором, — женщина кивнула взглядом на румяного здоровяка, лежавшего по другую сторону от неё. Нина снова молча согласилась, и вдруг впервые за этот бесконечный день ощутила такой покой, что захотелось ни о чём не думать, и спать, и видеть сны не о войне.

— Ну спи, — ласково, почти по матерински прошептала женщина.

— Как зовут-то тебя? — по-доброму усмехнулся дядя Федор.

— Нина.

Уже сквозь сон девочка услышала, что ее новую знакомую зовут Маруся.

…Утром разбудил железный скрежет засова и лай собак. Немцы с автоматами стояли наготове.

— Сейчас заставят нас работать, — мрачно предположил дядя Федор.

Предположение его оправдалось. Повели копать окопы.

Мерзлая земля не поддавалась лопатам, но дула автоматов смотрели в спины безжалостно и пристально.

«Мы для них — рабочие лошади», — невольно вспомнила Нина вчерашние слова новой знакомой.

В свете дня девочка смогла лучше рассмотреть своих соседей по нарам.

Дядя Федор, показавшийся ей вчера здоровяком, оказался невысокого роста и хромал на левую ногу. Одет он был в тулуп и галифе. Тетя Маруся, напротив, не смотря на худобу, казалась энергичной и неожиданно сильной для своего хрупкого телосложения. Коричневое пальто, аккуратно залатанное, было, явно, ей слишком велико.

Нина пританцовывала на месте от холода, со вздохами вспоминая тёплую солдатскую шинель, в суматохе забытую в доме Марфы Егоровны. Но к концу дня Нина не чувствовала уже ни мороза, ни усталости. Руки словно примерзли к рукоятке лопаты и как у заведенной куклы повторяли одно и то же движение.

Наконец, немцы решили, что на сегодня достаточно, и отвели узников назад на нары.

Вечером тетя Маруся рассказала Нине, что у них с дядей Федором нет и никогда не было детей. На этот раз девочка уснула не между ними, как прошлой ночью, а у стеночки, где было ещё спокойнее, хотя, конечно, холоднее.

Наутро узников снова повели на окопы, а вечером, когда узники разместились на нарах, дверь загрохотала, распахнулась… В помещение вошли два немца в военной форме и русский в гражданской одежде.

Один из них, грузный офицер лет пятидесяти, важно сел за стол.

На грудь ему свисали очки на толстой золотой цепочке.

На столе лежала большая раскрытая тетрадь.

Немец размашисто изобразил на первом чистом листе единицу и строгим взглядом обвел узников.

Очки в золоченой оправе продолжали болтаться на груди.

Другой немец, лет тридцати, стал быстро, метко частить указательным пальцем — пересчитывал узников. На груди у него в такт движению руки покачивался железный полумесяц.

Мужчина в гражданской одежде оказался русским переводчиком.

— Подходите к столу по одному, называйте фамилию, имя, отчество и год рождения, — обратился он к узникам.

На нижних нарах зашевелились, но никто не спешил исполнять приказ.

— Шнель! — прикрикнул с полумесяцем.

Нары нехотя пришли в движение. Тревожно зашелестели листы толстой тетради. Исписанных листов становилось больше и больше…

Уже давно перевалило за полночь, а узники всё тянулись и тянулись к столу.

Немец с очками, по-прежнему бесполезным грузом болтавшимися у него на груди, всё записывал и записывал. До пятого этажа очередь дошла глубокой ночью.

— Смотри же, скажи, что ты с двадцать шестого, — снова шепнула на ухо Нине тетя Маруся.

По мере того, как подходила ее очередь, Нину охватывало все большее волнение. Следом за тетей Марусей она робко слезла вниз и остановилась перед столом.

— Аксенова Нина Степановна тысяча девятьсот двадцать шестого года рождения, — скороговоркой выпалила девочка.

Русский перевёл.

Немец что-то записал в своей наполовину исписанной тетради, водрузил на нос очки и пристально посмотрел на Нину.

От этого взгляда сквозь увеличительные стекла линз девочке стало не по себе.

— Wie alf bist du?

— Сколько тебе лет? — повторил по-русски переводчик.

— Пятнадцать, — солгала девочка, как учила тетя Маруся.

Секунды потянулись вдруг нестерпимо медленно.

Немец продолжал испытывающее смотреть на стоявшую перед нем девочку, и ручка в его руке застыла над бумагой.

— Fünrzehn, — без интонации в голосе повторил переводчик.

«1926», — размашисто написал немец напротив фамилии, имени и отчества девочки.

— Следующий, — провозгласил переводчик.

С нар уже спускался дядя Федор.

Дальше очередь пошла веселее.

Ручка все быстрее скользила по бумаге и, наконец, немец с мрачной торжественностью захлопнул толстую тетрадь и тяжело поднялся из-за стола.

— Morgen fahrt ihr nach unserem kulturellen und reichen Deutschland, um zu arbeiten, — провозгласил он и обвел глазами пять этажей нар, потом обратился к русскому. — übersetze. (Переведи).

— Завтра вы уезжаете работать в нашу культурную зажиточную Германию, — повторил по-русски переводчик.

Холодное утро скрипнуло железной дверью. Густой мрак, чуть освещенный занимавшейся лампадкой зори, наполняли отрывистые крики на немецком, русской языках. Отрывистые фразы, которые, казалось, сливались в один странный язык, похожий на лай в ночи, вновь заставляли куда-то идти.

Людской поток вынес Нину на снег.

— Держись нас с Федором, — над самым ухом прошелестел весенним ветром шепот тёти Маруси.

Напоминание было излишним. Нина уже привыкла искать их взглядом.

Собаки, возбужденные столь шумной суетой, время от времени заходились лаем, готовые в любую минуту выполнить любую команду.

И поверх всей этой с трудом управляемой суматохи время от времени раздавался грохот выстрелов.