— На вот погрейся, — протянула хозяйка кружку кипятка.

Обжигая губы и нёбо, Нина сделала несколько глотков. Показалось, кипяток имеет вкус. Приятный, солнечный, вкус тепла.

— Хочешь, совсем оставайся, — предложила женщина. — Тебя как зовут?

— Нина.

Назвала своё имя и женщина — солнечное, звонкое, как рыба плещется в воде. Анастасия.

— Не могу, тёть Настя. Мне Толика найти надо. Он тоже ищет меня.

— Брат твой? — догадалась Анастасия.

— Брат, — смахнула Нина с себя ватагу надоедливых вошек.

Пока силы опять не покинули, надо идти. И девочка рывком встала на ноги.

— Спасибо, теть Настя. Пойду я.

— Ну с Богом, — перекрестила Анастасия.

Дверь мягко захлопнулась. Решимость снова сменилась рассеянностью. Куда идти дальше? Обратно, где немцы и страшное белое поле? Нина даже поёжилась от этой мысли. «Да и Толика нет уже в Козари, — подсказывал здравый смысл. — Там теперь передовая». Сбежал от немцев, как и Сидориха с сыновьями, но слишком далеко он уйти не мог, и, наверное, сейчас где-то здесь, рядом.

Деревня сменилась другой. Как всегда незаметно нахлынули зимние сумерки, густые, морозные.

Воспоминания о конском ухе были еще так свежи и ароматны, что девочка время от времени оглядывалась по сторонам: не найдется ли ещё чего-нибудь съестного. Вокруг простирался несъедобный снег.

А вдали нарисовался большой, как у Тихона, дом с надёжной крышей. Три окна с резными ставнями смотрели на полуразрушенную улицу светло и чуть надменно, обещая уют.

«Здесь накормят!» — блеснула искорка-надежда, и девочка шагнула на высокое крыльцо.

Нина постучала и, не дождавшись ответа, сама открыла дверь.

Лучины мягко освещали хату. За столом сидели человек пять немцев. Они были веселы и уверены.

На столе пыхтел, сверкая начищенными боками, русский самовар.

Над чашками мягко вился кофейный дымок.

Немцы густо мазали масло на хлеб. Нина жадно сглотнула слюну. Как давно она не пробовала сливочного масла, тающего во рту. Но сейчас, когда кругом бои, лучше даже не думать об этом.

Девочка быстро отвернулась от стола.

Русская женщина, уже не молодая, но еще не пожилая, с клеймом заботы на лице, вынимала из печи чугун с картошкой.

Картошка была мелкой, как горох, и Нину почему-то это обрадовало.

— Тетенька, дай хоть три «горошинки», — тихо попросила она.

Женщина молчала. Только энергичным движением заправила под платок выбившуюся прядь.

Нина решила, что голос ее совсем ослабел от голода, и поэтому хозяйка дома ее не услышала.

— Тетенька, дай мне картошечки, — повторила девочка, но на этот раз вышло еще тише.

Стыд обжег огнем изнутри и оказался сильнее голода. Нина потянулась к дверной ручке, но раньше, чем она успела выйти за дверь, из-за стола быстро поднялся немец.

Девочка не поверила своим глазам: в руках у немца был бутерброд с маслом, и этот бутерброд он протягивал ей.

— Спасибо! — удивилась и обрадовалась девочка и выбежала за дверь.

Масло таяло во рту, и это было счастье. Даже если опять никто не пустит на ночлег, холод теперь не так страшен.

Ночь пришлось проскитаться, зато на следующий день Нина набрела на гостеприимный дом на окраине какой-то невесть какой уже на пути деревни.

От голода кружилась голова, а голос стал совсем тихим.

— Тётенька, дай хоть картошечку, — повторила Нина привычной скороговоркой, не слишком надеясь, что в доме найдётся еды и для неё.

— Садись за стол, — обрадовала прямо с порога хрупкая интеллигентная женщина, как оказалось, учительница.

Разлитый в доме сладковатый аромат предвещал вкуснейший обед.

Женщина вынула из печи маленький, на пол-литра горшочек — пшённую кашу с тыквой.

Половину переложила гостье в деревянную миску. Сама принялась есть прямо из горшочка. Не смотря на измождённый вид, поглощала кашу хозяйка не жадно — с достоинством. Нина проглотила свою порцию в один присест, скорее угадала, чем почувствовала, что каша была вкусной. Не пресным варевом для набивания желудка, обычным в войну, а настоящим блюдом.

Впервые за много дней Нина почувствовала себя почти сытой.

Хозяйка оказалась приветливой, но немногословной, Нину спросила только, как зовут — больше ничего. Рассказала, что живёт одна. Мужа призвали на фронт ещё в первые дни войны. Детей у них не было.

— Школу всю разбомбило, — вздохнула учительница и замолчала.

Вздохнула и Нина. Уходить не хотелось. В доме почти ничего не было, но чистенько — пол тщательно выметен, под потолком — ни паутинки. Такая же аккуратная, уютная и сама учительница — молодая, с большими серыми глазами и темно-русой косой под выцветшим, но чистым зеленым платком.

— Спасибо большое… А как вас зовут? — спохватилась девочка, что не узнала имени накормившей её учительницы.

Звали её Дарья Петровна, и имя женщины показалось Нине таким же уютным, как всё в доме на окраине.

— Ты, Ниночка, откуда? — задумалась о чём-то учительница.

Нина рассказала, что идёт из Козари, ищет брата.

— Козарь… — лоб Дарьи Петровны собрался складочками и быстро разгладился. — Кажется, у Тимофеевны живут родственники из Козари.

Сердце Нины радостно подскочило в груди.

Учительница вышла вместе с гостьей на крыльцо.

— Видишь дом в соснах?

Тонкий палец Дарьи Петровны указывал на редкие хвойные заросли и домик за ними, выбившийся из общего ряда соломенных крыш.

Нина ещё раз поблагодарила учительницу и ринулась к соснам.

Тимофеевна оказалась ещё не старой, белобровой, голубоглазой.

— Заходи, что ли, в дом, — добродушно поворчала.

Нина обвела взглядом комнатку, и сердце её радостно забилось.

На неё удивлённо смотрели голубые глаза из-под белой челки. Пионервожатый Сережка! Но теперь сидевший на полу полуголодный испуганный подросток уже не казался девочке взрослым и сильным, как раньше.

— Ниночка, деточка! — всплеснула руками Ульяна. На коленях у нее посапывал грудной малыш.

В памяти Нины снова завертелись в воздухе бревна, бывшие когда-то прочным большим домом Тихона. Вспомнилось и то, как вся деревня радовалась, ликовала возвращению его сыновей.

Ни его самого, ни его старших сыновей не было в незнакомой избе. Только женщины и маленькие дети, а из мужчин — Сережа да Савельич.

Нина вздохнула. Суждено ли Михаилу и Андрею вернуться живыми-невредимыми и с этой войны?

— Мы Толика твоего видели, — обрадовала Ульяна.

«Брат жив!» — в груди девочки радостно замахали крыльями бабочки.

— Жив он, только легко ранен. Рука у него перевязана и на губе ранка. Немцы в обоз его забрали — на передовую сено возить.

Теперь радость уступила место тревоге. Толик ранен. Толик у немцев.

— Где он?

— Не волнуйся, — поспешила успокоить Ульяна. — Три километра идти до следующей деревни. Там утром будут проезжать обозы.

Три километра вели полем. Нина бежала, вязла в снегу. Где-то поблизости волки подвывали пулям, но волки были даже страшнее. И Нина бежала, бежала и остановилась перевести дух, только когда вдали затеплились огоньками окна.

Все дома в деревне были переполнены, и надежда, что где-то найдётся лишний кусок хлеба или пару картошинок, была слабой. Но мысль, что Толик где-то близко, заглушала усталость.

Уже просто побыть немного в тепле, слышать людские голоса — и то радость.

Но вскоре её погасило что-то холодное, мрачное. Все лица вокруг были незнакомыми, и никто в деревне не слышал о мальчике из Козари.

А ночь опять неумолимо надвигалась холодом и волчьим воем. Пугала, как залетевшая в уют летучая мышь.

Деревня обрывалась новым полем. Нина тревожно всматривалась в белую мглу.

На окраине, как от стаи, отбившись от деревни, высилась на пригорке печальная избушка.

Свет из оконца мягко ложился на снег.

Изнутри избушку тихо освещала лучина.

На полу теснились случайные гости, искавшие приюта, на лавках стонали раненые. Среди незнакомых лиц Нина узнала семью из Козари, соседей дяди Никиты, кудрявую Настасью с двумя похожими на ангелочков дочками-близняшками.