Женщина увидела землячку и заулыбалась. Лиза и Соня радостно кивнули одуванчиковыми головками.

— Жив твой Толик, — радостно сообщила Настасья. — Ранен только. Но не бойся. Легко. Губа разорвана немного. Перевязка тут у него белая, — Настасьи провела рукой по щеке наискосок. — И поранены пальцы. Они поехали за сеном на подводах, повезут на передовую немецким лошадям. Утром будет ехать через деревню обратно.

Нина только теперь заметила, что нерешительно стоит на пороге. А дверь позади ее треплет ветер.

— Ну проходи, что ли. Все тепло в доме выстудишь, — ласково проворчала с пола женщина с нестарым еще лицом и совершенно седыми волосами, по-видимому, хозяйка дома.

Девочка потянула на себя дверную ручку, и злодей-ветер остался завывать снаружи, бросая от бессилия охапки снега в окна.

На душе сразу оттаял лед.

— Только места в избе нет, сама видишь, — продолжала все также по-доброму ворчать хозяйка. — Разве что на окошечке посидишь до утра.

Нина с радостью забралась на подоконник.

Ветер еще настойчивее кидался снегом в оледеневшие окна, но теперь завывания его не казались страшными.

В избе было светло от снега за окном. Лучины уже погасли. Храп наполнил избу. Но Нина боялась уснуть.

Мороз-мечтатель рисовал на стекле цветы и замки.

Сквозь волшебный белый город в окно заглядывала ночь.

Монотонное завывание вьюги убаюкивало, но страх не увидеться с братом был сильнее усталости.

Девочка прислушивалась к каждому звуку.

Наконец, когда тьма начала понемногу рассеиваться, Нина услышала скрип снега под полозьями.

Девочка осторожно спустилась с подоконника, прокралась между спящими к выходу и выбежала на улицу.

Повозки с сеном понурым караваном тянулись к линии фронта. Горизонт время от время вспыхивал кровавым заревом. Вдали гремели взрывы.

Нина напряженно вглядывалась в лица обозников.

Впереди шли двое бородатых русских мужиков. За ними устало плелся немец с ружьем. Следом шел обозник с перевязанным лицом.

— Нинка! — радостно крикнул он голосом Толика.

Волна радости захлестнула Нину, и она бросилась на шею брату.

Он расцеловал сестренку в обе щеки. Обнял левой рукой. Правая была перевязана белой, запачкавшейся уже тканью.

Толик легко здоровой рукой подхватил сестренку, подсадил ее на повозку с сеном. Сквозь белую повязку на руке проступало пятнышко крови.

— Что с тобой? — забеспокоилась Нина.

— Пустяки! — Толик махнул рукой, словно отмахиваясь от беспокойства младшей сестренки, как от безобидной, но надоедливой мухи. — До свадьбы заживет!

— А как же немцы? — Нина опасливо покосилась на спину на человека с ружьем.

— Им уже самим до себя, — с сожалением в голосе покачал головой Толик. — Видишь, мороз какой.

Немцах кутались в платки, а поверх сапог краснели лапти.

Брат достал из-за пазухи кусок вареной конины.

От запаха мяса у Нины закружилась голова, и она жадно впилась зубами в лакомый кусочек. Со вчерашнего утра девочка ничего не ела.

— Скоро немцы остановят обозы, — забеспокоился Толик. — Будут проверять, не везем ли мы кого-нибудь к передовой, будут протыкать сено штыками. Ты спрячешься в стог. Если немец направит штык на тебя, я скажу, что здесь сестренка.

Нина послушно забралась в стог, притаилась на дне повозки.

Где-то рядом грохотали пушки, но под толстым слоем сена было тепло и уютно. Рядом с повозкой шел брат. И впервые за последние дни девочка почувствовала спокойную уверенность, что ни бомба, ни случайная пуля не коснется их повозки.

— Тпр-ру, — услышала вскоре девочка голоса.

Лошадь резко дернулась и встала.

Нина услышала немецкую речь и замерла, боясь пошевелиться.

Где-то над головой грозно прошуршал штык, и лошадь снова тронулась с места.

Заскрипел снег под полозьями.

Нина осторожно выбралась из сена. Холодно. Девочка поёжилась, натягивая пальтишко на ноги. Зубы выбивали дробь от озноба.

— Ничего, скоро приедем, — уговаривал Толик, но пути по-прежнему не было видно конца.

Снег мерно поскрипывал, покачивалась на поворотах повозка…

А Нина вспоминала другую зиму.

Хлопья снега падали в ладони и становились крошками белой французской булки. Конь весело мчал по снежным горкам.

Весело хрустела под полозьями аппетитная ароматная корочка.

Слишком, слишком много вокруг французских булок.

— Папа, — позвала девочка, задремав.

— Вставай, приехали, — осторожно потряс за плечо Толик.

Брат привел Нину в просторный дом.

В прихожей от стены к стене тянулись нары.

Совсем седой, но бодрый старичок с каким-то сказочным лицом и белоснежной бородой до пояса, грел на буржуйке ведро с водой.

— Здравствуйте, — несмело села на доски девочка.

Казалось, это единственное и бесконечное занятие старика из века в век.

Старик чуть вскинул седые лохматые брови и продолжал возиться с котлом, как будто ничто происходящее вокруг его совершенно не касалось, как будто в целом мире не было ничего, кроме этого котла и буржуйки.

— Сестра… — кивком головы показал старику на Нину подросток.

Старик молча кивнул с тем же выражением лица.

Вода весело забурлила в котле.

— Сестра так сестра, — с напускным равнодушием проворчал старик и протянул Нине кружку бурлящего еще кипятка. — На вот, согрейся.

Нина подула на воду и, обжигая губы, сделала несколько глотков, потом снова подула на обжигающую поверхность и стала пить уже не спеша. Тепло приятной ленью разлилось по всему телу тепло.

В избу то и дело заглядывали безусые и бородатые, хмурые и веселые лица. И всем старик давал кружку кипятка из ведра, так, что, казалось, белобородый хозяин вечно жил в своей большой избе и целую вечность носил воду из колодца, кипятил ее в ведре и переливал кипяток в алюминиевую кружку…

— Это внучка твоя, что ли? — заметил в углу девочку какой-то обозник с острыми черными глазами.

— Внучка-внучка, — проворчал все с тем же деланным безразличием старик и протянул любопытному кружку кипятка.

Толик посмотрел на дверь, потом на хозяина избы и перевел взгляд на сестру.

— Ты побудь пока с Петром Тимофеевичем, — и добавил, будто оправдывался. — Ты не бойся. Он у нас добрый.

Старик фыркнул, помотал головой и ничего не ответил.

— Я не боюсь, — храбро ответила Нина, робко скосив взгляд на строгого старика.

Толик выскользнул за дверь, впустив в избу целую армию снежинок.

— Вот ведь… — проворчал дедок и, кряхтя, пошел за Толиком закрыть дверь поплотнее. — Все тепло в доме выстудили. Не дом стал, а проходной двор.

К вечеру Петр Тимофеевич подобрел, что-то напевал себе под нос и даже обещал Нину научить делать деревянные ложки.

Спали вдвоем на тряпье, плотно прижавшись друг к другу на нарах. От Савельича пахло полынью и сеном.

Засыпать было приятно, ведь Толик нашелся, и теперь всё будет хорошо, а там и войне конец. И снова будут весной бело-розово клубиться сады и вдыхать на рассветах студёный туман…

… Пар вырывался из ведра и медленно поднимался к потолку. Бульканье наполняло избу странным уютом, и даже казалось, что за ее стенами нет ни зимы, ни войны… ничего, ничего…

Старик жевал краюшку хлеба у буржуйки и время от времени потряхивал сединой и фыркал, как чем-то недовольный старый кот.

Утро, холодное, хрупкое, осело на ветках лохматой сединой, ровным тусклым светом рассеялось по комнате.

— Проснулась? — услышал старик возню на нарах. Отломил хлеб и протянул девочке, не отрывая взгляда от лопающихся пузырьков. — На вот, подкрепись маленько.

Нина одним движением перебралась к краю нар.

Старик, покрякивая, составил ведро на пол. Пузырьки побурлили еще немного и улеглись.

Краюшка была черствой, немного холодной и безумно вкусной.

— Возьми вот запей. Погрейся, — протянул хозяин кружку кипятка.

Вот, оно военное счастье! Корка хлеба и кружка кипятка.