— Пусть ведут к другому.

Второй больной был обращен ногами к переборке, так что Сергей видел только обросшую щетиной половину головы, боком лежавшую на полене вместо подушки, да цепь, отходившую от железного ошейника и тянувшуюся к толстому чурбану, стоявшему под нарами.

Между короткими волосками на темени блестела испарина, лоб был красен, больной что-то бормотал.

— Вот почти предел бесчеловечности, — сказал Говард, указывая на чурбан и цепь.

Арестант, сидевший рядом, встал, и, заняв его место, Говард принялся, наклонившись, рассматривать больного и ощупывать его грудь без малейшей брезгливости засунув руку под рубаху. И опять достал порошок, разболтал в воде и дал выпить колоднику.

Потом Непейцын переводил Петру вопросы англичанина о том, когда заболел второй арестант, просьбу не тревожить Онисима, который, верно, нынче умрет, подсчитывал, сколько надо дать тем, что не получили калачей, если каждому следует на хлеб и сбитень по полторы копейки. И делал все с большим напряжением — ему хотелось одного: скорей на чистый воздух.

Очевидно, эти чувства отразились на его лице, потому что, когда они наконец вышли, старик, сурово взглянув на него, сказал:

— А они живут так годами…

«Неужто поведет во второй барак?» — содрогнулся Сергей.

И опять Говард как бы прочел его мысли.

— Подождите здесь. Сэм сходит со мной, — кивнул он на своего слугу. — Здесь долговые, у них лучше.

Непейцын прислонился спиной к стене барака и, зажмурясь, слушал голоса и звуки, доносившиеся из открытых окон.

«Вот где ад, — думал он. — Есть ли преступления, за которые можно обрекать на такую жизнь? Хоть бы подольше он там пробыл…»

— Теперь опять ступайте со мной, — выйдя, сказал Говард, направляясь к третьему каземату.

И здесь Сергей переводил, подсчитывал копейки, держал воду для разведения лекарств. И здесь были спертый воздух, полутьма. Запомнил черноволосую женщину, которая, сидя на верхних нарах, охватила скованными руками колени, причитала и вскрикивала.

— Что с ней? — спросил Непейцын унтера, вошедшего вместе с ними.

— Мальчонка вчерась помер у ней от глотошной.

Запомнил девочку лет пяти, жадно евшую калач, оглядывая сияющими гладами старого англичанина, который дал ей еще кусок сахару. А на ее лбу виднелись кровавые струпья, и руки, державшие калач, были черны от грязи и тоже в болячках.

Сергей едва удерживался, чтобы не перегнать Говарда, когда наконец выходили из барака. А за воротами вдруг почувствовал что-то вроде дурноты и поспешил сесть на край канавы, вырытой рядом с дорогой. Испытывая стыд за свою слабость, он сделал вид, что поправляет деревяшку, но, должно быть, не обманул старика.

— А они живут так годами, — повторил англичанин, стоя над ним. Потом сел рядом.

Сел и слуга, поставив около пустые корзины.

— За что же можно запирать людей в такие места? — сказал Сергей по-русски то, о чем все время думал.

— Да, да. — закивал, очевидно понявший и это, Говард.

Непейцын посмотрел на него. Безгранично усталый, старый человек с горькой складкой рта, с потупленными в землю глазами сидел рядом, спустив тощие ноги в придорожную канаву.

«И ему не легче, хотя, верно, сотни раз видел такое. Нельзя к этому привыкнуть…» — подумал Сергей.

Когда, придя домой, рассказал все Филе, тот скачал:

— Как увидел господина Говарда, то сряду и вздумал, что они вроде угодника, праведный человек…

— Представь, нисколько не брезгает, горячешного колодника, как нас бы с тобой, трогает, поднимает, — продолжал Непейцын.

— Значит, вовсе о себе не думает. Откель приехал нашим несчастным помогать! А в ихней стране как арестантов содержат?

Сергей не знал ничего определенного, но сказал, что, видно, и там не сладко, потому за них-то спервоначалу, говорили, и ратовал Говард, а уж потом стал дознаваться, как устроены тюрьмы в других государствах, и призывать людей жалеть заключенных.

В тот же вечер Непейцын услышал, что уж с неделю адмирал прикомандировал в переводчика к англичанину Сашу Левшина. Почему же Говард нынче позвал с собой его, Сергея? Видно, захотелось проверить, взволнует ли, завербовать в «свою веру»… Если так, то достиг цели. Несколько дней он не мог думать ни о чем, кроме виденного в остроге, и того, как же все, кроме англичанина, могут спокойно есть, спать, смеяться, когда такое творится рядом.

Потом оказалось, что не все. Саша сознался, что и ему кусок в горло не лезет с тех пор, как побывал в остроге. Даже во сне мерещатся наполовину бритые, слышится бряканье кандалов.

— Знаешь, когда раньше видел, как их в Адмиралтейство на тяжкую работу гоняют, — рассказывал Левшин, — то спокойно думал: «Ну, душегубцы, святотатцы — за то кнутом битые, на лице клейменные, — так им и надо!» А как свел туда сэр Джон, то и понял — прав он, когда говорит, что за любое преступление достаточно самой неволи на целые годы, порой навсегда. А все прочие муки — от жестокости людской… Хорошо, когда такой староста, как Петр, а то ведь мало что теснота, голод, ругань, но и убийства, сказывают, случаются. И там же несчастные дети при родителях…

— А мне как-то стыдно, что чужой человек, англичанин, все нам открыл, — сознался Непейцын.

— И мне так раньше казалось, — кивнул Саша. — Но потом сообразил, что даже среди известных мне лиц двое о том же печалятся, с тем борются, только не пишут, не печатают, как Говард.

— Одного я, пожалуй, знаю, — сказал Сергей. — Ведь ты Василия Прокофьича имел в виду?

— Конечно! Он, ежели хочешь знать, настоящий подвижник, нисколько не меньше Говарда, Нищим почти живет, полжалованья своим больным обязательно раздаст, с казнокрадами за них воюет. Не подумай, что я сэра Джона тем принизить хочу, — нисколько. Но важно, что свет на нем клином не сошелся. А потом адмирал мой, которого справедливость и доброту каждый день вижу…

— Но скажи, что же нам-то, по-твоему, делать, чтоб совесть не грызла? — спросил Непейцын.

— А что мы можем? — сказал Саша. — Только жалеть, помогать… После острога я так решил. Было отложено сто рублей, хотел новый мундир построить, шарф настоящий серебряный купить… А теперь выходит, на корабле мне все такое ни к чему, и франтовство в голову не лезет. Вот и отдал половину двум арестантским женкам, что с детьми сюда за колодниками пришли, а жить негде и не на что, кроме как в остроге, впроголодь. Нынче узнал, что сняли угол на Сухарном да на зиму кой-чего запасают. А остальные пятьдесят на шайки и прочее в баню адмиральскую отдам.

— Разве адмирал позволит шайки для своей бани покупать?

— Она так только зовется, потому что Николай Семенович на свой кошт строить начал весной для арестантов, которые к Адмиралтейству приписаны и в остроге на верфи живут. Вот баня готова, но в принадлежностях недостаток. Адмиралу же ни до чего — Клавер проклятый за приемкой придирки чинит.

— А почему адмирал на свой счет строил? — удивился Сергей.

— В прошлом году случилось у них с Генриеттой Александровной горе — умерла дочка. Вот и захотели в ее память что-нибудь сделать. А как раз стало известно, что на многих колодниках лишаи пошли и без бани их не вывесть. Тогда решили не писать начальству представлений, которые будут пересылать туда-сюда, а строить своим коштом. Только избави тебя бог об этом при Николае Семеновиче сказать, ужасно как не любит…

Разговор облегчил Сергея. И правда, есть, кроме Говарда, великодушные люди, даже совсем рядом. Теперь надо только скорей сыскать, что самому сделать, вроде как Саша…

В ноябре сразу похолодало. Днем на улице было еще сносно, но по ночам приходилось тепло укрываться, и Филя протапливал печку, обогревавшую обе Сергеевы комнаты.

«Ждать адмирала или ехать на своих? — раздумывал Непейцын. — Спрошу Сашу — не любезность ли одна в приглашении?»