— Тот Кутузов, который без глаза? — спросил Сергей, вспомнив рассказ у Верещагина и такой же Сонин вопрос.

— Они самые.

— А к нему можно сразу и ехать?

— Хоть завтра. Три дня запрос ихний получен, да на входящем залежался, я вчерась не знал, — чуть усмехнулся Григорьев.

«Экая бестия!» — подумал Сергей и сказал, повеселев:

— Так готовь, любезный, бумаги. Я завтра зайду.

«В егеря настоящие попаду, — вспомнил он коноплевский сад. — И Соню мою генерал знает… Да! Твою! — тотчас передразнил себя. — Ее заслужить надо отличием или хоть рвением истинным, господин егерь…»

Осип выслушал брата, по-вчерашнему лежа лицом к стене.

— Хоть к черту на рога да отсюда скорей, — сказал он.

Зато Костенецкий, зашедший вскоре узнать новости, обрадовался:

— К Кутузову? Повезло! Сказывают, он в егерском деле первый знаток и на казенное не падкий. — Тут Вася сделал Сергею знак выйти из кибитки и, когда отошли за границу ротного лагеря, ударил приятеля по плечу: — А братец-то не Овикулой оказался. Молодец Осип!

— А что?

— Узнал давеча, что третёва дни в ночь обчистили его шулеришки, как тебе предсказывал. Но тут он главного прямо за руку в плутовстве поймал и шандалом по голове грохнул так, что тот замертво пал. Другие было на Осипа, а он — в угол да шпагу из ножен. И те за свои похватились, но не зря а ля мурайль часами упражнялся: проткнул одного в руку — легко, другого — в плечо, говорят, сильно. Деньги хоть не выручил, да зато память оставил.

— А не помрет шандалом битый? Не будет дела уголовного?

— Навряд ли пожалуются, морды у них в пуху. Но что уедете, то хорошо. Грозился в плечо проколотый — капитан какой-то, из курьеров княжеских, — Осипа вызвать. Только, полагаю, и одного опыта с него хватит…

На другое утро Сергей получил в канцелярии нужные бумаги.

И вот опять то брякает колокольчик, то поет Фома про резвых ласточек, бьют копыта и железные ободья колес в твердую землю почтового тракта, свисты холодный ветер, Степь, овраги, речки, отары овец, табуны коней, белые хаты редких селений, и во всех в них — солдаты, солдаты, солдаты. Молчит, как убитый, Осип — думает, отвернувшись от брата, что-то свое, видно, невеселое.

Через два дня проехали поселок с красивым названием «Ольвиополь». Дальше покатили вдоль широкого серого Буга. На этой стороне скачут курьеры и почта, маячат казачьи пикеты, тянутся от деревни к деревне крестьянские возы, груженные сеном, мукой, каким-то скарбом. А на той, на турецкой, пусто — ни построек, ни людей, только колышется на ветру побуревшая стенная трава.

Река все шире — где-то впереди впадает она в лиман. И там стоит турецкая крепость Очаков. Пошли селения, занятые егерями Лифляндского, потом Екатеринославского корпусов. Дальше, говорят, расположился Бугский. Учатся в полях солдаты в зеленой форме — перебегают по балкам, стреляют стоя и лежа в мишени, по рожку смыкаются в каре и вновь рассыпаются в цепи.

Наконец в одной деревне увидели офицеров и часовых у большой, видно штабной, мазанки.

— Не здесь ли стоит генерал Голенищев-Кутузов?

— Как раз тут. Да вон они сами идут.

И правда, моложавый, но начинающий полнеть генерал, в мундире, перетянутом шарфом, приближался по улице, разговаривая с двумя офицерами. Сергей и Осип выскочили из тарантаса и встали рядом. Хоть по-дорожному одеты, но не сидеть же в кибитке при встрече с начальником.

— Кто, молодцы, будете? Не ко мне ль новые артиллеристы? — спросил Кутузов, остановись перед братьями.

— Так точно, ваше превосходительство!

— Из корпуса? Со Ждановки-реки?

— Так точно…

— Ну, вставайте на квартиру, обмойтесь да пожалуйте ко мне обедать в сию хату. Василий Петрович, отведи их на постой.

Через полтора часа, вымытые, переодетые, напудренные, при шпагах и шарфах, Непейцыны явились представиться по всей форме. И тотчас вместе с десятком офицеров были усажены за стол, оказавшись как раз против генерала. Теперь без помехи можно его рассмотреть. Лицо бледное, красивое, лоб высокий, нос с легкой горбинкой, а правый глаз мутный — вот она, рана необычайная.

— Как там Мелиссино почтенный? Как Николай Васильевич? Здорова ли супруга его?

— Хорошо-с, ваше превосходительство.

— А племянницу его знаете? Такая шустрая и собой миленькая. Забыл, как звать.

— Соней. Софьей Дмитриевной. Она в Риге, у матушки своей.

— Так, так. Ну, кушай, мой друг… Василий Михайлыч, познакомься с новыми своими субалтернами. Прошу любить и жаловать моих однокорытников…

Капитан Василий Михайлович Мосеев, которому генерал рекомендовал Непейцыных, состоял старшим артиллеристом бугских егерей, ему подчинялись все восемь пушек, распределенных по батальонам. Простоватый манерами, с лицом, тронутым оспой, Мосеев, дотошно расспросив братьев по части артиллерийских знаний, прикомандировал их ко второму батальону, с которым двигался в походе сам, дал сутки на устройство в отведенной квартире, а на следующее утро потребовал в поле, на учение.

На Бугском корпусе оправдывалась поговорка: «Каков поп, таков и приход». Генерал Кутузов командовал им два года, и присутствие деятельного начальника отражалось во всем: учения производились ежедневно, обмундирование и амуниция были хорошо пригнаны, лица и движения егерей говорили о здоровье, пушки, повозки, оружие — все было чистое, исправное, вовремя смазанное и окрашенное. Расположение четырехбатальонного корпуса растянулось на двадцать верст вдоль Буга, к нему примыкали квартиры двух легкоконных полков, также подчиненных Кутузову, но все знали, что в каждой точке этого участка генерал может появиться в любую минуту. Считалось, что он живет, то есть пишет приказы, читает почту, ест и спит, посреди дистанции, в деревне Баловня. Однако едва ли половину ночей он проводил здесь. Верхом или в легкой тележке Кутузов ездил то в сторону Ольвиополя, то к лиману, невзначай проверяя посты, наблюдавшие за турецким берегом, заглядывал в землянки, где выпекали солдатский хлеб, появлялся в полях среди рассыпанных в учебную цепь егерей.

— Будете бога благодарить, что к нам попали, — сказал капитан Мосеев, едучи с первого для братьев полевого учения.

Слова эти звучали несколько странно после пяти часов, проведенных на пронзительном ветру. И, с улыбкой глянув в раскрасневшиеся лица Непейцыных, капитан продолжал:

— Слыхали генерала Суворова заповедь: «Тяжело в ученье — легко в походе»? Так и Михайло Ларионович по сту раз наказывает каждую эволюцию повторять. Но зато всяк свою обязанность назубок знает, и учиться к нам из соседних корпусов ездят. Егерская служба молодая, да трудная, на нее старых мастеров нету, а только кто с охотой…

Действительно, служба в недавно заведенных егерских частях была сложнее, чем в гренадерах или мушкетерах. Егеря, то есть стрелки, вооружались лучшими по дальности боя облегченными ружьями, одевались в скромную форму, которая менее была видна в поле, и предназначались для несения передовой охранительной и разведывательной службы. В егерские части выбирали не рослых и бравых, а смышленых и ловких людей, которых обучали прежде всего целевой стрельбе и рассыпному строю — умению приспособиться к местности, быть «ушами и глазами» армии. Но, кроме того, они должны были уметь действовать и в сомкнутом строю, нанося штыковой удар или отбиваясь от вражеской кавалерии залповым огнем. Все это Непейцыны теоретически знали еще кадетами и теперь учились применяться к егерской службе со своими двумя пушками, которые то отставали от рассыпанных по оврагам пехотинцев, то карьером выносились в поле и занимали место в каре или развернутом фронте.

Старшим начальником на этих учениях бывал командир батальона подполковник Киселевский. Поначалу братья посмеивались, что Киселевский не слаще Киселя-Загорянского, но скоро поняли, что новый их командир убежденный противник всякого «фрунтового акробатства». Отвоевав прошлую войну, подполковник готовил подчиненных к новым боям, отметая все, что считал для них ненужным.