— Да нет, — засмеялся Сергей. — Я, пожалуй, даже доволен.

— Тогда обещайте и Василию Прокофьичу радость не портить…

— Обещаю, — сказал Непейцын.

А еще через день, сидя у своего окошка, он увидел едущий мимо ярко-желтый дормез с горой сундуков, привязанных на запятках. И за спущенным окном на миг ясно обрисовался овечий профиль подполковника Леонтовича. Вот тебе и «мы люди присяжные, собой не располагаем». Удрал-таки, трус!..

Непейцын не стал упрекать Василия Прокофьича, когда тот зашел к нему с Сашей. В этот день подавленный и молчаливый лекарь совсем не походил на счастливого человека. Мичман был также немногословен и нахмурен. На вопрос о здоровье, Василий Прокофьич ответил:

— Телом я бодр, Сереженька, но духом стражду. Перед мистером Говардом был у коменданта, просил канцелярию любую под больных на время отдать. Так с англичанином хоть вежливо, а мне просто: «Кругом марш!» И понятно: зачем им хлопотать? Сами живы надеются остаться, безмозглые, а от солдатской смерти им только доход. И не взыщет никто. Солдаты у нас без счету…

Вскоре он простился, сославшись на усталость.

— Замучился, — сказал Непейцын, когда лекарь ушел.

А Саша ответил:

— Тяжело ему сознавать, что сделать не дают, от чего польза была бы. За три года знакомства ни разу таким не видывал. Когда к тебе шли, все уговаривал меня уезжать скорее, как болезнь может и полгорода пожрать.

— А ты?..

— Не знаю, как поступить. От перевода на Балтийское, который адмирал устроить предлагал, я начисто отказался, но на севастопольскую эскадру съехать могу в любое время, раз адъютантство мое кончается. А с другой стороны, как подумаю, что тем, подобно Брокнеру, Леонтовичу и другим господам, отсюда побегу, то уж больно противно. Говард иноземец, русского языка не знающий, наших колодников лечит, кормит, одобряет, а те, кому надлежит о них, о городе и войске радеть, либо дезертируют, либо на экономии от покойников наживаются… Вот пока и не прошусь в Севастополь. Пусть Говард видит, что не все наши чиновники таковы.

— Он на Василии Прокофьиче то видит, — заметил Непейцын.

— На счастье, двое таких лекарей в гарнизоне — еще Белкин из морского гошпиталя. Но все-таки подумай, Говард каков! На первом обеде у адмирала говорил, что в Херсоне задержится, только чтобы со старым знакомцем Пристманом повидаться и записать, что видел дорогой от Петербурга. А вместо того два месяца живет. Видно, как, скажем, воров чужое добро притягивает, так великодушное сердце не может от страданий чужих оторваться…

— И колодников, по-моему, не только калачи радуют, но и то, что в острог не боится войти, коснуться их, — сказал Сергей.

— Конечно, — подтвердил Саша. — Но и калачи очень там нужны. — Он встал, прощаясь. — Так, выходит, рождество в Херсоне празднуем? Ежели, конечно, не перемрем все…

— Постой, — остановил Сергей. — Не пойму, почему тебе, раз Николай Семенович предлагает, не перевестись в Балтийский флот. От войны не увиливаешь, — она и там идет, а, наверно, адмирал долго без должности не будет, и ты опять к нему адъютантом.

Саша невесело усмехнулся:

— Сего-то я и не хочу…

— Чего не хочешь? — не понял Непейцын.

— Служить больше при нем не хочу… Удивлен? Так представь, я к адмиралу охладел.

— Быть не может! Отчего?

— Оттого, что открыл у сего кумира своего некий изъян.

— Неужто нечестен? При сдаче обнаружилось?

— Нет, по службе чист совершенно, — заверил Левшин. — Но слушай, какой казус вышел. Пожаловала ему государыня лет пять назад пустопорожние земли в Крыму. Он там и не был, только все собирался. А неделю назад приходит письмо от некоего поручика, который в Крыму вроде исправника порядки наши наводит. Пишет адмиралу, что четверть земель, ему пожалованных — заметь, только четверть, — сочтены пустыми ошибочно, на них искони живут и труждаются две татарские деревни. Вот те татары, прослышав от поручика, что земли их оказались отданы, и просили отписать его превосходительству, чтобы походатайствовал себе другой земли, раз сия сотне бедняков столетия принадлежала. Кажись, ясно и просто! Все татары, что в Турцию не ушли, были объявлены свободными подданными России на своих наследственных местах. Ну, и откажись скорей, раз узнал, что чужое по ошибке получил. Так нет же?

Вижу невзначай третьего дня у старшего писаря ответ, собственноручно адмиралом писанный. Сообщает, что раз земли ему всемилостивейше пожалованы, а положительных данных о татарском владении, окроме исправницкого письма, не имеет, то об обмене просить не почитает удобным. Пусть татары сами пишут в Сенат, а пока считают, что арендовали у законного владельца поля и виноградники. В будущее лето он пришлет приказчика взыскать аренду по местным ценам, но чтобы не беспокоились, за прошлые пять лет требовать с них не станет… Ну, как тебе нравится? Сначала я глазам не поверил. Но рука и штиль — моего просвещенного и справедливого адмирала. И как раскинул умом, то вижу, что вовсе не так удивительно. Раза два он мне толковал, что лица, чином высокие и умом зрелые, тем государству много полезные — читай, он сам, к примеру, — вполне справедливо трудами крепостных пользуются. И чем больше мужиков у них будет, тем лучше, — меньше с каждого возьмется… И в гордыне и высокомерии, как теперь соображаю, его не совсем зря обвиняли…

— Постой, тут что-то не то, — перебил Сергей. — Ведь он освобождению Фили сочувствовал, сам на вольной расписаться предложил.

— Конечно. Но твой случай исключительный — спасителя своего освобождал… И все же ведь ты освободил, а не он. У него я не слыхивал, чтобы кто вольную получил. Однако ты правильно меня пойми. Не собираюсь я Николая Семеновича извергом делать. Он даже добрый, способен в память дочери колодникам бани построить и с татар шкуру драть не станет. Но и своего дохода, законом оправданного, не уступит. Как узнаешь Василия Прокофьича и мистера Говарда, то уж в кумиры адмирала не возьмешь. Понял меня?

— Понял, — кивнул Непейцын. — Для меня такой поворот с татарами тоже неожидан. И я по-прежнему на адмирала смотреть больше не смогу. А ведь мне ехать с ним рядом не один день.

Левшин хлопнул себя по лбу:

— Ах, хорошо, что про дорогу заговорил, а то из башки вон! Хотя сдача дел заканчивается, но пришло письмо от сестры Николая Семеновича и все планы сбило. Она здесь с год назад замуж вышла, до сих пор с мужним полком кочевала, а сейчас пишет, что ждет ребенка и едет под опеку тетки Генриетты. Теперь и не знают, что об отъезде думать.

— При новой спутнице, верно, и места в коляске ихней мне не достанет, — сказал Непейцын.

— Быть может, — кивнул Саша. — Но, конечно, о том тебе сам адмирал скажет.

По уходе Левшина Сергей рассказал Филе о приезде сестры адмирала и велел начать укладку, а Фоме передать, чтоб готовил тарантас и лошадей. Выслушав, Филя покачал головой.

— Ты что? Недоволен, что едем? — спросил Непейцын.

— Премного рад. Да время такое, что вещи ненадобные — посуду, тряпье разное, боюсь, не купит никто, а бросать жаль…

В этот вечер Сергею не спалось. Думал о том, что рассказал мичман. Да, история с татарами совсем не идет Мордвинову, каким его себе представлял. Однако с Леонтовичем и присными его не сравнишь. Но и с Говардом, с Василием Прокофьичем тоже рядом не поставить. Даже с Сашей… «А я? Пока не уехал надо еще что-то полезное придумать. Но что?. Разве о вареве для колодников позаботиться? Все твердят, что голодных болезнь быстрой валит.»

Когда через день Говард в сопровождении Непейцына отправился в острог, за ними ехала телега. Шагая около, Филя придерживал поклажу: говардовские калачи, на этот раз в мешках — булочник отказался давать в острог корзины, — и еще вязки луку, мешки с крупой и шесть ободранных баранов. Филя разузнал, что чугуны и плошки есть в каждом каземате.

На дворе острога все было почти так же, как полтора месяца назад: висело на веревке тряпье, ходили часовые. Только теперь желтая трава кой-где была припорошена снегом, по ней носились, играя, несколько ребят да около караулки один на другом стояли пять осмоленных гробов.