— Nina, — неожиданно предупредила она. — nigdy niczego nie bierz u nich z domu. Słyszysz! Nigdy. Niczego.

Нина, никогда ничего не бери в их доме. Слышишь? Никогда. Ничего.

Нина испуганно помотала головой и от такого неожиданного натиска даже не нашлась, что ответить.

Разве могла она забыть суровый урок, который преподал отец старшему сыну?

— Я никогда не брала чужого… — тихо произнесла девочка.

Но Стефа или не расслышала, или не поняла слов девочки. С тем же суровым и назидательным видом, с каким обычно говорила о немцах, она продолжала наставлять Нину:

— Dawniej u nich były takie przepisy. Za kradzież obcinali rękę. A nam i teraz mogą… A potem odesłać w krematorium.

Раньше у них закон был. За воровство отрубали руки. А нам могут и сейчас… А потом отправят в печь.

Убедившись, что достаточно запугала девочку, Стефа просияла свой особенной белоснежно-золотой улыбкой и добавила своим обычным беспечным тоном.

— Spać, spać pora. Jutro rano trzeba wstać. Pójdziesz ze mną w niedziele do Feliksa?

Спать, спать пора. Завтра рано вставать. Пойдешь со мной в воскресенье к Феликсу?

— Хорошо, — согласилась Нина, скорее, охотно, чем с одолжением. Ей давно хотелось взглянуть на привередливого польского князя, о котором рассказывала его брошенная невеста красавица Маришю.

Велосипед Кристофа был уже наготове. Прислонившись своим железным туловищем к высокой сосне, ждал, когда на лесной дорожке появятся узники.

Нина шла последней. Мысль о том, что придется идти в Лангомарк, беспокоила и в то же время дразнила любопытство. Что понадобилось от нее хозяевам?

Кристоф махнул Нине рукой и лениво взгромоздился на велосипед.

Веточки захрустели под колесами.

Подросток ехал быстро. Собака (на этот раз мальчик взял с собой Конду) весело устремилась за ним. Нина не успевала за велосипедом, но это немало не заботило Кристофа.

— Los! Los! Пошла! Пошла! — поторапливал он.

Нина сбросила тяжелые деревянные ботинки. Сосновые иглы щекотали подошвы, но все равно идти босиком было удобнее. А ведь до Лангоманка километра два, а то и больше.

Но вскоре загрубевшие пятки перестали ощущать уколы камешков и хвои, и Нина резвее зашагала за Кристофом и Кондой. Дорога в Лангомарк неожиданно оказалась даже приятной. Только время от времени какой-нибудь коварный почти не видимый камешек заставлял босую девочку подпрыгивать от неожиданного укола.

Но разве могут такие мелочи испортить погожее, совсем не осеннее, сентябрьское утро?

Всё казалось Нине новым и необычным в этот день. Так вышедший из комы удивляется вновь открывшемуся для нему миру звуков, красок и запахов.

Среди ослепляющей зелени, не тронутой еще осенним увяданием, высился готический замок. Девочка невольно залюбовалась огромными, как телята, черногусами с красными «серьгами», скользившими по глади озера, издалека казавшегося черным.

У дороги наливались горьким соком пять рябинок. Сколько таких рябин на Смоленщине!

Но на фоне черного замка эти рябинки смотрелись совсем по-иному. Стройные чужие деревца.

Незнакомым, томным и красивым предстал на этот раз глазам узницы и Лангомарк. В последний раз она была в поселке на похоронах Анастасии, но всё, что врезалось в память тогда, — старая береза и несколько упавших на могилу листьев.

Теперь Лангомарк был спокойным и чинным, с налетом самодовольной чопорности. По выложенной булыжником дороге лениво трусила черная кобыла. Ездок, пожилой немец в соломенной шляпе, сонно правил пустой бричкой. Из чистеньких коровников доносилось ленивое мычание.

Поселок медленно, неохотно выходил из полудремы, не слишком желая возвращаться к реальности с ее обычными каждодневными заботами и войной где-то там далеко от чинного уютного поселка. Но каким-то образом, вопреки законам расстояния, неслышимые отзвуки далекой войны, запах гари и зловещие отблески пожаров ощущались и здесь.

От главной дороги ручейками разбегались в стороны к домам асфальтированные дорожки.

Домов было около сотни.

Поселок мало напоминал необузданную, неприкаянную красоту Смоленщины с ее деревнями и селами. Ни бурьяна, ни крапивы, ни бескрайности русских раздолий — всего того, что вызывает щемящую тоску. Вместо хат с соломенными крышами чинные каменные дома, крытые шифером, с ухоженными палисадниками. Большинство домов были одноэтажными, но кое-где над ними высились и двухэтажные.

Цветы наполняли поселок яркими красками, окутывали едва уловимым, тонким и пряным одновременно, сложным букетом ароматов.

Возле дома Шрайбера цвели розовые розы. Изящное буйство нежных бутонов.

Пена розовых лепестков невольно притягивали взгляд к двухэтажному домику Шрайберов.

Вдоль стен среди крупных резных листьев свисали зеленые кисти мелкого полудикого винограда. Во дворе росло ореховое дерево, аккуратно обложенное камнями у основания. Под окнами наливались соком плоды на яблонях.

Сам дом был побелен тщательно и, по-видимому, совсем недавно — так ослепляла праздничная, как первый снег, белизна стен.

Так же основательно выкрашена белым была и парадная дверь, глянцево блестевшая свежей краской.

На улицу выходили восемь окон: четыре на первом этаже и четыре — на втором.

Узницу уже ждала возле дома красивая светловолосая женщина в легком сиреневом в мелкий цветочек платье, которое почти полностью закрывал синий полосатый фартук. Издалека Нине показалось, что она ровесница Маришю. Но вблизи морщинки выдавали истинный возраст немки. Ей было около пятидесяти.

Хозяйку красивого белого дома вполне можно было принять за русскую. Светло-русые, почти белокурые волосы лежали вовнутрь завитками. Взгляд больших голубых глаз открыт и приветлив.

— Komm, — махнула женщина рукой, как только девочка шагнула во двор.

Немка обогнула дом. Сзади он был не таким красивым. Только одно, кухонное, окно смотрело на задний двор.

Там же находился «черный ход» — дверца с крыльцом.

Нина последовала внутрь дома за хозяйкой.

Внизу из приоткрой двери ароматно пахло тушеным мясом. Аппетитные запахи словно дразнили полуголодную девочку.

По-видимому, за дверью находилась кухня.

Хозяйка миновала её. Здесь были только её владения приправ и посуды, в которые не допускался никто, а тем более, русские.

Берта никогда не считала приготовление еды обязанностью. Готовить было для неё и удовольствием, и своего рода ритуалом. И искусством сродни игре на пианино.

Её изящные пальцы можно было легко представить стремительно скользящими по черно-белому глянцу клавиш. В юности Берта была хорошей пианисткой. Но теперь не играла даже для гостей. Вальсы, сонаты — все это растворилось в прошлом, как девичьи грезы. Пианино перекочевало в комнату Ирмы, а так и оставшийся невостребованным талант Берты позволил Шрайберам сэкономить на учителе музыки. Мать сама учила дочь музицировать.

Но Берта ни о чем не жалела. Призрачный мир звуков тает в тишине, а дети… Все трое стали уже совсем взрослыми. Даже младшая Ирма почти уже невеста. Уже сейчас видно, будет красавицей. Когда-то, когда маленькая Ирма первый раз с интересом и немного опасливо трогала клавиши семейного пианино, мать робко надеялась, что в дочери талант раскроется буйным цветом. Но что-то помешало расцвести этому бутону. Не обнаруживала Ирма и других способностей: ни к рисованию, ни к танцам.

Впрочем, если бы в дочери проявились задатки какого-нибудь яркого таланта, это бы только беспокоило Берту.

«Девочке достаточно быть просто красивой», — утешала она себя.

Талант, как всякая стихия, требует простора, а значит рано или поздно дочь покинула бы спокойный Лангомарк.

Нет, ни за что на свете Берта не расстанется больше ни с одним из своих детей. Достаточно разлуки с Аланом, которая, кажется, тянется целую вечность.

Алан… Как всегда при мысли о старшем сыне мать испытала смешанное чувство тревоги и гордости. Как он там, в черном от дыма небе над Россией?