Вскоре оно блестело, как новое зеркало или как гладь озера возле таинственного черного замка. С кухни доносились голоса. Пришел хозяин на обед. Шрайбер что-то весело рассказывал домочадцам. Рассказ перебил заливистый смех, принадлежавший, по всей видимости, дочери лесника.

Хозяйка все не приходила, и девочка осторожно присела на край дивана. Но легкие шаги Берты тут же заставили девочку подскочить.

— Komm, — махнула рукой немка, приглашая Нину следовать с ведром за ней наверх.

Комнаты на втором этаже были менее аскетическими, чем помещения внизу, не считая, разумеется, зала.

В первой любому сразу же становилось ясно, что здесь живет девочка или юная девушка. Всё здесь было плюшевым, воздушно-голубым, карамельно-розовым.

На шкафчике смотрела в пустоту безразличным голубым взглядом белокурая кукла.

Её голубой наряд, и платье, и шляпка, были тщательно накрахмалены. Наверное, красавицу давно не брали в руки, и она уже долгое время служит лишь украшением интерьера, сувениром на память о стране, где фантазии и игры реальнее действительности.

Воспоминания о затерявшемся где-то, случайно забытом в снегу, перемешенном с пеплом и кровью, детстве вдруг спутали мысли Нины.

Беззаботное прошлое смотрело на нее стеклянным голубым взглядом.

Роза. Ее звали Роза. Розовым облаком взметнулись воспоминания о счастливых днях в комнате с кремовыми шторами на окнах, когда не было смерти, а была и радость, и елка, и кукла в воздушном розовом платье.

Неужели это было?

Нина с удивлением заметила, что стала такой взрослой, что куклы с голубыми глазами не вызывают в ее сердце ничего, кроме щемящей тоски по чему-то безвременно и безвозвратно ушедшему.

Но главным предметом в интерьере комнаты была не кукла.

Черным полированным блеском завораживало раскрытое пианино, глянцево улыбалось клавиатурой.

Берта пробежала чистой влажной тряпкой по клавишам, и пианино нестройно застонало.

На пюпитре пианистку ждали раскрытые ноты. На крышке пианино торжественно и изящно тянулись нерасплавленными фитильками из серебряного подсвечника к белоснежному потолку золотисто-карамельные свечи. Рядом обмяк рыжий плюшевый медвежонок.

Все в этой комнате выбивалось из уютной и чопорной атмосферы дома, как будто своенравный весенний ветер мимоходом ворвался в окно, чтобы устроить вокруг весёлый беспорядок.

Нина живо представила хозяйку комнаты — совсем юную, легкую, воздушную и мечтательную.

На кровать небрежно наброшено легкое розовое покрывало. Дверца тумбочки у кровати неплотно закрыта и из-за нее виден разноцветный ворох носочков и гольфиков.

В углу распахнут шкафчик с аккуратно развешанными платьями и босоножками, составленными в разноцветный ряд внизу на полочке.

Берта обреченно вздохнула (беспорядок в комнате дочери ей явно досаждал) и принялась закрывать дверцы.

Жестом немка приказала Нине поставить ведро на пол. Еще раз критически осмотрела комнату, поправила покрывало и, по-видимому, осталась вполне довольна хотя бы относительным порядком.

Берта снова на всякий случай повторила, чтобы Нина вымыла стекла и в этой комнате, потом показала длинными тонкими пальцами на голубую ковровую дорожку.

— Vergiβ nicht. (Не забудь.)

Девочка кивнула.

— Kommen wir, (Пойдем) — Берта торопливо махнула рукой. Она спешила показать узнице оставшиеся комнаты и вернуться к своим обязанностям на кухне.

Две другие смежные комнаты были отделены друг от друга лишь дверным проемом.

В первой по обе стороны от зеркала в золоченой раме расположились два громоздких строгих черных кресла. Над одним из них отсчитывали мгновения старинные часы. Напротив приглашал погрузиться в пружинистую мягкую глубину, обтянутую черной кожей, внушительных размеров диван. Вдоль стен по углам ютились дубовые шкафчики, казавшиеся второстепенными и почти незаметными по сравнению с величественной мягкой мебелью. В громоздкой керамической напольной вазе, украшенной изображением оленей, скучали три розовых розы.

От помещения с черной мебелью спальню Берты и Иоанна отделял лишь проем без двери.

Все здесь было предельно уютно, по-домашнему.

В центре спальни громоздились две большие составленные кровати.

На шаги хозяйки откуда-то из-под полы голубого покрывала с заливистым лаем выкатилась маленькая, как подросший котенок, собачонка.

— Меккен, — нежно взяла на руки пушистого домашнего зверька Берта, представляя любимца девочке.

Глазки-пуговки белоснежной собачонки искрились радостью, а хвостик выбивал дробь безоблачного собачьего настроения.

— Жуть, какой красивый пес, — восхитилась девочка.

Меккен был, явно, хорош, и вместе с тем в нем чувствовалось какое-то благородство, необъяснимо отличавшее его от Смоленских очаровашек Шариков и Бобиков.

Берта аккуратно поставила Меккена на кровать. Видимо, в этом доме ему позволялось если не все, то, во всяком случае, почти все.

Собачонка послушно осталась в ногах, даже не попыталась пробраться поближе к расшитым шелком подушкам, на которых ждали сумерек ночные головные уборы — белый чепчик Берты и голубой колпак Иоанна.

В этой комнате не было ничего лишнего. Ничего, что нарушало бы чрезмерной оригинальностью умиротворенность спальни.

В углу у дверного проема блестел на солнце полированный шкаф для одежды. На тумбочке у трюмо примостилась деревянная шкатулка с закрытой крышкой, украшенной позолоченными вензелями.

— Komm! — повторила немка короткое приказание и махнула Нине рукой. На втором этаже оставалась еще одна комната.

Дверь оказалась закрытой, но ключ поблескивал в замочной скважине. Легким движением хозяйка повернула его. К удивлению Нины, в комнате не оказалось ничего кроме ворсистого светло-зеленого ковра. Видимо, помещение пустовало для какого-то счастливого случая, может быть, до тех времен, когда в доме появятся внуки.

Берта развела руками.

— Nun, bringe das Haus und tege den Hof.

(А теперь убирай. И подмети во дворе).

Она показала взглядом в окно.

Нина кивнула.

Кухонные заботы снова отозвали хозяйку.

Каблучки открытых домашних туфель Берты застучали по лестнице и стихли.

В доме стало так тихо, что настенные часы обрели особую таинственную власть. Казалось, это размеренно пульсирует сердце дома.

Большая стрелка незаметно подкралась к римской VI. Минутная, похожая на длинную стрелу, нарисованную на стекле морозом, тенью легла на IX.

Скоро вернется с работы хозяин. Это чувствовал и Меккен.

Собачонка еще раз осторожно рыкнула на гостью и скатилась вниз по ступенькам вслед за хозяйкой.

Быстро, не глядя по сторонам, Нина вымыла комнату. Ей не терпелось поскорее покинуть слепящий роскошью и давящий высокими потолками бессмысленно огромный дом.

Спина болела от усталости. Но оставался еще огромный двор.

Нина вздохнула и подняла глаза к розовеющему небу.

На фоне закатной дымки темнел, шелестел орешник.

Вызревшие уже орешки тихо покачивались: «Сорви, съешь нас, съешь».

«Съешь нас, съешь, сорви, сорви, сорви», — весело вторили налитые янтарем виноградины.

А может быть, запретные мысли нашептывал ветер. Нина протянула было руку в шершавую мягкость орешника, и тут же отдернула пальцы. Как обожглась.

«Не бери у них ничего», — вспомнились слова Стефы. — Ничего. Ничего. Ничего. Ни орешинки. Ни виноградинки. Ничего.

Чуть поодаль на маленьком огородике росла зелень и свёкла.

Нина стиснула зубы и принялась сосредоточенно и энергично орудовать веником под веревками, где сушилось бельё и ковры.

На кухне зазвенела посуда. Семья снова собралась за столом. Запах сдобы разлился в прохладных сумерках.

А на столе в просторной кухне белого дома уютно дымился чай и благоухали булочки. Сумерки заглядывали в окна, рассыпались о люстру и возвращались во двор наблюдать со стороны, как в мягком голубоватом электрическом свете вырисовываются силуэты семейной идиллии. Дети весело делятся друг другом дневными впечатлениями. Шрайбер читает за ужином вечернюю газету. Ирма наливает в чашки горячий ароматный чай. А далеко-далеко в остывшем осеннем небе зловеще кружит бомбардировщик Алана.