Впереди, в лагере фанагорийцев, на линейку вышел маленький человек в одной длинной рубахе и туфлях, в котором Сергей узнал генерала Суворова. Возбужденно вскидывая руки в широких рукавах, он говорил шагавшему рядом офицеру:

— Разве гляденьем крепость возьмешь? Послал бы мне прошлую осень одну дивизию — был бы Очаков наш! А нонче чего им? Гарнизон возрос, запасов навезли, от страху оправились…

Сергей поторопился пройти мимо. «Правильно говорит, что гляденьем крепости не берут. Скоро месяц бездельно сидим…»

Через несколько дней, 27 июля, в самую жару, на крайнем левом фланге у берега началась перестрелка. Так бывало и раньше, если показывались турецкие стрелки, подбиравшиеся по виноградникам к нашим постам. Но на этот раз дело, видно, оказалось посерьезнее — в двух суворовских полках ударили тревогу. Один фанагорийский батальон бегом скрылся под берегом, другой также бегом устремился к садам предместья, откуда вдруг показались турецкие всадники. Туда же проскакал генерал-аншеф с несколькими офицерами, за ними повели батальоны Полоцкого полка. В садах затрещали выстрелы, оттуда доносились крики — шла, видно, жаркая схватка.

— Поддержать бы, ударить и нам. — говорили егерские офицеры, видевшие с передней линейки своего лагеря, как желтые гребни касок фанагорийцев то скрываются за деревьями, то подаются назад, на равнину.

Но Кутузов уехал к светлейшему, а старший после него Киселевский не решался действовать без приказания.

— Потребует генерал-аншеф сикурса, тотчас пойдем, — отвечал он офицерам. — А пока стройте роты, чтоб задержки не случилось.

То же делалось и в других частях левого фланга — везде заамуничивались и становились в ряды. Наконец Суворов вызвал подмогу — Алексопольский полк двинулся было к садам. Но тут к нему и к егерям одновременно прискакали ординарцы из главной квартиры.

— Не вступать в дело без приказа светлейшего! — кричали они. — Бой без княжеского приказу завязан!..

А из садов уже брели раненые. Вот проехал и сам Суворов, желтый как воск, с шеей, обвязанной окровавленным платком.

— «Без приказу»! — ворчал Киселевский. — Турки вылазку сделали тоже без его приказа… Самолюбцы бессовестные!

Скоро перестрелка прекратилась. В лагерь возвращались поредевшие батальоны. Шли без песен, понурые, мрачные. Потом на приведенных из лагеря телегах провезли убитых — безмолвный обоз, перед которым обнажали головы. За лагерем, в степи, говорили, уже копают могилы. Передавали, будто светлейший требовал к себе раненого Суворова на «разнос», но старик без спросу отъехал в Кинбурн для лечения.

— Не поддержали нас, — укоряли фанагорийцы егерей. — На плечах бы турок в крепость ворвались, под самые ворота подступали… А так пять сотен вовсе зря положили…

На другой день Сергей поехал на панихиду по убитым. Длинными рядами лежали они около неглубоких могил-траншей. Земля была как камень, ее разбивали кирками. Священник в черной ризе негромко пел и кадил ладаном. Только полсотни товарищей с заступами и кирками в руках да взвод в строю, присланный для последнего салюта, провожали их в могилу.

«А мы-то как представляли себе осаду! — думал Непейцын, возвращаясь в лагерь. — Палатки чистенькие рядами, ядра дождем летят на крепость, в которой пышут пожары. Под стенами гарцуют всадники, реют знамена в штурмовых колоннах. А тут мухи ползают по застывшим, ослепшим лицам и сапоги уже сняли свои же…»

После вылазки 27 июля было наконец приказано заложить на равнине пять батарей, охватывавших крепость полукольцом.

— Саженей триста вперед подать, то били бы по цели, а так — что толку? — сказал Сергей, съездив осмотреть батарею, на которой предстояло стоять пушкам Бугского корпуса.

— А тот толк, что примутся под защитой нашего огня сады и форштадты выжигать, где турки перед вылазками прячутся, — ответил Мосеев. — Только чего бы месяц назад того не сделать?..

Капитан был прав; вскоре выслали команды рубить деревья, а на правом фланге разбирать домики предместья.

— Из сломанных лачуг турецких, что солдаты притаскивают да продают, еще целую улицу за ставкой светлейшего построили, — рассказывал Осип, частенько ездивший покрасоваться в тот конец лагеря. — Лавки, ресторации — просто Невский проспект…

А Сергей в эти дни часто ходил «волонтером» с егерями в ближайшую к батарее так называемую Двурогую балку, на склонах которой рубили виноградники. Хотелось получше рассмотреть Очаков, который придется же штурмовать. И еще надеялся, что турки сделают вылазку, побываешь в бою, испытаешь себя.

Чем ближе Сергей видел крепость, тем внушительнее она казалась. С берега лимана, где купался, выглядела совершенно неприступной: на прибрежных скалах высились каменные отвесные стены с мощной круглой башней. Если же смотреть по верхнему горизонту, от Двурогой балки, то надобно преодолеть высокую земляную ограду внешнего ретраншемента и крутой второй вал. А за ними, говорят, есть еще глубокий ров из которого лезь-ка наконец на самые стены.

Лежа над откосом балки, за памятниками турецкого кладбища, что граничило с почти вырубленным виноградником, Сергей думал, что французские инженеры не зря взяли деньги — пожалуй, и вправду на плечах отступавших после вылазки вернее всего было ворваться в ворота такой твердыни. Он набрасывал все, что видел, в записную книжку и так увлекся, что присел под одним из вкопанных в землю памятников.

— Хоронись скорей, ваше благородие! — закричал лежавший поблизости караульный егерь.

И только Сергей успел юркнуть за памятник, как по другой его стороне, откалывая куски мрамора, щелкнули подряд две пули.

— Рази можно так? — укоризненно сказал солдат. — Вон они, басурманы, откуда бьют! — и указал на угол ретраншемента, за которым виднелись две головы в чалмах и одна в сверкавшем на солнце шлеме.

Непейцын отполз к егерю, не забыв подобрать кусочек отбитого пулей мрамора.

«Вот и получил боевое крещение, в меня двое врагов целились», — с гордостью думал он, возвращаясь в лагерь.

— Тебя недавно моряк какой-то спрашивал, — сказал попавшийся навстречу егерский офицер.

— Черный, худой?..

В кибитке на его постели спал Адрианопуло.

— В гошпиталь завтра едут, — сказал негромко Филя, подавая Сергею умыться. — Кашляют сильно, аж с кровью. А покушали с аппетитом и сряду заснули. Садитесь, подаю сейчас.

И здесь, как в Ступине, перед кибиткой Филя соорудил столик. Скоро Никола проснулся. Он не был худее, чем в Петербурге, только руки горячие да под скулами тлел румянец.

— Кали спера! Вот и встретились на войне, — после объятий сказал он. — А я еду в Херсон полечиться, уговорили на эскадре. Нам делать сейчас нечего — ваша сухопутная череда пришла. И если помру там, все не зря прожил, за мать, за отца долг заплатил. Оказался артиллеристом не из последних — раз наведу, то и души ихние к Мухамеду летят. А потом хорошо, что в здешнем краю побывал. Как в Греции места есть — сухая земля, скалы, море, редкие деревья… — Никола закашлялся. — Ну, а что Осип? Филя сказывал, все франтит да по вечерам пропадает. Cherchez la femme?..[17]

Сидя рядом, рассказывали, что каждый видел, испытал.

Никола участвовал в боях, получил за отличие чин лейтенанта.

В первый год на юге здоровье его стало много лучше, да вот весной продуло ночью на вахте… Сергей, привыкший рано ложиться, на этом месте рассказа почувствовал, что глаза против воли смыкаются и огонек свечи, что стояла на столике, куда-то пропадает.

— Ну, прощай, Сергей, будь здоров, брат мой, — сказал Адрианопуло, вставая. — Я-то выспался у тебя, а ты устал по садам лазить и башку туркам подставлять. — Он порылся в кармане: — Вот возьми на счастье драхму моих древних предков. Может, ее Перикл или Агеселай в руке держал…

Никола подал другу серебряную монету. Приблизив ее к свече, Сергей увидел изображение орла, сидящего, расправив крылья, на дельфине. Ниже стояло несколько греческих букв.