На другой день Сергей сидел за столом наискось от Говарда. Старик был настолько тощ и бледен, что казалось странным, как он столь свободно двигает руками и шеей и внятно говорит. Одет так же, как вчера, но в белоснежном белье. Держался прямо, ел очень мало, внимательно слушал адмирала, адмиральшу и Пристмана, отвечал свободно, ясно и коротко.

Замечательны были его глаза — блестящие, живые и пристальные, — действительно глаза апостола, видящие не всем доступное.

Когда после обеда Говард и Пристман ушли, Николай Семенович сказал:

— А знаете ли, что всего три года назад старец сей проявил себя храбрым артиллеристом? Он плыл из Стамбула в Венецию, и на суденышко напал алжирский корсар. Все растерялись, женщины и дети подняли плач, капитан приказал спустить паруса. На судне было только семь матросов и плохонькая пушка — как тут обороняться? Один Говард не испугался, зарядил ее гвоздями, еще какой-то железной дрянью и выпалил так удачно, что разбойники отстали. И вообще он человек, поступающий всегда по-своему. Когда шесть лет назад впервые приехал в Россию, то государыня прислала к нему гофмаршала просить на вечер в Эрмитаж. Как же он ответил? Что очень благодарит ее величество, но не поедет, потому что прибыл в Россию изучать не дворцы, а тюрьмы, и просит выдать на то разрешение. К чести государыни, она в ответ прислала просимое за своей подписью. — Адмирал сделал паузу и закончил — Так вот, Саша, — сходи-ка в городской острог, упреди тамошнего пристава, чтоб не вздумали Говарда не впустить, коли пожалует, да малость прибрались. А вы, Василий Прокофьич, помните, что он солдат заодно с арестантами почитает и в госпиталя да в казармы тоже нос сует.

— Да я бы рад, Николай Семеныч, ежели в слободку заглянет, может, казнокрады зашевелятся. А в гошпитале завтра скажу.

— Вот-вот. Прошу заметить, что уж от одного приезда сего старца колодникам и больным польза несомненная будет, — улыбнулся адмирал. — А я загляну в наш острожный дом, в адмиралтейский.

Рассказ Василия Прокофьича о больных из действующих армий, размещенных в Пехотной слободке, не давал Сергею покоя. Вдруг сыщутся бугские егеря и узнаешь о прошлогодних товарищах, а то увидишь солдат, с которыми шел на штурм, и поможешь им?

День выдался теплый, солнечный, и улица недавно беленых мазанковых строений произвела на Непейцына поначалу даже приятное впечатление. Только пройдя вдоль нее и заглянув во дворы, он понял волнения Василия Прокофьича. В большинстве домов хоть одна стена была подперта бревном, у нескольких просели кровли. За полчаса Сергей не увидел веселого лица, не услышал песни. Бледные, небритые люди выглядывали в окна или, сидя на завалинках, вяло переговаривались. А в часовне стояли два покойника, и тощий солдат читал над ними псалтырь. Раздав все взятые с собой деньги и не сыскав бугских егерей, Непейцын вернулся в город.

Жизнь Говарда проходила на глазах у Сергея. Рано утром старик, еще в ночном колпаке и без кафтана, вышагивал по двору туда и сюда. При этом он глядел в землю, что-то обдумывая, и жевал сырую морковку с таким хрустом, что слышно было в Сергеевой комнате. Потом несколько часов, сидя у окна, писал, быстро водя пером и торопливо макая его в чернильницу. Видно, ясно знал, что хочет изложить. Иногда вдруг прерывал работу, чтобы с крыльца покормить хозяйских кур, для которых мочил в тарелке какую-то крупу. Наконец складывал рукопись, надевал кафтан, шляпу, брал суковатую палку и выходил на прогулку.

Очевидно, англичанин запомнил Непейцына за адмиральским столом, потому что стал по утрам кивать ему из своего двора, а однажды, встретив на улице, остановил, бесцеремонно рассмотрел кресты и, с заметным акцентом говоря по-французски, задал подряд вопросы: где потерял ногу, сколько убил турок, где его лечили? Когда Сергей ответил, то снова получил три вопроса: долго ли болела рана, чем собирается заниматься, есть ли у него крепостные? И при этом Говард внимательно, неотрывно смотрел в лицо собеседника. А выслушав всё, кивнул и пошел своей дорогой, широко шагая тощими, но крепкими еще ногами.

«Верно, как увидел издали, так и задумал, что спросит», — решил Непейцын и поковылял дальше, поминая добром мосье Шалье, который выучил настолько, что смог объясниться с иностранцем.

Через несколько дней последовало продолжение разговора. Они опять обедали у Мордвиновых, но без Пристмана, которого вызвали в Севастополь, и Говард что-то рассказывал хозяевам. Как шепнул Сергею говоривший по-английски Саша, он возмущался непорядками в киевском остроге, который осмотрел проездом. После обеда старик стал прощаться и, указав на Непейцына, сказал, что просит проводить его домой, раз офицер живет рядом. Они вышли, постукивая по вечерней улице тремя палками. Говард начал разговор вопросом, собирается ли молодой человек отпустить на волю своих крепостных.

Непейцын ответил, что, во-первых, они принадлежат не ему, а дяде и матери, во-вторых, что живется им под дядиной управой достаточно и без обиды, и, наконец, что в России не принято отпускать крестьян на волю.

— Не принято?! — повторил Говард, приостановись и ударив в землю тростью. — То же сказал мне в Петербурге старый граф Воронцов! Но молодому стыдно не понимать, что владение людьми, как овцами, развращает душу… — Он сделал несколько шагов. — А тот, которого вижу за уборкой вашей комнаты, тоже принадлежит дяде?

— Он, пожалуй, единственный, которого я могу считать своим, — сказал Сергей.

— И он хороший слуга?

— Я ему жизнью обязан, — ответил Непейцын. И рассказал, как Филя отыскал его во рву, как выхаживал под Очаковом и здесь.

Слушая, Говард опять остановился.

— И вы продолжаете считать его своей собственностью, рабом? — воскликнул он. — У вас подобным образом принято благодарить за спасение от верной смерти?..

— Нет, именно его я собираюсь отпустить на волю, — сказал Сергей. И вправду он не раз думал о совершении такого акта в Великих Луках как о справедливой награде Филиной службы.

— Собираетесь? — возмущенно воскликнул Говард и отвернулся.

Он молчал до самого дома и только несколько раз возмущенно фыркал носом, а на прощание едва кивнул.

Перед сном Сергей думал о разговоре с англичанином. Почему никто больше не заговорил об этом? А ведь здешним приятелям — лекарю и мичману — он рассказывал обо всем, что сделал для него Филя. Или так въелось в русских людей представление, что крепостное состояние есть самое законное?.. Но сделать это лучше все-таки с согласия дяденьки… А может, немедля, чтобы Говарду нос у тереть?. Надобно, кажется, написать отпускную, потом засвидетельствовать в суде. А не потребуют доказательств, кому человек принадлежит? Ведь у него нет таких бумаг…

При следующей встрече Мордвинов с улыбкой спросил Сергея:

— О чем говорил с вами мистер Говард? Расспрашивал, где лечились, и удивлялся, как в гошпитале не уморили?

Сергеи рассказал, что было говорено и думано в тот день.

— Полагаю, что в вашем праве отпустить Филиппа, в суде не усомнятся, — сказал адмирал. — Следует на таком документе иметь подписи трех свидетелей, и я с удовольствием распишусь среди них. Но вы уверены, что дядюшка не оспорит сего акта?..

На другое утро Сергей зашел в суд, где, почуяв наживу, к нему подскочило сразу несколько канцеляристов. Один из этих по-здешнему «подсудков» за полтинник мигом, прямо набело, составил вольную и в конце переименовал названных ему свидетелей. Непейцын подписал документ и оплатил гербовый сбор, а подсудок сказал, что господину адмиралу беспокоиться не след, он охотно (за второй полтинник) сбегает за подписью, которая раз учинится в его, подсудка, присутствии, то и будет вполне законной.

Чтобы предупредить о появлении канцеляриста, Сергей отправился к Мордвинову. Но еще на крыльце его остановил Саша:

— Не ходите, адмиралу сейчас не до чего. Прескверную депешу привезли. На последний выговор он отвечал подробным отклонением обвинений, но закончил, что ежели не угоден князю, то может от должности устраниться. Надоело грубые нотации получать. Я тот ответ начисто переписывал, как Николай Семенович без писарского глазу обойтись хотел. А в нонешней депеше только и сказано, что просьба его об отставке принята и чтоб сдавал дела старшему члену Адмиралтейства. А он и есть Клавер, который всегда перед светлейшим и приспешниками его, адмирала, обносил…