— Правда? — только и мог сказать Сергей.

— Конечно, правда. А ты до сих пор ее вспоминаешь? — Андрей постарался в полутьме кибитки рассмотреть лицо приятеля.

— Вспоминаю… Ну, прощай, спокойной ночи.

Дверная кошма, приподнятая выходившим Криштафовичем, пропустила струю холодного воздуха, пламя свечи дрогнуло и погасло. Но Сергей не заметил этого. «Что же Осип мне сказал? Недослышал или нарочно переврал, чтоб больно сделать, раз самому худо было? — спрашивал он себя. — Ох, скорее бы штурм прошел, отпроситься в отпуск, поскакать в Петербург! Пусть Мертич жених, но ведь не муж. Если она его полюбила — другое дело, тогда я в шафера… Или нет, не смогу, уеду. А не полюбила, так я с ней под венец… Но что, однако, в башку лезет! Через три дня, может, убитый буду валяться, и всему конец… Но если выживу, то обязательно в Петербург. Ах, Соня, Сонечка… И почему я раньше Андрея не расспросил, месяц почти маялся?..»

Иванов давно не показывался, и Сергей пошел навестить его — не захворал ли? Художник жил вместе с двумя штабными офицерами в дощатом домике за главной квартирой. В нем было почти так же холодно, как на дворе, и Михайло Матвеевич рисовал у окошка, поминутно грея руки у медного кофейника, стоявшего рядом на жаровне с угольями. Он был в тулупчике и меховой шапке, из-под которой приветливо улыбалось Сергею осунувшееся, пожелтевшее лицо. В этом наряде он походил на пожилого, болезненного дворового, и Сергей подумал: верно, правду говорили, что Иванов из самого простого народа. Они пили черный кофе с изюмом вместо сахару, и художник рассказывал:

— Сегодня опять за рисунки сел, а последние дни всё копии плана крепости снимал. Представьте, прислали-таки из Парижа светлейшему план с разметкой минных галерей. Продал за большие деньги француз, что Очаков укреплял… Сегодня сказывали, будто светлейший решил окончательно назначить штурм на 6 декабря. И я верю, ибо князь весьма богомолен и особенно почитает Николу-угодника, которого в тот день празднуют. Надеется, что святой ему против басурманов поможет. — Михайло Матвеевич улыбнулся.

— Верит? — спросил Сергей, думавший, что светлейший, как многие большие бары, только для приличия соблюдает обряды церкви.

— И весьма, — подтвердил художник. — Говорят, в молодости даже сбирался в монахи идти. Но и вера у него, как всё — без меры и сроку. То пирует целые дни, в карты горы денег просаживает, красавиц ласкает и драгоценностями одаривает, то никого видеть не хочет, четки перебирает, жития святых штудирует, постится, как схимник какой. То философ и мудрец, то самодур. То добротой порадует, то несправедливостью от себя оттолкнет.

— Отчего такой характер происходит, Михайло Матвеевич?

Иванов прислушался, но в домике, очевидно, никого не было, и он сказал:

— От наших условий русских. Родился и первое воспитание получил в самой необразованной барской среде, где все дозволено, от истязания крепостных до наживы на делах государственных. А потом, когда всесилен стал, то уж всякую меру потерял и поверил, что все, чего пожелает, исполняться немедля должно… Еще и окружающие виноваты, которые так льстят безбожно, так пресмыкаются.

Действительно, 4 декабря по лагерю поскакали ординарцы светлейшего, развозя старшим начальникам пакеты с ордером де баталь, а утром 5-го все уже знали, что завтра на рассвете наконец-то будет штурм. Знали, кто пойдет в какой колонне, кто останется в резерве, а кто и вовсе не участвует. Такова была судьба всей почти артиллерии и конницы, кроме вызвавшихся своей волей.

В охотниках значился и Непейцын. Вскоре после смерти Осипа он просил подполковника Киселевского включить его в число егерских субалтерн-офицеров. Теперь стало известно, что Бугский корпус идет в четвертой колонне бригадира Мейендорфа, назначенной наступать из центра русского расположения. Говорили, что главный удар возложен на крайнюю левую, шестую колонну бригадира Горича, направленную к воротам, стоящим у лимана. По ним целый день 5 декабря била брешь — батарея из двадцати тяжелых орудий. Штурм должен начаться на рассвете. Первой двинется шестая колонна, а по ее крику «ура» — все остальные.

Днем 5-го Сергей вместе с другими офицерами батальона был приглашен в землянку подполковника Киселевского. Сегодня печурку здесь натопили вовсю. Рассевшись вокруг дощатого стола, офицеры млели и почесывались. Укрепив булавками на досочке схематический план крепости, подполковник говорил:

— Изволите видеть, государи мои, сколь крепость сильна, а потому успех зависит от действий быстрых и единовременных, дабы турки не могли соединиться противу какой-либо одной колонны, но принуждались сражаться сразу на всех шести пунктах. Вот примерное место, откуда мы двинемся. Отсюда надлежит пробежать сто пятьдесят — двести сажен до первого вала и его эскаладировать около сих ворот. Потом двести сажен уже по ретраншементу с боем рукопашным, пересекая оный вот этак, и пробиться к крепостным воротам, именуемым Бендерскими. Хорошо бы, гоня неприятеля, на плечах его ворваться в ворота, ежели сдуру перед своими отворят. А не ворвемся, то здесь скоплены главные на нашем пути препятствия — сначала ровик, за ним вал невысокий, но одетый камнем, а за ним уже широкий ров, сказывают до двух сажен и глубиной столько же, хотя и сухой в нонешнее время, но углублением своим повышающий крепостную стену, которая сама до трех сажен высотой, а следственно, лестницы наши должны быть близко пяти сажен, чтоб изо рва до верху достать. — Киселевский отер платком вспотевшее лицо и закончил: — Что же касается фугасов, про кои столько говорено, то, ежели правдиво на плане показаны, так нашей колонне вовсе не угрожают. Вот, кажись, и все, что помнить надлежит. Господ командиров рот прошу еще остаться, а субалтернов не задерживаю…

В своей кибитке Сергей застал Костенецкого и Криштафовича. Андрей был назначен в колонну Горича — единственную, в которую входила часть легкой артиллерии. Вася оставался на батарее.

— Я, братцы, право не прочь бы, да не решился сам вызываться. — говорил он, точно оправдываясь.

— Полно, Вася, ты правильно поступил. Знаешь, старики как говорят: «На службу не навягывайся, от службы не отказывайся», — остановил его Криштафович. — Сказать правду, я вовсе не одобряю, что Славянин вызвался с егерями идти. И вам, братцы, как на духу скажу: очень раскаиваюсь, что сам сюда выпросился. Капитаном пока не стал, а насмотрелся такого, отчего душа плачет, да на штурм угодил, из которого навряд живой выдерешься. Коли уцелею, вот крест святой — никуда напрашиваться не стану.

Сергей молчал. Только сегодня ему пришло в голову, что дяденька совсем не одобрил бы вызов в охотники. Вспомнил его слова: «Не рискуй жизнью, не мальчишествуй попусту… — Я про тебя по все дни думаю…» Как забыл про это? Одурел от смерти Осипа, от вести, что Соня за Мертича вышла, и все забыл, именно, как мальчишка…

Первым поднялся Андрей — ему по своего лагеря предстояло пройти около двух верст. Крепко обнялись, расцеловались.

— Ежели что, — сказал он, уже стоя у двери, — то отпишите в Вязьму, Смоленского наместничества, городничему майору Криштафовичу. Да не обмолвитесь, что своей волей сюда навязался…

Когда шаги Андрея замерли и приятели вновь подсели к не совсем остывшему камельку, Костенецкий сказал задумчиво:

— Бывают ли верные предчувствия? Осип в то утро ехал уверенный, что Неранжича убьет. Впрочем, и тот умер. Нынче утром.

«Вот и выйдет, что младшего брата убил, а со старшим в одну могилу завтра спихнут», — подумал Сергей.

Когда ушел и Костенецкий, Филя отодвинул стол и поставил около камелька лоханку, которая служила ему для стирки.

— Надо нонче вымыться, Сергей Васильевич. Дозвольте вас раздену. Белье приготовлено, вода нагрета, и щелоку припас.

— Холодно! — сказал Сергей.

Ведь как ни топи камелек, ни раскаляй камни, но стены кибитки только войлочные, а за ними крепкий мороз.