— Даже из его собственных рассказов так именно выходило, — подтвердил адмирал. — Но я позволил себе затронуть сие, чтобы сказать, как мы с женой рады, что вы избегли вступления в такое семейство. То была бы ошибка, которая почти равна гибели… Более о сем речи уже не будет… А сейчас присоединимся к обществу и выпьем, по английскому обычаю, по рюмке портвейну. — И Мордвинов взял под руку поспешившего встать Сергея.

С этого дня Непейцын стал часто бывать в адмиральском доме. Его привлекали приветливость хозяев и разговоры, звучавшие за обеденным столом, в гостиной, кабинете. В них не было ничего общего с говорившимся у Леонтовичей. О служебных делах толковали много, но никогда о личной выгоде от них; о хозяйничанье в завоеванном крае — часто, но никогда о возможности нажиться. Он наградах и производствах не вспоминали вовсе. Но если Николай Семенович рассказывал о благодатном климате Португалии, о старинных городах и голубых заливах Италии, о бескрайних прериях Северной Америки, молодежь смотрела ему в рот. Однако адмирал умел и слушать, умел вызвать собеседника на выражение своих мыслей. Говорили о чем угодно — о сельском хозяйстве и о войне, о финансах, религии я воспитании детей.

Мордвинов, которому недавно исполнилось тридцать пять лет, был неутомим. Он занимался делами с шести часов утра до позднего, по английскому обычаю обеда и нередки сверх того вечером диктовал адъютантам ответы на служебные бумаги. Скоро Непейцын узнал, что адмирал весьма сведущ в кораблестроении и практической службе, в боях на лимане проявил храбрость, а здесь, в Адмиралтействе, входит в хозяйственные дела, поверяет и пересчитывает все документы, связанные с расходом средств.

Тем удивительнее показалось Сергею, когда Левшин сказал, что у Николая Семеновича постоянные неприятности по службе. Есть в главной квартире люди, которые разнообразие вопросов, затронутых в его докладах, представляют Потемкину самонадеянностью, его независимость — гордостью. И не раз он получал от светлейшего такие резкие ответы, что думал подать в отставку.

— А нельзя ли им объясниться? — спросил Сергей. — Поехать и представить все лично светлейшему — так, мол, и так…

— Представьте, и я то же самое однажды осмелился посоветовать, но Николай Семенович ответил: «Во-первых, чего взрослому вельможе объяснять, что он и так может понять, ежели захочет?» Тут, по-моему, самолюбие заговорило. Но второе резонней: «Только я обратно уеду, — он сказал, — те же люди снова нашептывать начнут…»

— Но жалко в отставку выходить такому человеку… Хорошо еще, что состояние имеет и может без службы прожить, — сказал Сергей.

— Состояние его невелико, и каждый вечер расход до копеечки, с теткой Генриеттой сошедшись, в особую книгу записывают. Но главное, как без службы жить, когда в ней жизнь его? — возразил с жаром Саша. — По примеру его и я перед сном себя спрашиваю: «Что за день сделал полезное, за что мундир носишь и жалованье тебе идет?..» Не говоря уж, что ежели он в отставку подаст, то мне плохо: привык при таком начальнике глупостей не слышать и не делать. Тогда в строй, на корабль, пойду. На лимане прошлый год в бою быть пришлось, и Николай Семенович говорил, что не хуже других себя оказал…

— Настрого прикажите своим людям обмывать кипяченой водой все произрастания, — сказал Василий Прокофьич, идучи вечером с Сергеем от Мордвиновых, — А лучше бы воздерживались от сырого, ели только вареное.

— Что ж такое?

— А то, что каждый октябрь здесь от поносов немало народу мрет. В сем же году особенно щедро нагнали солдат слабосильных из действующих войск, и средь них есть уже летальные случаи. Навалятся на дешевую зелень с голодухи, а ночи холодные, вот и простудил брюхо, а запасу сил нету. Словом, боюсь, в город бы не перекинулось. Но Филя с Фомой вам преданны, вас послушают.

— Где же помещены из армии присланные? — спросил Непейцын. — Вдруг Бугского корпуса окажутся? Я узнал бы про товарищей.

— Размещаются в мазанках, о которых я столько раз говорил, в Пехотном форштадте. Одни мрут, а других на их место гонят. Сходите, может, и перехватите, кого турки не добили, а тут понос изведет.

— Откуда их шлют?

— Больше из-под Бендер. Там, сказывают, который месяц без дела толкутся. И штурмовать светлейший не решается, и напужать турок не может, чтоб сдались. Точь-в-точь как вы рассказывали…

Филя ответил Сергею:

— Хорошо-с, сударь, только я до зелени не охотник, а Фоме извольте строго приказать. Он меня не послушает, а яблок хрупает в аккурат, сколько кони овса выедают.

Фома выслушал барина, глядя на свои сапоги, и молвил раздумчиво:

— А лошадя как же траву немыту едят, а здоровы бывают?

— Тебе дело говорят, и ты ерунду не придумывай, а слушайся! — сказал Сергей, едва сдерживаясь, чтоб не рассмеяться.

Через час он увидел в окно своего кучера, стоявшего в дверях конюшни. Привалясь к косяку, Фома вынул из кармана яблоко, осмотрел со всех сторон, потер о штаны и откусил половину.

Верно, Сергей окликнул бы его и выбранил за непослушание, если бы не отвлекся тем, что происходило на соседнем дворе. Туда только что въехал запыленный тарантас тройкой и еще не остановился у крыльца, как из дому выбежал капитан 1-го ранга Пристман, которого Непейцын вчера видел у Мордвиновых. Там он был очень сдержан и скупо цедил хозяевам английские слова. А тут, что-то восклицая, проворно соскочил с крыльца и принял приезжего почти что на руки. Тот же, кому оказывалось такое уважение, выглядел невзрачно: тощий старик в табачного цвета костюме, в грубых башмаках. А когда стянул с головы дорожный колпак, то Сергей рассмотрел иссеченное морщинами лицо с большим горбатым носом и глубоко запавшими глазами. Сначала приезжий сложил руки перед грудью и опустил голову, видно молился, потом обнял Пристмана и приказал что-то слуге, такому же тощему и старому, как он сам, вылезшему из тарантаса с другой стороны и так же обнажившему седую голову. Наконец моряк, подхватив приезжего под локоть, ввел его в дом, а слуга с кучером стали вносить багаж.

Сергей отошел от окна, думая, кто же такой этот старик. Конечно, англичанин, вон как зазнайка Пристман перед ним рассыпался. Ихний пастор? Епископ? Кажется, они не носят особой одежды?.. Еще не придумал ничего более подходящего, когда за окном раздался знакомый голос. Перед соседским крыльцом стоял Саша Левшин в полной форме. Поговорив со старым слугой, он скрылся в доме.

«Видно, персона важная, раз сам Мордвинов адъютанта послал, — решил Непейцын. — Ну, авось Саша ко мне завернет».

И не ошибся. Через несколько минут мичман вошел в комнату.

— А рассмотрели лицо? — ответил он на вопрос Сергея. — Как у апостола, право. Кто такой? Знаменитый Джон Говард. Не слыхали? Ах, и я, сознаюсь, до вчерашнего вечера, когда адмирал от него письмо нам с теткой прочел, тоже не слыхивал. Чем знаменит? Прославленный в Европе филантропист… Не знаете, что значит? И я вчера не знал. По-нашему — благотворитель, что ли. Он всю жизнь тюрьмы осматривает, лечит колодников, кормит их на свой счет, а потом печатает книги об их страданиях и убеждает, что арестантов надо жалеть. Дядя с теткой очень его уважают, и адмирал прислал меня узнать, когда может визит нанести.

— Первый — этому старику?! — удивился Сергей.

— Я ж и говорю! Такое к нему почтение, книги его читали. Однако простите, побегу, ответа ждут.

— А что он сказал?

— Что сам завтра придет, а нонче просит не беспокоиться.

В тот же вечер Левшин снова забежал к Сергею, потому что опять был послан к Говарду.

— Приходил обедать приглашать на завтра вместе с Пристманом, который его пестует. И вас велено просить. А старик-то, представьте, наказал передать, что придет, но ничего, кроме овощей, не ест и, кроме воды, не пьет — все трах-трах-трах подряд высыпал. А его слуга добавил, что репу особенно любит, фаршированную сорочинским пшеном со сливками. Вот вкус — право, умора!