Нина привычным движением вдела ноги в башмаки, но едва успела дойти до двери, как правый основательно истрепавшийся в лесу башмак остался на полу.

Громоздкая подошва оторвалась от изношенного верха и тяжело ударилась о деревянный настил.

— Что такое? — встрепенулся Володя.

Нина сокрушенно вздохнула и развела руками. Левый башмак выглядел не намного лучше. Ни сегодня — завтра и его постигнет та же участь.

Надя открыла глаза.

— Ну что вы шумите! Мне такой сон снился. Такой сон, а вы…

Девочка потянулась на нарах. Она была почти так же так же худа и мала ростом, как и в тот день сорок второго, когда Кристоф привел их в барак. Не намного подрос и Павлик.

— Тише ты! Раскудахталась. Смотри свой сон дальше, когда мы в лес уйдем, — потянулся на нарах Иван.

Сарай сонно пришел в движение.

За дверью послышался голос Кристофа.

— Что-то рановато сегодня Зеленое Перо, — бросил взгляд сквозь решетку Илья.

— Эй! Выходи!

В голосе Кристофа дребезжало раздражение.

— Подожди ты! — торопливо наматывал старую портянку на ногу Иван.

Нина нашла среди хлама под нарами распушившуюся от времени веревку и кое-как примотала ей к ноге оторвавшуюся деревянную подошву.

Порванный башмак мешал идти, и Крстоф встретил хромающую узницу подозрительным взглядом. Уж не вздумала ли девчонка притвориться больной?

Нина посмотрела сначала на привязанный к ноге башмак, потом на Кристофа. Он понимающе покачал головой.

— Gehe nach Langomark. Herr Schreiber gibt dir neue Schuhe.

(Иди в Лангомарк. Господин Шрайбер даст тебе новые туфли.)

Кристоф ловко оседлал велосипед и свистом позвал Дугласа и, что предполагалось само собой, узников за собой.

Нина плелась сзади и старалась наступать на правую ногу осторожно, чтобы веревка не развязалась и не протерлась.

Недалеко от Черного Замка узники с Критотофом во главе устремились в глубь леса, а Нина продолжила путь одна. Помощник лесника, видимо, решил, что Иван с сыновьями больше нуждаются в его надзоре, чем девочка в разорванном башмаке. Тем не менее, он счел нужным предупредить, чтобы она поскорее возвращалась работать с остальными.

Шрайбера Нина увидела издалека. Он быстро шел, почти бежал, к дому со стороны полицейского участка.

— Шеф, шюзы капут! — крикнула Нина на ходу, но Шрайбер только махнул рукой.

Ему, явно, было не до порванного ботинка.

Над Берхербергом медленно вставало солнце, а когда последние лучи скупого вечернего света разлились закатом по горизонту и растворились в темноте, ночь пронзили сто сорок зенитных прожекторов и устремились на противоположный берег Одера.

Били «Катюши», били «Ванюши»… В эту ночь наши войска переходили через Одер. А в маленьком сарайчике у зарешеченного окна неподвижно смотрели на зарево вдали исхудавший заросший мужчина, трое его сыновей и худенькая синеглазая дочь. И еще одна девочка постарше, чернобровая, с взрослым строгим взглядом и длинными, как у куклы, ресницами.

Люди ничего не говорили друг другу, но было понятно без слов, что в эту ночь все нервные окончания земли сосредоточились в свете световых мостов над Одером.

К утру канонада стихла.

Теперь в прозрачном свете разливалась радость и умиротворенность, как будто не было ни канонады, не недавней агонии войны.

Солнце настоялось к полудню янтарными бликами, а барак все никто не открывал.

Только редкие выстрелы время от времени вспугивали с веток птиц. В бараке все давным-давно проснулись, а Кристоф все не приходил.

— Наши, наверное, уже где-то рядом, — радостно блестел глазами Ильюшка. — Немцы уже к американской границе бегут — только пятки сверкают. Боятся, гады, в руки к русским попасть.

— В Россию скоро поедем, — мечтательно улыбнулся Володя. Предвкушение спокойных мирных дней как будто освещало изнутри каким-то внутренним светом его бледное лицо, так что обычно землистый цвет кожи паренька казался почти здоровым.

— Если только нас не сожгут до этого здесь, в сарае, — беспечно добавил Илья. — Немцы злые сейчас, как собаки, что войну проиграли.

Нина втянула голову в плечи. Ей снова слышалась песня узников о бескрайности Дона, а перед глазами стоял чад.

— Типун тебе на язык! — разозлился на сына Иван. — Вечно ерунду мелешь!

Володя вздохнул, бросил в окно долгий грустный взгляд.

— Интересно, стоит еще наш дом?

Отец и братья ответили ему задумчивым молчанием.

Только Надя неуверенно произнесла:

— Может, и стоит…

Ей очень хотелось, чтобы было, куда возвращаться.

Нина обхватила руками колени и забилась вглубь нар. На улице было тепло, даже жарко, а ее почему-то бил легкий озноб.

То, чего она, как все русские, вся Европа и Америка ждали с таким благоговением, было уже совсем близко.

Победа! Victoire! Freedom!

На всех языках мира одинаково торжественное радостное слово порхало по земле, как голосистая птаха с яркими-яркими перьями.

Пепел войны рассеивался.

Нина думала о том, что сейчас на Смоленщине зацветают деревья, но никогда уже не встретит май цветущим Барский Сад.

О том, что на месте дома, построенного отцом, осталась лишь рытвина- рана от бомбы.

О том, живы ли братья и где их искать.

Размышления Нины прервал нетерпеливый голос Ильюшки.

— Откроют нас когда-нибудь?

Солнце взбиралось уже на вершину цветущей яблони, а в поселке теперь не слышно было даже выстрелов.

Тщетно то Иван, то кто-нибудь из его сыновей выглядывали в окно.

— Может, выломать дверь, — осторожно предложил Володя.

Ильюшка соскочил с нар, толкнул дверь плечом, потом еще раз — уже с большей силой. Напрасно! Дубовая поверхность была несокрушимой преградой для полуголодных, измученных работой узников, Паренёк вздохнул и вернулся к окну.

Невидимые шуршащие пальцы пробежали по листве, и эта легкая весенняя мелодия ветра смешивалась с многоголосым воркованием голубей в Симфонии Мира.

— Подождем еще немного, — мрачно бросил в поющую тишину Иван.

Но минуты ожидания тянулись бесконечно, размытые краски первой мирной весны, казавшиеся акварельным безумием, торопили сквозь зарешеченное окно окунуться в это зеленое, цветущее, радостное. Свобода!

Наконец снаружи послышались шаги и польская речь.

Нина сразу узнала голоса Габриша и Янока.

Поляки остановились у двери.

Ключ повернулся в замочной скважине. Несмазанные петлицы заскрипели, и весенний сквозняк принялся играть открытой дверью. Братья-поляки скалили в улыбке мелкие ровные зубы.

Иван, за ним его дети и Нина медленно вышли на улицу, не веря своим глазам.

Берхерверк был тем же, что вчера, но что-то неуловимо изменилось вокруг.

Даже голуби ворковали как-то по-особенному.

Свобода нагрянула внезапно весенним ливнем, и теперь хотелось укрыться от нее до тех пор, пока не перестанут дубасить по крышам ледяные капли и не воцарится в прослезившемся небе вместе с последними теплыми дождинками над лесом радуга.

— Янок! Габриш! — Иван как родным обрадовался полякам.

— Что так тихо в поселке? Где же немцы? Эконом? Кристоф?

Габриш растерянно улыбнулся.

— Все ушли, — ответил Янок по-русски растерянно и радостно.

— А где ключ взяли? — зачем-то поинтересовался Иван, как будто важен был ключ, а не открытая им дверь, откуда можно было идти теперь на все четыре стороны.

Но узники застыли у входа, словно боялись, что она снова захлопнется.

— Там, — махнул Габриш рукой в сторону дома с голубятней на крыше.

«Куда же теперь идти?» — в глазах у всех стоял один и тот же вопрос.

Янок ощупал деревню быстрым цепким взглядом и остановил его на сеновале, наполовину еще заполненном прошлогодней травой.

— Полезайте на сеновал! — скомандовал он.

Никто не перечил. Какая-то радостная уверенность в его голосе убеждала остальных, что следует сделать именно так, как говорит Янок.

Молодой сильный поляк почувствовал себя вожаком. Кто-то должен был взять на себя эту роль в ситуации неопределенности, и этим кем-то ощутил себя Янок.