Два дня Непейцыны бродили по незнакомому городу, осматривали кремль, любовались в лавках изделиями тульских мастеров — оружием, разной утварью. А перед отъездом Осип принес на постоялый двор пару подсвечников, чернильницу и скамейку под ноги с красной бархатной подушкой. Все сверкало граненной под алмаз сталью, голубоватым воронением, позолотой и стоило немалых денег.

— На что такое в походе? — спросил удивленный Сергей.

— Не все ж поход, — ответил Осип. — Будет когда и стоянка. Придут гости и по убранству человека порядочного признают…

— Но скамейка-то к чему? Ведь она для дамы…

— Ей и подарю когда-нибудь, — уверенно сказал Осип. — Встретится же дама настоящая, которой под ноги в самый раз бархат подложить. Сумею такую покорить, и жизнь другая придет — в возке не стану трястись, забуду полтины ступинские считать…

«Все тот же братец! — неприязненно думал Сергей. — Но уж не упустит, сумеет схватить, что счастьем считает. А я? Уезжаю от своего все дальше…»

Сберегая лошадей, Фома проезжал не больше сорока верст в день, и казалось, они везут с собой осень. Те же утренники, что начались около Ржева, схватывали лужи и в Орловской, и в Курской губерниях, те же желтые и красные леса стояли у дороги. Только попадались они всё реже, шире открывались черные, пустые теперь поля. Сергей с интересом смотрел на невиданные уборы крестьянок, слушал речь, совсем не похожую на псковскую и петербургскую. Начали попадаться воловьи упряжки, тянущие скрипучие возы. Бревенчатые избы сменились белыми мазанками, русский говор — украинской не всегда понятной речью. И как пели здесь по вечерам в каждой деревне! Будто учились у лучшего регента.

Все чаще в одном направлении с Непейцыными тащились казенные фуры с амуницией, оружием, артиллерийскими зарядами. «Куда?» — спрашивали братья. «Под турку», — отвечали конвойные солдаты. Не раз обгоняли они полки, шагавшие с западных границ в Екатеринославскую армию. Не раз их самих обгоняли курьеры, скакавшие на взмыленных лошадях, прижимая к груди сумку с депешами.

В середине ноября, уже за Полтавой, на дороге им довелось познакомиться с одним из курьеров. Еще издали братья увидели одинокую тележку без заднего колеса. Коренник и пристяжная стояла понурясь; второй пристяжной и возницы не было видно. Офицер в епанче и каске курил трубку, сидя на небольшом ящике. Но когда тарантас Непейцыных приблизился, встал и преградил ему дорогу.

— Что вам надобно, сударь? — спросил Сергей, когда Фома сдержал тройку.

— Надобно довезти до ближней станции меня с сим курьерским грузом, принадлежащим его светлости князю Потемкину-Таврическому, — развязно ответил офицер с дерзкой, как показалось Сергею, усмешкой, разглядывая юные лица братьев.

— Как видите, у нас нету места, да и ямщик ваш, верно, скоро вернется, — возразил Сергей отнюдь не любезным тоном.

Курьер почувствовал, что здесь надо говорить иначе.

— Беда в том, господа, — сказал он доверительно, — что везомое мной завтра в обед должно быть подано светлейшему, а скакать еще более двухсот верст. Вот и подорожная моя, чтоб смогли удостовериться в самонужнейшем поручении…

Выходило, надо помочь. Решили, что Сергей с Филей останутся здесь. Курьер сел с Осипом, и они уехали. Скоро показался ямщик, скакавший полем, напрямик, с новым колесом на руке. Подъехав, он недоуменно уставился на стоявших у его тележки. Филя, кой-как говоривший по-украински, объяснил парубку, что произошло. Надели колесо и пустились в путь, но на станции не застали уже курьера — ускакал дальше…

— Просил тебя благодарить, — рассказывал Осип. — Зовут его капитан Савурский, и оказался прелюбезный офицер.

— А служба у него чертовская, — заметил Сергей. — Лучше в любом дальнем гарнизоне стоять, чем скакать как ошалелому…

— Зато на виду у самою светлейшего и куда только не пошлют! Говорит, и за границей не раз бывал.

— А что он вез?

— Никогда не угадаешь! Сушеные белые грибы из-под Смоленска, с родины светлейшего. Вот власть! Захотел и послал! — восхищался Осип.

— За грибами казенного курьера гонять! — развел руками Сергей. — А расспросил ты, где главная квартира теперь? Сказывали, в Кременчуге, а он говорит — еще больше двухсот верст.

— Конечно, расспросил, — ответил Осип. — В Елисаветграде. Савурский рассказал, как там весело — у светлейшего с собой оркестр, танцовщицы и певицы, живописцы и садовники. Дам много самых родовитых — княгини, графини всё. И, конечно, купцы с товарами, модистки и портные, кондитеры — совсем как в столице…

— Но нам-то только назначение в Елисаветграде получить и к своей команде ехать, а не танцевать, — вставил Сергей.

— Савурский обещался посодействовать, чтоб около главной квартиры оставили, — продолжал Осип. — У него везде знакомые — как ездит, многим генералам услуживает…

— Какая же артиллерийская служба при главной квартире? — спросил Сергей. — Или тоже в курьеры метишь?

— Конечно, я от курьерства не прочь. Савурский сказал, что два адъютанта светлейшего раньше, как он, ездили.

Сергей решил, что курьер светлейшего понял из расспросов Осипа, с кем свела его судьба, и наболтал юному спутнику невесть чего, посмеиваясь про себя над его легковерием.

На другой день к вечеру приехали в Кременчуг. Здесь Фома попросил дать сутки отдыха коням. Встали на постоялом дворе, на окраине города, у понтонного моста через Днепр. Выспавшись, братья пошли осматривать город, который с другого берега, когда подъезжали, показался большим и богатым. Вблизи все выглядело иначе. Каменные дома были только в крепости. Те же, что стояли вдоль улиц, оказались мазанковыми, грубо раскрашенными под кирпич, да и краска уже облезла. Деревьев совсем мало и те чахлые, до срока облетевшие. Тучи песку носились по немощеным улицам, покрывали всё толстым слоем, песок скрипел на зубах, забивался за ворот, а на безлюдной торговой площади кружился наподобие смерча. В деревянном, плохо штукатуренном гостином дворе торговало всего несколько лавок. На вопрос братьев, куда делись купцы, один из сидельцев ответил:

— В Елисавету все за светлейшим поехали. Некому тут покупать. Вона тишь какая.

На окраине города увидели большой участок, охваченный затейливой, местами поломанной деревянной решеткой. За нею виднелись здания с колоннами, оказавшиеся дворцами царицы и светлейшего. Все двери были заперты, окна заколочены досками, голые деревца гнулись под ветром, свиньи рылись в клумбах, и часовой, стоявший у ворот, не гнал их. Усталые, протирая глаза, братья зашли в трактир.

— Закажем ростбифа, — сказал Осип, вспомнив кутеж с Дороховым.

Но оказалось, что, кроме баранины, заказать ничего нельзя… На вопрос, отчего наступила такая бедность, половой пояснил:

— Гурты прям в Елисавету гонят. Да и гостей мало, разве проезжие, как вы-с.

Когда братья уже ели баранину, такую пережаренную, что пришлось запить ее перцовкой, к ним подсел приказный, у которого за ушами торчало по гусиному перу, а руки смахивали на тетрадь нерадивого школяра. Попросив поднести рюмочку, он сказал хвастливо:

— Вы бы, господа, город наш поглядели, когда государыня проезжали да здесь сбирались с австрийским цесарем встретиться. Вот чисто да людно было! Не то что в торговых заведениях или в присутствии — на улицах негде было яблоку упасть.

— Так ведь и сейчас остались тут обыватели — чиновники, священство, — куда же все попрятались? — спросил Осип.

— Осталась мелкота вроде меня, грешного, а кто поважней, все в Елисаветграде, поближе к князю. Одно слово, светлейший — около него светло и тепло, кто погреться умеет, — подмигнул приказный. — Вот закружит и вас в сем Вавилоне…

Через два дня увидели Елисаветград, который с первого взгляда походил на огромный лагерь. Окрестности городка занимали биваки войск — тянулись ряды палаток и шалашей, дощатых балаганов, коновязей, обозных повозок, землянок-хлебопекарен и кухонь. Оно б и понятно, если бы в середине лагеря поместилась походная ставка главнокомандующего. Ведь в сотне верст лежала граница России — река Буг, и за ней стояли турки, которые в любую минуту могли напасть на передовые части. Но за лагерями начинались сады и бахчи, переходившие в форштадт. И чем ближе к крепости, тем теснее лепились здесь такие же, как в Кременчуге, наскоро строенные домишки, переполненные совсем не военным людом. Во дворах виднелись нарядные кареты и дормезы, ржали лошади, лаяли породистые собаки, сновала ливрейная прислуга. Бойко торговали лавки и лотки, откуда-то доносился рев рогового оркестра, в другом доме песельники подхватывали залихватский припев, с присвистом и бубнами. Тут и вправду походило на непрерывно веселящийся Вавилон. Когда проехали несколько улиц, Филя сказал, что навряд удастся сыскать помещение, — ни на заезжих дворах, ни в обывательских домиках, куда он забегал, не было места, везде набилось множество постояльцев. Остановясь в толчее экипажей, верховых и пешеходов, братья пригорюнились. Приближался вечер — не ночевать же на улице! Но тут на крыльцо ближнего трактира вышел офицер. Он был так высок, что в двери согнулся чуть не в пояс. А когда распрямился, то гаркнул басом: