Наконец, глава семейства снисходительно, но достаточно строго обратился к старшему сыну:

— Где же ты ужей столько взял?

— В цирке, — весело признался Сережа. — Там их много!

— В цирке? — удивился Степан, даже забыл от удивления спросить, зачем шалуну вздумалось пугать мать и сестренку.

— Да! — на этот раз старший сын остался доволен тем эффектом, который произвели его слова на семью. — Я теперь в цирке работаю!

— Правда? — так и засияли мягкой синевой глаза Толика. — А кем?

— Дрессировщиком? — попыталась угадать Нина.

Эти сильные люди, которых слушаются даже грозные тигры, нравились ей даже больше, чем клоуны.

— Вроде того, — скромно опустил глаза Сережа.

— Молодец, сынок, — погладила Наталья по голове старшего сына.

Инцидент был исчерпан.

Теперь Нина и Толик ходили на представления каждое воскресенье. Пропуск в волшебный мир рыжеволосых весельчаков, шпагоглотателей и мускулистых силачей назывался магическим словом «контрамарка».

Сережа выносил к дверям два заветных жетончика перед началом второго отделения, и младшие брат с сестренкой спешили устроиться на ступеньках поближе к железной клетке, отгораживающей арену от зрителей.

Все самое интересное происходило после антракта. На арене слушались дрессировщика медведи, львы, тигры, обезьяны, а как-то, к радости публики, а особенно Нины и Толика, из-за кулис выехал Сережа на козле. За этот цирковой номер и прозвали его на улице Серенький Козлик. А еще во втором отделении на арену выходила девочка в белом платьице. Белоснежные голуби послушно садились к ней на ладони и на обручи, с которыми она выступала.

Толик донимал дома просьбами старшего брата: нельзя ли и ему выехать на козлике на арену. Сережа снисходительно улыбался и как взрослый ребенку неопределенно обещал: «когда повзрослеешь». А Нина мечтала стать дрессировщицей тигров. Вот вырастет — и мечта ее исполнится… И тогда каждый день с утра по поздней ночи будет сверкать разноцветными огнями, греметь фанфарами и обещать новые и новые сногсшибательные мгновения напряженной барабанной дробью.

Голод и беда шатались в обнимку по улицам Казани. Крепко матерились, гортанно распевали песни революции.

Но в дни, когда выдавали аванс и зарплату, Степан приносил домой белый хлеб и сочную сайру в масле. А Наталья шла с лукошком на рынок. Большими пятилитровыми жбанами, оплетенными лозой, покупала молоко. Нина любила ходить вместе с матерью вдоль рыночных рядов, где розовощекие торговки в разноцветных косынках наперебой предлагали молодую картошку, свежие овощи, лоснящуюся селедку. Наталья набирала всего понемногу. А на обратном пути останавливалась у столовой, чтобы купить дочери сочную ароматную котлету.

Несколько дней в семье был праздник, а потом опять оставалась одна только сага. В такие дни Наталья ходила в деревни, меняла нарядные старые платья на картошку.

«Не жалко продавать такую красоту?» — вздыхали крестьянки, пересыпая клубни из ведра в холщовую сумку светловолосой, не приспособленной к суровому быту горожанки.

Нине было жалко маминых платьев, особенно одного, кремового, которое она надевала по праздникам. Будто и праздники навсегда покидали дом вместе с этим нарядом.

Картошка заканчивалась очень быстро. И вот опять противная синеватая сага на завтрак, обед и ужин… И завтрашний день, как призрак, витал под потолком светлой комнаты.

Но неожиданно один из унылой череды полуголодных вечеров обернулся праздником…

Сумерки уже обрушились на город, и из комнаты, освещенной электрической лампочкой, казалось, что за кремовыми шторами нет ничего, кроме темноты и огней — фонарей и других таких же светящихся пролетарским уютом окон.

Мелкий сентябрьский дождь лениво кропил снаружи окно.

Остатки саги стыли на столе, а Сережи все не было.

Степан то и дело бросал беспокойный взгляд на часы и хмурился. Наталья тревожно следила за минутной стрелкой, как будто хотела остановить ее.

Но стрелка неумолимо летела к «12». Часовая подбиралась к «10».

Тиканье часов казалось теперь беспорядочным и угнетало еще больше.

— Нужно идти в милицию, — нерешительно проронила Наталья и бросила взгляд на пальто в углу, даже сделала движение к двери, но она вдруг глухо скрипнула и подалась вперед от резкого толчка.

— Явился! — разозлился и обрадовался отец и снова гневно посмотрел на часы.

Отбился от рук старший сын! Совсем отбился! Но Сергей улыбался, довольный, усталый.

Его худенькие плечи тянула вниз туго набитая холщовая сумка. А на дне глаз-угольков поблескивали торжество и радость.

— Вот! — скинул он тяжесть с плеч.

Сумка глухо ударилась о пол. Несколько грязных крупных картофелин подпрыгнули от резкого удара над горкой клубней и победно покатились по комнате.

— Картошка! — всплеснула руками Наталья. Обрадовалась и испугалась одновременно, смотрела на картошку, как на чудо и не верила своим глазам.

Толик живо подскочил к сумке, точно желал убедиться, что картошка в ней, действительно, настоящая.

— Картошечка, — мечтательно протянул светлоглазый мальчуган, рисуя в воображении пахнущую дымом и почему-то всегда лесом печеную картошку, а то и жареную, от вида и запаха которой голова всегда идет кругом, как будто только что слез с карусели.

Один Степан смотрел и хмурился. Кто и почему дал сыну столько картошки? Килограммов пять — не меньше. Кто станет просто так делиться продуктами в голодном тридцать третьем?

Сережа посмотрел в строгие серые глаза отца, и угольки-глаза его потускнели, но все еще настороженно искали хоть тень благодарности в лице Степана. Не нашли. Строг, подозрителен отец. Только удивленно вскинул брови.

— Откуда картошка?

Всего лишь два слова, а в голосе лед — не обжигающий, январский, а ранневесенний, тот, что растает в любую минуту. И все-таки лед… Сережа насупился, засопел от обиды и как будто вдруг стал меньше ростом, как всегда, растерялся под строгим серым взглядом отца, который, кажется порой, душу, как книгу, читает.

— Я в цирке аванс получил, — пробормотал Сергей, и радость вместе с торжеством окончательно померкли в его глазах.

Степан одобрительно покачал головой, потрепал старшего сына по плечу (дескать, помощник вырос), и зрачки беспокойных угольков снова заиграли, заискрились.

А наутро на столе дымилась желтая рассыпчатая картошка.

Ели молча, торжественно, каждый чувствовал, что эта картошка была особенной — не обычной вареной картошкой, а заработанной Сережей. Старший сын Аксеновых стал взрослым.

— А меня возьмут в цирк работать? — Толик снова жалостливо посмотрел на Сережу, боясь услышать жестокое «нет». Вот будет вместе со старшим братом ухаживать за цирковыми зверушками, тоже принесет домой картошки. И не сумку, а целый мешок. И прощай тогда, противная сага…

Но Сережа был неумолим.

— Это вряд ли. Разве только, когда подрастешь немного.

Толик вздохнул и принялся за картошку.

Но праздник закончился быстро. Сумки картошки едва хватило до зарплаты Степана. А потом снова вязкие, как сага, будни незаметно расклеились моросящим холодным дождем.

Октябрьский вечер тучами распластался над Казанью, тускло заглядывал в окна фонарями. Мелкий, липкий дождь прорисовывал бороздки на стеклах, за которыми в густых осенних сумерках лениво загорались огни. Загорались и сразу же жили какой-то своей, отдельной от города, жизнью.

Степан грозно расхаживал из угла в угол, поджидая старшего сына. На столе исходил паром чайник. Семь часов вечера. Обычно в это время семья собиралась на ужин, а старшего сына все не было. В последнее время он часто приходил домой поздно. Это тревожило Наталью. Она не раз пыталась поговорить с сыном, но он только отшучивался.

«С ребятами заигрался». Вот и весь ответ. Но чувствовало материнское сердце, что-то здесь не ладно. Вот и сегодня…