Однако вспомнить пришлось, и очень скоро. Через две дня Сергея окликнул подпоручик Заксель:

— Как чувствуешь себя, Iiebes Kind? И слышал, тебя постигла большая неприятность.

От такого слащавого обращения Сергея передернуло. Вот еще, «liebes Kind»! И кто говорит! Плюгавый, золотушный Ваксель, едва на полголовы его выше. Но ответил смиренно:

— Какие неприятности, господин подпоручик?

— Сказывали — тебя изловили в саду купца и крепко побили.

— Нет, побить меня не удалось, я сумел убежать.

— Ах, так? Я, право, очень радуюсь. Но не следовало и лазить. Благородный кадет не должен опасности честь подвергать.

«Откуда пронюхал? — думал Непейцын, глядя на противно виляющую спину удаляющегося Вакселя, который, как всегда, смотрел на свои башмаки. — Дорохов, Костенецкий — как могила. Из фурштадтов кто проболтался? Да Вакса и подслушает, для того по лагерю шнырит».

А наутро перед строевыми занятиями его поманил к себе командир роты и приказал сейчас явиться к полковнику Корсакову.

— Видно, нашкодил что? — сочувственно спросил капитан.

— Не могу знать…

— Не без Ваксы дело, — буркнул Кисель-Загорянский.

Полковник прохаживался по своей комнате в канцелярском флигеле. Когда Сергей вошел и вытянулся у порога, Корсаков окинул его хмурым взглядом и продолжал ходить, позванивая шпорами на лакированных ботфортах. Непейцын подумал: не зря говорят, будто летом полковник всегда не в духе от раннего подъема — генерал его каждый день с рапортом в восемь часов требует.

— По обывательским садам лазаешь? — раздался наконец вопрос.

— Было один раз, господин полковник.

— Ну вот, один! Поймали тебя однова.

— Никак нет, я и лазил всего один раз.

— Однако не отказываешься, что поймали?

— Не отказываюсь, господин полковник.

— И били, говорят.

— Никак нет, но связали и грозились побить..

— Экой страм! Верно, дали-таки горячих десяток.

— Никак нет, только грозились.

— А потом, не тронувши, отпустили? Откупился, что ли?

— Нет, убежал… Развязался, в окно караулки вылез.

— Однако насилие над тобою было учинено?

Сергей молчал — он ведь уже все рассказал, чего ж еще?

— Как же ты дался? — не дождавшись ответа, спросил Корсаков.

— Я не давался, да он сильнее, детина здоровенный.

— Кто ж таков?

— Конюх коноплевский.

— Хам, значит, да еще купеческий тебя вязал. А знаешь ли, что в сем и есть главное дворянину бесчестье.

Если бы Сергей поддакнул полковнику, или хоть промолчал, на том, наверно, все бы и кончилось, но, повторяя, о чем недавно думал, он сказал:

— А по-моему, господин полковник, больше бесчестья, что дворянин воровать в чужой сад полез.

Корсаков удивленно поднял брови:

— По-твоему? Да, никак, учить меня вздумал? Новый Руссо сыскался! Рассуждений твоих слушать не желаю. Ты мне должен одну правду говорить, и ничего больше…

Непейцын молчал.

— Что же не отвечаешь? В карцер захотел? Я сейчас прикажу. А то генералу доложу и за такой афронт он и высечь разрешит.

— Я вам правду отвечал, да вы же молчать приказали.

— Вот те на! Еще героя изображаешь? А то забыл, что кадету хамовы побои бесчестье великое. Пословица что говорит? «Береги честь смолоду…»

— Так не было же побоев, господин полковник.

— Вот опять! Нет, ты, право, дерзок, тебя высечь не мешает.

Скрипнула дверь, вошел Ваксель и шагнул к столу у окошка.

— Скажи, Ваксель, надо его посечь? — спросил Корсаков.

— Не могу знать, за что, господин полковник.

— Ну вот, не может знать! Да в саду-то хамы его помяли.

— Не могу знать-с. — Ваксель, смущенно потупившись, сел и взялся за перо.

— Лучше меня знаешь! — прикрикнул полковник. — Или карцера довольно? — Ваксель, привскочив, смотрел на него сверхпочтительно, с согнутой спиной, но молчал. — Поговори с немцем! — хлопнул себя по бедру Корсаков. — Ну, возьми, Непейцын, десять суток. Ваксель, отведи его к Киселю, пусть распорядится. Да без книг, на солдатском котле. Чтоб не мудрил впредь…

Идя к лагерю, Ваксель сказал наставительно:

— Я же говорил, mein Kind, как опасно в чужие сады проникать бывает… — И, не дождавшись ответа, добавил: — Упорство и запирательство суть качества, виновность отягчающие…

Не успел Непейцын закатать подушку в одеяло и завязать их полотенцем, как в палатку влетел Дорохов.

— Отпросился у Киселя, будто живот схватило. Рассказывай скорей! — Выслушав, Майор поднял здоровый кулак: — Ну, Вакса, дай только придумать получше…

— Брось, Ваня. Отчислят от корпуса, да еще выпорют.

— Вот напугал! Дворянства не лишат, а в любом полку через год прапорщиком буду. Ну, побегу. Помни: десять дней — не десять лет. В третьем году я двадцать просидел и не заметил, ей-богу…

При генерале Мелиссино карцер стал редким наказанием. За год Непейцын слышал только раз, что арестовали на трое суток за отлучку на ночь в город выпускного кадета. Помещался карцер на задворках, под одной крышей с казармой служительской роты. Сенцы, в которых сидел часовой, и две камеры строились когда-то для цейхгауза. Беленые стены, окошко с решеткой, выходящее на кузницу, кровать с соломенным матрацем и табурет — вот что увидел Сергей. «Десять дней — не десять лет», — вспомнил он.

Первая ночь оказалась тяжелой. Голодные клопы набросились на узника, едва стал засыпать. Одевшись на ощупь — свечи тут не полагалось, — он то ходил но камере, то дремал на табурете, завернувшись в епанчу.

Утром пришел дневальный служительской роты, принес ломоть хлеба и чашку ржаной каши. Увидев Сергея в епанче — его знобило после бессонной ночи, — спросил, здоров ли, и, услышав о клопах, сказал:

— Годи, ваше благородие, ужо управлюсь в команде…

А через час пришел не только с веником и ведром кипятку, но еще с наволочкой от подушки, полной теплых булок.

— Примай гостинцы, — сказал он. — Видать, у своих в чести ходишь. От каждого полбулки, сказывали. Сиди да ешь знай…

— Половина твоя, — решил растроганный Сергей.

Скоро кровать была обожжена лучинами, обмыта горячей водой, матрац перебит свежей соломой, а наволока его вывернута, пол и стекла в окне вымыты. После обеда Непейцын заснул так, что его разбудил только дневальный, принесший ужин.

— Как смеркнется, ты в окошко поглядывай, — сказал он, — им окликнуть нельзя, часовой прогонит…

Первым пришел Дорохов.

— У меня новость, Славянин, — заговорил он вполголоса. — Дядя приехал, чтоб в Тулу увезти. Отец захворал, видеть меня желает. Генерал отпуск обещал… Да еще, не ты ль говорил, будто Филька ваш столярное дело смыслит?

— Говорил. А тебе на что?

— Не мне, дяде поделку одну сварганить надобно. Осип к тебе сейчас будет с богатыми дарами, так накажи, чтоб, как Филька придет, меня с ним свел. Не забудешь? Ну, прощай пока. Бери, не коноплевские. — Он сунул сквозь решетку несколько яблок.

— Навряд братец придет, — решил Сергей, — темноты побоится.

И ошибся. Осип пришел с пакетом пряников, за которыми, не пожалев сбережений, посылал унтера, и сразу стал предлагать пойти к инспектору, просить заступиться за Сергея:

— Зря, что ли, Филька ему столько перенашивает?

А когда Сергей запретил обращаться к Верещагину, посоветовал:

— Ты больным притворись — в лазарет переведут. Все лучше, чем солдаты да кузня видом. И кормить станут как больного.

После его ухода Сергей, жуя в темноте пряники, раздумывал: «Хочет от души помочь, а предлагает черт знает что. И чем ему солдаты претят? Как командовать будет?»

Осужденное Осипом соседство помогало Сергею коротать время. Между боковыми стенами кузницы и карцера лежала площадка, на которой строились, уходя в караул, солдаты. По ней проводили ковать лошадей, катили колеса обозных телег, провезли генеральскую карету. А в служительской роте слышались песни, кто-то лихо играл на балалайке.