«Вот и узнал все, — думал Сергей, простившись с профессором. — Теперь пойду к Верещагиным, а то расскажет, что встретил. Но почему Мертича циклопом назвал? Неужто злобен оказался, как подземное чудище? Подожду еще день другой, на случай, если отъезд отложили… Неужто и с ней груб бывает?..»

Но через два дня, когда совсем собрался идти в корпус, почтальон принес письмо из Лук, содержавшее такую новость, что забыл про визит и до ночи не мог ни о чем думать, кроме поразительного известия. Без обиняков и предисловий Семен Степанович сообщал, что на пятьдесят третьем году жизни решил вступить в брак, И с кем же? Со старшей из княжен Давидовых! Писал, что не зовет крестника на свадьбу, зная, как занят хлопотами о месте, да и сыграют ее скоро, в воскресенье такого-то сентября, то есть в тот самый день, когда получили в Петербурге письмо. И еще писал, что не один женится — через неделю венчают Моргуна с давидовской дворовой девушкой.

Вот так новости!.. С нынешнего дня наиболее близкой дяденьке становится одна из девиц, которых он же недавно крестил безграмотными курами. Вот тебе и «малинник»! Недаром горел на него глаз у Моргуна! Ну, хват! Не отстал и тут от своего командира. А жаль все-таки, что не мог съездить на венчание — хоть увидел бы какова, сумел понять, способна ли оценить дяденьку, его доброту, честность, или только захотела стать городничихой, полковницей…

Филя тоже был взволнован, встревожен.

— Легко сказать, сударь, хозяйка в дом входит, где на все твердое заведение сделано, — говорил он. — Станет ли Семену Степановичу от ней покойнее?.. Что вы про барышень тех слышали?

— Считай — ничего, — отвечал Сергей. — Что трое их, сестер, что без матери росли да что отец изверг был.

— Не всегда дети в родителей. Бывает, сами с мала натерпятся и от зверства навсегда отвратятся, — рассуждал Филя. — Ох, сударь, за Ненилу тревожусь — угодит ли новой барыне?

— Ее-то мы скоро к себе вытребуем, — успокаивал Непейцын.

К вечеру он собрался с мыслями и сел за письмо. Наверное, есть с чем поздравить, не только по обычаю. Такого умника, как дяденька, навряд могли осилить только красота да молодость. Пусть хоть под старость поживет счастливо, забудет свое одиночество. Филя также написал поздравление и на другой день отнес письмо на почтамт. Еще целый вечер толковали, что делается в Луках, а наутро Сергей направился в корпус.

Как дрогнуло сердце, когда увидел знакомые ворота и крыши за забором! Всё, всё как было. Еще не вошел, а слышно, как разноголосо кричат кадеты, видно, играют, бегают по плацу.

— Ваше благородие! Сергей Васильевич! Вы ли!

Рядом стоял Маркелыч, будто вчера расстались, — в том же кафтане, порыжелой шляпе, с папкой нот под мышкой.

— Здравствуй, Маркелыч! — Обнялись. — А мне Степан Яковлевич сказал, будто вы в Калугу уехали.

— Господа мои намедни отправились, а я оставлен, чтоб опосля с мебелями ехать. Они так рассудили, пока сыщут квартиру да вступят настояще в должность.

Отошли несколько шагов от ворот, остановились у забора.

— Ну, как Софья Дмитриевна живет? Здорова? — спросил Непейцын, чувствуя, что краснеет.

— Здоровы, слава богу. Как узнали, что ноги лишились, а братец убиты, так очень плакали, добрая их душа.

— А подполковник… не сердился на то?.. — запинаясь, спросил Сергей.

— Наш подполковник только на вид грозны, а сами очень совестливые, и уж им — никогда слова поперек. Да и что плохого, что вас жалели? А скоро самому подполковнику повреждение случилось, и Софья Дмитриевна ходить за ним стала, как ангел.

— Что ж такое вышло?

— Не слыхали? Да кадет рапирой глаз выколол, год почти назад. Отчего в строй и перевелись. Стало фехтовать неспособно.

«Вот отчего циклопом Румовский его назвал», — подумал Сергей. И сказал:

— Но ведь он всегда наши удары шутя парировал.

— На грех мастера нет. И кадетик-то совсем плюгавый, по четырнадцатому году, сам не ожидая, его поранил. Потом убивался, плакал, бедняга… Подобрал было доктор стеклянный в цвет, да мертвый показывается. Носят повязку черную… Что ж передать прикажете, ежели не приведет бог более свидеться?

— Что ж передавать? Если будет к слову, скажи, что видел, что ковыляю вот, что очень помню… Да нет, последнего не сказывай.

— И то не надо, сударь, — покачал головой музыкант — Извольте здравствовать. — Он приподнял шляпу и зашагал прочь.

Сергей тоже не вернулся к корпусным воротам. Как сейчас идти к Верещагиным? Надо собраться с мыслями. Пойти, что ли, на пристань, — может, там никого нет. Не заметил, как прошел тропку, посыпанную желтыми листьями. Вот и серые тесины плота. Присел на скамейку около забитой наглухо матросской будки.

Как все жестоко судьба обернула! Одним утешался: что с калекой Соне жить бы нелегко, вспоминал, как Леночка про то кричала. Ан все равно муж у нее калека. И что лучше — безногий, на деревяшке скирлы-скирлы, или безглазый? Вспомнились виденные в детстве на большой дороге слепцы, их кровавые пустые глазницы. Потом стеклянные, шалые глаза воскового Петра. Пожалуй, повязка и верно лучше всего. Бедный Мертич, бедная Соня. Вместо красивого, ловкого мужа сделался циклоп… Но она добрая и по нем плакала… Не будь войны, служил бы в Риге, и все б иначе вышло… Не судьба…

На другой день Сергей отправился к Верещагиным. Был встречен радостно, провел несколько часов, передавая, что видел, пережил, и сам узнал много нового. Генерал Мелиссино во время шведской войны удивительно быстро сформировал и обучил три артиллерийских батальона для обороны Петербурга. Правой рукой его был Мертич, взявший на себя всю конную часть, — за то и получил не в очередь подполковника. А унтер-офицеров подготовил Аракчеев. Целые вечера их муштровал. Он и как репетитор по математике хорошо справляется, — кадеты боятся его скрипучего голоса, и за уши, говорят, мастер драть. А Занковский отличился во многих боях с турками и произведен в капитаны. Так что теперь из их выпуска уже три капитана — Криштафович, Дорохов и он. А поручиков, кажись, пять, и старший из них по выслуге Аракчеев, а за ним Шванбах. Иоганн выстрела не слыхал, зато при генерал-аудиторе и все разъезжает по следствиям.

Рассказав все это, Верещагин ушел в кабинет и засел там до ужина, а от Марии Кондратьевны Сергей услышал, что уже знал от Маркелыча, и как страшно было, когда доносилась сюда пальба — шведский флот атаковал наш на взморье.

— В тот раз, матушка, ты спала, — сказал из-за двери полковник, — а испугу набралась, как на полигоне новые пушки пробовали.

— А пробовали, поди, тоже не для шуток, — не смутилась Мария Кондратьевна.

Прощаясь, Непейцын спросил, не знают ли чего о греческом кадете Властосе? Слабый грудью, генерал его наш опекал.

— Которого вы из воды тащили? — вспомнила Верещагина.

А Николай Васильевич сказал, что Егора выпустили в гребной флот, где он то ли вражеский корабль сжег, то ли из плена пробился, но твердо помнит, что жив и чем-то награжден.

— Вот так новости! Ай да Егор!

С этого вечера Сергей засел дома — потянулись будни, отмеченные только счетом дней до назначенного писарем срока и перевернутыми страницами «Деяний Петра». Пришло письмо от дяденьки, где называл имя молодой жены — Анна Федоровна; не та, значит, которую сватали Сергею. Сообщал, что обе свадьбы прошли как полагается, да просил прислать цветной писчей бумаги. «Наверное, для молодой жены», — решил Непейцын и с грустью подумал, что теперь, пожалуй, ему нет прежнего места в дяденькином сердце, в великолуцком доме. Что ж, видно, все идет своим чередом…

Облетели кусты под окнами Сергея. Что ни день, то дождь. Без епанчи никуда не выйти, и опять ходить стало трудно — мокрые полы ее липнут то к трости-подпорке, то к ноге-деревяшке.

1 октября Непейцын пошёл в коллегию.

— Помню дело ваше, — сказал пожилой писарь, к которому подошел, как к знакомому, и снова сунул за обшлаг рублевку. — Сей момент проверю.