Наталья с тревогой вглядывалась в нависшие черными тучами брови мужа. Ох, будет гроза!

Гроза в семье всегда начиналась внезапно… Ведь так уже было однажды зимним вечером. А ведь и повод-то был ничтожный. Да, любила она когда-то того повесу, молодого офицера. Даже сбежать с ним хотела из дома. Но ведь и лет-то тогда ей было шестнадцать! Шестнадцать!

Но сейчас-то она, мать троих детей, любит только одного Степана. И как он мог… Ведь просто случайно столкнулись в Пассаже. Кого здесь только не встретишь — и старых, и новых знакомых.

А ведь вот как бывает… Проживешь с человеком пятнадцать лет бок о бок, да так и не узнаешь его до конца. Кто бы мог подумать, что спокойный, рассудительный Степан додумается до такой глупости — пустить себе пулю в грудь из-за ничтожного пустяка.

Вот и теперь…

Наталья попыталась осторожно выведать у мужа, в чем провинился их старший сын, но Степан только еще сильнее хмурился, и грозно смотрел на дверь.

Сережа переступил порог взъерошенный, слегка промокший и тут же испуганно замер, встретившись с глазами отца.

Не зря боялась Наталья новой грозы.

Никогда еще дети не видели Степана в таком гневе.

— Папа, папа, — повторяли, как заклинание, Толик и Нина.

Но отец видел перед собой только глухую, слегка дождливую ночь и огромное, огромное поле.

— Я тебя научу жить честным трудом! — кричал Степан, ломая на спине старшего сына изящные венские стулья.

Сережа плакал, вырывался, но тяжелая рука отца снова и снова настигала его.

— Она же ничья, колхозная! — голосил он.

— Колхозная, говоришь? Я тебе покажу, негодник, колхозная!

Наталья в ужасе закрывала лицо руками, не зная, чью сторону, отца или сына, ей принять.

И, наконец, после отчаянного крика сына, не выдержала, подбежала.

— Степан, ты же его убьешь!

— За такие дела и убить мало! — презрительно отбросил Степан искалеченный венский стул и резко отвернулся к окну, чтобы никто не заметил навернувшиеся на глаза слезы.

Мог ли он подумать, что ждет его такое? Мало того, что старший сын связался с уличной шпаной, так еще и врет прямо в глаза, не краснея.

Аванс в цирке дали! Где там, аванс! Он и в цирке-то уже не работает. Легкого хлеба ищет. И знакомые прямо в глаза ему, который ни в жизнь ни копейки чужой не взял, говорят, что его старший связался с уличной шпаной, совсем забросил школу и вот теперь еще и картошку украл с колхозного поля! «Ничья»! «Колхозная»! А ведь понятия не имеет, сколько крестьянского пота и слез пролито на эту картошку!

Степан, родившийся еще в прошлом веке с его строгими нравами, видел только одно средство сделать из старшего сына человека — кулак. Наталья, ровесница века, жалела сына, но, когда муж горячился, возражать ему было бесполезно.

Не дожидаясь, пока отец снова возьмется за стулья, Сережа змейкой выскользнул за дверь.

Наталья не скрывала слез. Плакала и Нина, как будто чувствовала, что брат ушел из дома навсегда.

Новая зима не обернулась для Нины сверкающим чудом. Липкие руки нищеты добрались и до тети Полины с Лялей.

Главная ночь в году уже не пахла кофе и апельсинами, но это не мешало снежинкам искриться и падать в свете окон, издалека так похожих на огни новогодней гирлянды.

1934 год наступил незаметно, и теперь бродил по улицам обиженный, суровый. Зябко прыгал по низким ветвям снегирями, просил хлеба, хлеба…

Завывал по-волчьи ветром и снова искрился в фонарном тусклом свете снежинками-звездочками…

Еще одну холодную голодную зиму равнодушно встречали своим каменным взглядом кариатиды на Александровском пассаже. Еще одна казанская зима отделяла Степана от васильковых смоленских полей, но тем реже и ярче они снились урожденному крестьянину. Тем размытей и тусклей становилась реальность…

Самым радостным событием за зиму было письмо от любимого брата Никиты. Он звал семью из города поближе к лесам и огромному саду. Сообщал, что мать жива- здорова и уже не так сердита на Степана. Что из-за снега сам Никита не скоро сможет выбраться в город, чтобы отправить письмо, которое пишет.

— Выбрался все-таки, значит, — с улыбкой бережно складывал Степан письмо и брался за чернила сам.

Сосредоточенно склонившись над листом, он выводил «здравствуй, дорогой брат», и точка под остановившимся пером наливалась темно-синим, принимала форму неровного круга.

О чем сообщить Никите и его семье, а что, может быть, и стоит утаить? Но как скрыть горькую истину от любимого брата, с которым всегда понимали друг друга с полувзгляда, с полунамека?

Каллиграфическим почерком, за который еще мальчишкой заслужил в деревне особое уважение, Степан выстраивал буквы в слова. Расстраивать родную и, может быть, самую близкую во всей вселенной душу, не хотелось своими невзгодами. У них ведь своих забот-хлопот полно в деревне…

«У нас все по-прежнему, — скрывали печали слова. — Боюсь только за старшего сына, как бы улица его не испортила».

О Сереже всю зиму не было слышно.

Вместе с черноглазым шалуном комнату с кремовыми шторами покинуло и то безудержное веселье, которое как фокусник в волшебном ящичке, он носил с собой повсюду.

Степан корил себя и немного Наталью. Как и когда они проглядели момент, когда старший сын их ступил на кривую дорожку?

Или… Снова всплывали, восставали айсбергами из глубин памяти страшные в своей холодности слова. Ты. Мне. Больше. Не сын.

Не сын. И вон теперь он сам, не произнося этих слов, отрекся от сына.

Простить?

Но обидой и стыдом звенели в ушах другие слова.

«Видели люди, как Сережка твой и еще двое — шпана казанская с колхозного поля с мешками бежали. Никак, картошку украли?»

Стыд ладно, хоть жжет огнем изнутри, а пережить можно. И кто сказал, к тому же? Известный сплетник сторож Федька. У самого-то два сына — сорви голова, а туда же — дай языком, как помелом, о чужих детях потрепать.

Как другое пережить? Все семейные устои, как пьяный шулер карточный домик, без сожаления, без зазрения совести разрушил старший сын.

И осталась тоска. Беспокойство. И чувство вины.

Те же чувства терзали Наталью. За каких-нибудь несколько месяцев она утратила и блеск в глазах, и легкость походки.

«Из-за сына изводится, бедная», — жалостливо шептались вслед соседки. Наталья только ниже наклоняла голову и спешила поскорее уйти из-под любопытных взглядов.

Но еще больше болело под сердцем: что с сыном? Как будто ветром лист от дерева, кровинку оторвало.

Ходила Наталья и в цирк, но ничего нового не узнала. Кто-то вроде бы видел Сергея в трамвае с каким-то сомнительным типом, оказалось, щипачем, а потом их вдвоем в отделе милиции. Но лучше не знать об этом Степану.

Но новость дошла и до ушей мужа.

— Пусть на глаза мне больше не показывается! — метал он невидимые молнии.

Наталья плакала и тихо причитала:

— Ведь сын твой, Степан, сын родной.

Рука главы семьи поднималась и бессильно опускалась.

Не понять, нет, не понять супруге, как грустно, как больно, если сын ни в грош не ставит родного отца, ни кулака, ни слова не боится. Ну да что толку винить ее, кроткую белую голубку, в том, что сын слишком рано покинул родное гнездо?

Вместе с ветреной, теплой нежностью марта Нина впервые ощутила странную пугающую пустоту.

Змейкой она проскальзывала в душу откуда-то из запредельных глубин мироздания, и вот смолкали вокруг все голоса, и оставался только один, насмешливый, страшный.

«Ты одна на земле, — лгал он снова и снова. — Ты одна во Вселенной, одна, совершенно одна».

— Роза! — звала девочка куклу в такие минуты, и красавица в розовом облачке платья оказывалась рядом.

Нина часами разговаривала с куклой, лишь бы смолк или хотя бы стал немного тише страшный голос, иногда звучавший снаружи, а иногда как будто из самого сердца.

«Ты одна», — иногда шептал он на ухо, даже если рядом были мама, папа и Толик.