Скорее бы закончилась война. Ведь, страшно подумать…

Если расцветающая красота дочери радовала глаз матери, как поднявшийся из отростка заботливо выращенный цветок, то взросление младшего сына тревожило. Война никак не кончается, а Курту исполнилось уже шестнадцать.

Берта нахмурилась и мягким и решительным движением руки распахнула дверь в его комнату.

Все здесь было аскетически просто. Кровать, письменный стол, раскрытая «Майн копф» на столе.

Сын снова читает эту книгу! Мать с ненавистью скользнула взглядом по страницам. Неужели ей суждено провожать на фронт и младшего сына?

С ожесточением Берта принялась сворачивать трубочкой ковровую дорожку.

Кивнула Нине на дверь.

Немка вынесла коврик на улицу. Показала Нине, как вешать его на веревке «Sich in der Sonne trocknen» («просушиться на солнце») и снова движением руки позвала за собой в дом.

Напротив комнаты младшего сына за двумя резными створками двери располагался зал. Здесь все ослепляло.

Берта распахнула окно, и хрустальные подвески на огромной люстре затанцевали в такт сквозняку, заискрились, рассыпая отблески по углам. От этого мерного покачивания в зале становилось веселее и наряднее.

В центре комнаты на четырех резных ножках распластался огромный стол, видать, повидавший немало застолий.

Сам вид его, вальяжный и важный, словно приглашал на пир и сам за себя говорил, что это не какой-нибудь кухонный стол, на котором уместно порезать петрушку и лук, а стол — хранитель семейной истории.

Над столом, в самом центре зала, висел портрет в резной раме.

Черно-белая фотография была довольно странным украшением комнаты, но он, человек в немецкой военной форме, с фанатичным блеском в глазах и узкой щеточкой усов был истинным хозяином этого дома.

Нина не видела раньше его портретов, но каким-то внутренним чувством сразу поняла, что это тот самый человек, чей голос опутал все уголки Германии, чье имя с ненавистью произносили в России — Адольф Гитлер.

Стены украшали тигровая шкура и картины в тяжелых рамах. На одной была изображена томная красавица, выжимавшая морскую пену из длинных волос, похожая на русалку. В другой раме холст притягивал взгляд веселыми красками лета. Художник запечатлел сцену охоты — охотника с добычей — куропаткой на цветущей поляне.

Хозяин белого дома любил охоту. Об этом свидетельствовали и ружья на стенах, и распластанная на полу перед черным кожаным диваном медвежья шкура.

Неужели Шрайбер сам подстрелил зверя?

Другую половину зала устилал белоснежный ковер с ворсом, как весенняя травка.

Нина перевела удивленный взгляд с пола на хозяйку.

— Trocknen sich in der Sonne? (Просушиться на солнце?) — приготовилась девочка отнести на веревку шкуру и ковер.

— Nein, nein (Нет, нет), — замотала головой Берта.

Ей было приятно видеть, какое впечатление произвел ее большой нарядный зал на русскую девочку, и в то же время она невольно представляла на месте узницы свою дочь. Что-то, похожее на жалость, щемящим теплом разлилось в сердце Берты, и она снова повернулась к окну.

На подоконнике в блюдце уже белел толченый мел, рядом лежала влажная тряпка и несколько сухих. На полу стояло ведерко с водой.

Берта опустила влажную тряпку с блюдце с мелом и кругообразно провела по стеклу изнутри и снаружи. Затем, когда оно стало совсем белым, взяла сухую тряпку.

Теперь сквозь разводы вполне четко вырисовывались очертания домов и деревьев. Во дворе через дорогу созревали вишни. Крупные бусины краснеющих ягод проглядывающих сквозь темнеющую зелень и невольно притягивали взгляд.

Еще два раза Берта прошлась по окну оставшимися сухими тряпками, и оно празднично засияло на солнце чистотой.

Немка посмотрела на девочку сверху вниз, но вполне доброжелательно, как учительница на новую ученицу, словно оценивая, на что она способна.

Девочка сосредоточенно хмурила лобик. Немка поняла, что маленькая узница старается запомнить, что от нее требуется, и удовлетворенно покачала головой. Снисходительная улыбка чуть вспорхнула на лице хозяйки дома.

— Zweimal im Jahr, (Два раза в году) — сказала она доброжелательно. Русская девочка ей нравилась, хотя недоверие путано и почти бессмысленно что-то нашептывало на ухо, бесконечно повторяя слово «русская». Это и был главный довод.

Нина уловила слова «два» и «год» и догадалась, о чем говорила ей Берта.

Девочка кивнула.

Хозяйка повела узницу дальше по дому, который показался Нине необъятным уже хотя бы потому, что его нужно было убирать. И, по-видимому, до сих пор это делала Берта.

У третьей двери женщина задержалась чуть дольше, чем если бы дело было в обычной рассеянности. Нина догадалась, по какой-то причине комната главная в доме, и переступить ее порог позволено не каждому.

Пальцы хозяйки замерли на дверной ручке и, наконец, немка толкнула дверь от себя, как будто решительным жестом отбрасывала прочь сомнения.

Почему эта комната была такой особенной для немки, Нина поняла сразу. Дело было в портрете. Черно-белой фотографии на письменном столе.

Она не была ни частью интерьера, ни случайной вещью в нем.

Фотография жила как будто сама по себе, но при этом являлась самым важным предметом, может быть, даже во всем доме.

Нина поняла это по особому, ставшему вдруг пронзительным, взгляду Берты, выхватившему черно-белые черты портрета из узорчатой серебряной рамки.

По-видимому, эту слишком изящную рамку выбирала женская рука. Рука Берты.

На фотографии улыбался открыто и весело, но с ноткой легкой грусти в чуть прищуренных больших серьезных глазах юноша с волнистыми, по-видимому, пепельными, волосами. На вид ему было не больше двадцати.

Высокие скулы, ямочка на подбородке, небрежно расстегнутый ворот светлой рубашки. Юноша на фотографии был, несомненно, красив. Но не грубой мужской притягательностью, а мягким, почти женским обаянием полевого цветка. Его вполне можно было принять за русского парня.

Как и в лице Берты, в чертах лица светловолосого юноши была та мягкость, благодаря которой он был похож скорее на славянина, чем на арийца.

Нина невольно перевела взгляд на хозяйку дома. Глаза Берты чуть увлажнились от подступившей к горлу нежности.

— Mein Sohn Alan, — подтвердила немка догадку Нины.

Девочка не решилась спросить, где теперь светловолосый юноша с печалью в глазах и веселой улыбкой.

Все в комнате указывало на то, что он в ней давно не живет. Слишком тщательно была заправлена постель. Слишком чопорно соприкасались переплетами книжки на полке. Слишком торжественно склонили головы-бутоны три розовые розы в хрустальной вазе на столе.

Слишком аккуратно расправлены складки прозрачных светло-синих занавесок.

Слишком картинно раскрыт на белоснежной подушке журнал, как будто вот-вот вернется хозяин комнаты и продолжит его читать.

Это ожидание возращения достигло наивысшего напряжения в черно-белом портрете. В мгновении, по-видимому, случайно запечатленному фотографом, каким-то непостижимым образом сошлись прошлое, настоящее и будущее.

В этой комнате Берта вымыла окно сама быстро и тщательно.

Жестом приказала Нине вынести на улицу темно-синий половичок проветриться на веревке.

Эту дверь Берта закрыла так бережно, как будто боялась кого-то разбудить.

В последней комнате на первом этаже не было даже кровати. Но почти во всю длину небольшого помещения распластался, как грозное ленивое животное, черный кожаный диван.

Стену украшали только ружье и сабля. По-видимому, в доме относились с особым уважением к оружию.

А над диваном величественно раскинулись, как ветви экзотических деревьев, оленьи рога.

Берта передала Нине ведерко и лоскутки. Поставила блюдце с мелом на подоконник. Из кухни потянулся горьковатый запах гари.

— Entenbraten (Жаркое)! — всплеснула руками хозяйка и метнулась на дымный аромат пригоревшего жаркого.

Близилось время обеда.

Нина принялась натирать окно.