Сергей посмотрел на дяденьку: неужто не выручит? Семен Степанович круто повернул своего вороного к телеге.

— Чей обоз? — начальственно спросил он, почти наезжая на человека с бритым лицом.

— Его превосходительства господина генерал-майора Михельсона, — отвечал тот, глянув на орден и обшитый галуном камзол Семена Степановича, после чего вновь повернулся к мужику: — Я тебя научу, печная сажа, за господское добро радеть!

Опененная морда дяденькиного жеребца снова надвинулась на плечо кафтана с пелериной.

— Разве в Невельской вотчине Иван Иванович уж и дом построил? — спросил дяденька.

— Строим сейчас, выше высокоблагородие, — отвечал бритый. — А вы изволите знать нашего генерала?

— Не один год вместе служили. А человека ты, друг любезный, зря уродуешь. По такой дороге диво, что одна только ось лопнула.

— Как же зря-с? По его нерадивости, может, посудины перебились, которых он и весь с требухом не стоит. А с кого генеральша взыщет? С меня-с! Ей по реестру подай, что в Питере принял, а то и шкуре твоей снова расти. Что про ось докладывай, про дорогу, — все без внимания…

— Аль строга? — спросил дяденька.

— Люта! — замотал головой бритый. Он вытер окровавленную руку о кафтан. — Прощенья просим, выше высокоблагородие. — И крикнул носившим ящики крестьянам: — Легче спущайте, пентюхи! Да новую ось скорее тешите, не ночевать тут!

Дяденька, а за ним Сергей с Моргуном тронули коней.

— Плохо, брат Ермолай, когда без души господа душами владеют, — сказал Семен Степанович. — В самую страду тащись-ка в Питер, вези оттуда господские цацки. А и дом-то, вишь, еще строят. Чего по зимней дороге не свезти? Прихоть бабья!..

— За Пугача, выходит, вотчина пожалована, ваше высокоблагородие. Сколько душ-то? — спросил Моргун.

— Сказывали, будто тысяча, да чин генеральский, минуя бригадира, да орденов два, да червонных знатное число.

Моргун, дернув поводом, заворчал на буланого:

— У, мухоеданин! Куда башку воротишь, неслух, не в тарантас впряжен! — И снова обратился к дяденьке: — По мне, ваше высокоблагородие, всем жаловай за службу, окроме людей. Как же выходит? Народ бунтует, оттого что господа его, как творог, жмут, а тут новых крепостных наделают, и опять они, глядишь, бунтовать зачнут от той жизни…

— Первое, Ермолай, бунтовали не одни крепостные, а и заводские, и казаки, и башкирьё. Всем, видать, по сладко пришлось. А второе, за такие речи знаешь как по головке гладят?..

— Так я вам одному. Каждый день бога благодарю, что не ходили туда полком. И награде за свою кровь не обрадуешься.

— Молчи лучше, дурья башка!

— И то молчу, ваше высокоблагородие…

Уже показались крайние избы Ступина, когда повстречали пятерых нищих слепцов. Предводимые зрячим подростком, они прытко шагали, каждый держась за подол армяка шедшего впереди товарища и слегка трогая палками тропинку, протоптанную вдоль большака. Еще издали затянули что-то протяжное — верно, мальчик сказал, что едут господа, — а когда поравнялись, то разом повернулись к дороге, пали на колени и, скинув колпаки, протянули вперед, продолжая голосить заунывно и неслаженно.

Дяденька, сдержав коня, подал Сергею монету:

— Брось в шапку малому. — Потом громко: — Гривна на всех!

Слепцы прервали пение и забормотали:

— Спаси тя Христос… За здоровье твое помолимся, отец родной…

Мальчик, к которому подъехал Сергей, был бледен и грязен. Из засаленного ворота поднималась тонкая шея в красных пятнах, тусклые глаза неподвижны, — верно, и он видел не совсем хорошо. Но Сергей смотрел только на него — лица взрослых с раздутыми веками, гноящимися глазницами казались еще ужасней.

— Спасибо, барин хороший! — сказал мальчик нараспев.

— А не служивые ли люди едут? — спросил высокий слепец, стоящий вторым от поводыря.

Сергей посмотрел на него. Этот был, пожалуй, страшнее всех — кровавые пустые глазницы без век и бровей, а все лицо в мелких черных точках.

— Служивые, — отозвался Моргун. — А ты из нашего брата?

— Шашнадцать годов в антилерии канонером состоял. — Слепец поднялся на ноги. — Монету за немцов имею. — Он полез за пазуху и вытащил веревочку, на которой вместе с медным крестом висела серебряная медаль, такая же, какие носили дяденька и Моргун. — А потома взорвался яшшик пороховой…

Полковник и вахмистр, как по команде, полезли в карманы.

— Поворачивайте, убогие, назад, версты две всего идти, — сказал Семен Степанович, — накормят досыта, в бане выпарят.

— Не могём, ваше благородие, — отвечал бывший артиллерист. — К сроку во Псков поспеть надобно. Тамо праздник престольный в соборе. А на усадьбе твоей и то барыня нам пирогов надавала, спаси ее бог и с сынком вашим, Осипом звать…

В этот вечер дяденька говорил Сергею:

— Не то дурно, брат, что человек изувечен, — любое дело не без несчастья, — а что заслуженный солдат наравне с бродягами милостыню просит… Видел бы он, — Семен Степанович ткнул пальцем в портрет царя Петра, — не похвалил бы преемников за такое неустройство.

В июле из Пскова опять прискакал верховой в зеленом мундире. На этот раз он вынул из сумки и подал полковнику не казенный пакет с печатями, а свернутую треугольником записку. Прочтя ее, дяденька оживился чрезвычайно.

— Ну, душа Ермоша, радуйся! — воскликнул он. — Пишет Алексей Иванович, что в Могилев на формирование нового полка идут наши два эскадрона под командой Полторацкого. Сейчас они во Псков только пришли и будут там дневать… То есть, следственно, нонче днюют, раз письмо вчерась писано. А завтра выступят по нашему тракту и в субботу здесь заночуют. Понял? Своих увидим! Надобно встречу им устроить, обед всем, ужин, а офицерам и ночлег удобный. Одним словом, завтра чуть свет езжай с Фомой в Невель, привези две бочки водки, вина игристого дюжины три и еще разного, чему реестр сейчас напишу. А ты, Филя, старосту мне зови. Столы про всех драгун надо поставить, чтоб угостить по-людски. Тёс для обшивки дома приготовлен — вот и послужит. А тебе, Ненилушка, как курьера покормишь, — пробежать по деревне, у баб холстов собрать, чем столы застелем заместо скатертей…

Семен Степанович стал перечитывать письмо и сказал Сергею:

— А в конце и до тебя, крестник, новость весьма важная. Получил Алексей Иванович от бригадира Милованова цидулу, что определит тебя в корпус сей осенью. Так что отпразднуем рождение, стукнет тебе одиннадцать, и повезу в Петербург, в кадеты. Военный мундир наденешь уже с полным правом и, бог даст, до старости.

В тот вечер Сергей долго не мог заснуть: Петербург, кадеты, мундир… Слушал и разговор, что шел в соседней горнице:

— Плохо, что придется каждому драгуну со своей плошкой за стол садиться, да где двести тарелок взять? И еще, знаешь, не оказалось бы с офицерами в обозе барынь каких. Куда их поместим? К сестрице названой? Нечистотой навек острамит…

Что отвечал Моргун, Сергей не расслышал.

— Но хотя ничего не заимствуем, — заключил Семен Степанович, — однако на обед пригласить всё надобно и с Осипом…

Утром на дворе застучали топоры. Плотники по указке дяденьки ставили столы и скамейки. Потом он выбирал с Филей, где разбить «кибитку» на случай, если уступит дамам свои горницы. А через два дня ранним утром Сергей увидел у крыльца трех дюжих драгун в выцветших синих мундирах, державших в поводу высоких гнедых коней, которые от пота казались вороными. На запыленных лицах квартирьеров сверкали белки и зубы. Дяденька и вернувшийся из Невеля Моргун угощали их водкой. Ненила подносила закуску — солонину, лук, сало.

— По избам будешь ставить или лагерь разбивать? — спросил Семен Степанович.

— Ежели место подходящее да дров под котлы сыщем… — начал старший квартирьер.

— И место, и дров, и что в котлы класть — все будет, — перебил его полковник. — Сведи-ка их, Ермоша, на выгон.

Около полудня дяденька с Моргуном в полной форме и Сергей, тоже в драгунском кафтане, выехали навстречу эскадронам. Семен Степанович был молчалив и явно волновался — сидел на коне подобранно и все смотрел вперед по дороге, нет-нет поправляя на ощупь кисти поясного шарфа, орден, шляпу.