Однажды, уже в феврале, они сидели в закутке, погрузясь в чтение. Кто-то вошел в лавку. Хозяин выглянул туда и, кивнув, продолжал читать. Видимо, покупатель знакомый — пусть роется в развале. Потом вошел еще кто-то, поздоровался и сказал:

— И, конечно, враки! Людям того хочется, вот и рассказывают.

— Ты о чем? — осведомился первый.

— О чем вчерась говорили, о Радищеве. Никто его не возвращал из ссылки, так и помрет, бедняга, на северное сияние глядючи.

Букинист заерзал на месте и, как показалось Сергею, предостерегающе кашлянул. Голоса смолкли. Потом один из покупателей, статский молодой человек, заглянул за перегородку, окинул взглядом Непейцына, и через минуту оба вышли из лавки.

— О каком они Радищеве говорили? — спросил Сергей.

— Не слышал, батюшка, — поспешно отрекся старик. — Мало ли о чем покупатели болтают. Разве все упомнишь?

— А мне только знать бы, тот ли Радищев за что-то сослан, который начальником таможни был, — настаивал Непейцын.

— Будто что тот. Говорили также покупатели прошлое лето, что за некое сочинение шельмовали его. Но что писал, каков Радищев, — того не знаю и вашему благородию знать не советую…

Ничего больше узнать не удалось. То ли букинист действительно не знал, то ли боялся говорить.

«Даже знакомого спросить неудобно, — раздумывал Непейцын. — Был бы хоть кто словесностью занятый… Что за сочинение такое, за которое в вечную ссылку погнали?..»

Потемкин приехал в Петербург в конце февраля. Сергей узнал об этом в коллегии. Там столы и шкафы выдвигали на середину комнат и покрывали рогожами, чтобы белить потолки и стены. Говорили, что президент собирается в присутствие. А через несколько дней Филя сказал, возвратись с рынка:

— Поклон вам от Михаилы Матвеевича. Давеча по нашей линии шли, с барыней и господином. И хотя веселым разговором занимались, но меня признали и по имени вспомнили. Передай барину, наказали, что завтра к вам беспременно буду. Я их к обеду звал и сряду телятины окорочок купил, как они похудевши.

Филя не ошибся, Иванов действительно похудал и постарел.

— Лихорадка меня всю осень трепала, — пояснил художник. — Пора видно, кочевую жизнь бросать. При светлейшем одиннадцать лет служу, где ни побывал, и больше, все вскачь носимся.

— Но сколько видов красивых нарисовали, — вставил Сергей.

— Ну и пусть кто другой минареты да крепости изображает. Ведь Измаил я тоже рисовал по княжему приказу, опять для Казановы. До сих пор, честное слово, трупная вонь в носу стоит — горы убитых, как в Очакове, во рвах и на улицах лежали… По мне же, и здешние виды куда хороши. Заехал бы в Сарское летом да и рисовал сады да озера, без солдат, пушек, палаток, — ну их!

— Так отпроситесь у светлейшего. Неужто не отпустит за столько лет службы?

— Может, и отпустит, но надобно тут должность сыскать. На рисунки не прокормишься. Баре наши работу любого иностранца моей предпочтут. «Иванов? — спросят. — Из наших мужиков?..» В академики меня шесть лет как избрали, но то почет один, а вот если б профессором пейзажным, то дело бы. Следственно, надо не только чтобы светлейший с миром отпустил, но еще слово президенту академии старику Бецкому аль господину Чекалевскому замолвил. Но разве князю сейчас до меня?.. А ваши обстоятельства каковы?

Сергей рассказал о Назарыче и всем прочем.

— Что такого старого волка приручили, то очень хорошо, — сказал Иванов, — оттого, уверен, скоро место подберется. А к светлейшему сейчас не подступиться — ровно в горячке. Впервой осилил его новый царицын любимец — молодой генерал-адъютант Зубов. «Надобно зуб скорей вырвать», — твердил, когда ехали. А здесь иначе все оборачивается. Хоть и покои прежние в Зимнем, и подарки богатые от государыни, и на поклон вельможи съезжаются, а все не то, что прежде, — Зубов первая персона стал… Так что могу только при удобной минутке генералу Попову доложить, чтоб послал в коллегию ордер на выплату вам жалованья, за последний год следуемого.

— Да я ведь, Михайло Матвеевич, два с лишним года не служу.

— Жалованье ваше — грош. Считайте пенсией, за увечье получаемой. Знали бы, как светлейший деньгами сорит! Подарила ему государыня в прошлый приезд дворец, близ Смольного построенный, по плану, самим князем утвержденному, со службами, садом, и порядочную сумму на обзаведение мебелями. Отъезжая к армии, продал тот дворец в казну за пятьсот тысяч. А теперь опять же в подарок получил. Ловко? И сейчас надумал в апреле праздник в сем дворце задать, каковой не в одну сотню тысяч казне вскочит. Мне велено сочинять жертвенник перед статуей государыни, зимний сад с фонтанами, шатер шелковый мусульманский, в котором пировать первейшие персоны станут… А вы жалованье свое считаете!

Наступила третья инвалидная весна Непейцына. Подходящего места все не было. Тоскливо смотрел он на капли, бежавшие за окном с длинных сосулек, свисавших с крыш, и вновь обращался к книгам или ковылял на прогулку.

«Что за судьба проклятая! — иногда сетовал он. Но вспоминал голодных, обносившихся офицеров, толкавшихся в коридорах коллегии, и стыдил себя: — Мне ли роптать?..»

На одной из прогулок Сергей встретил академического механика. Приземистый, широкогрудый Кулибин шибко шел, будто катился по набережной.

— Набросал я надобное вашему благородию приспособление, — сказал он, поздоровавшись с Непейцыным. — Хотел уже вас звать, чтоб культю обмерить и ловкое устройство деревяшки еще раз обсмотреть, но тут князь светлейший меня потребовал, наказал об иллюминации во дворце новом стараться, — зеркала, фонари, плошки рассчитать, расставить. Одних свечей десять тысяч, плошек — двадцать тысяч. Отложил оттого все дела, окроме академии самонужнейших. Вот и сейчас бегу во дворец тот кой-что на месте сообразить.

— Далеко ведь, Иван Петрович, чего извозчика не возьмете?

— Душа и кишки мне еще нужны, а извозчик всё вытрясет, — улыбнулся Кулибин. — Пешком куда здоровей. Да привычка еще у меня на ходу прожекты разные обдумывать, а на санках знай за ваньку держись… Так вам место еще не вышло? Покорнейше попрошу известить, ежели уезжать сберетесь. В академических мастерских на углу Седьмой линии с набережной всяк и квартиру мою укажет.

Бородач поклонился, легко сбежал по гранитным ступенькам на Неву и, обгоняя других пешеходов, стал удаляться к Зимнему дворцу по протаявшей, почерневшей дорожке.

«Так и до Смольного быстрей извозчика добежит, — подумал Непейцын. — Что за приспособление он «набросал?» Начертил, значит… Неужто что вернее моей «скирлы-скирлы»?..»

При следующем посещении Верещагиных Мария Кондратьевна сказала Сергею, что полк Мертича перевели в Орел.

Вот те на! Зря, значит, от места отказался.

На другое утро пошел в коллегию. В экспедиции Назарыч, заложив за ухо перо, отошел с Непейцыным к окошку.

— В Калугу давно поручик один поехал. Да не сомневайтесь, я кума постоянно спрашиваю. Слышно, в Туле скоро место откроется. Там командир полгода больным водянкой репортуется. Как помрет, младший офицер команду примет, а вы на его место.

— А светлейший бывает ли в коллегии? — спросил Сергей.

— Ни разу.

— Так ведь президент, и всё белили, красили…

— У князя делов и без коллегии немало. Праздник, сказывают, в новом дворце давать будет, — чуть усмехнулся писарь.

О празднике теперь говорили везде. Филя принес с рынка рассказы, что на свечи потемкинский управитель скупил весь воск, какой сыскался в городе, что более человек прислуги одевают в новые роскошные ливреи, что множество люстр, зеркал и тысячи аршин шелку для драпировки стен куплены в лучших магазинах. А у Верещагиных Сергей услышал, что поэту Державину заказаны стихи, которые споют императрице на празднике, что придворные актеры разучивают особые пьесы и приглашенных будет три тысячи да простому народу раздадут перед дворцом подарки.