В конце января до бугских егерей дошло известие, что австрийский император объявил войну Турции. Порадовались: как ни плохи вояки-цесарцы, а все часть турецкой армии на себя оттянут.

В феврале засветило солнце, стало сгонять неглубокие снега, растопило лед на Буге. В марте крестьяне двинулись в поля, егеря начали выходить на учения. А на том берегу турецкие разъезды выжигали прошлогоднюю траву, чтоб нашим разведчикам негде было затаиться. По приказу Кутузова усилила караулы у реки. Крестьянам объявили, чтоб не выезжали пахать прибрежье с женами и детьми, а, работая, сообщали ближним пикетам, потому что в прошлом году подкравшиеся турки не раз уводили целые семьи в неволю.

С детства Сергей не бывал в поле весной. А здесь, в степи, она, казалось, еще быстрее вершит свое чудо, чем на родной Псковщине. Сколько цветов распустилось в молодой траве, какие запахи шли от нее: Часто после учения нарочно отставал от строя и ехал один, любуясь цветущей степью.

— Вот каковы братцы разные,— посмеивался капитан Мосеев. — Осип Васильевич норовит, как маневр кончится, карьером домой скакать, а вы в замке у батальона трюх-трюх…

Нет, Непейцын 2-й торопился не в тихую хату. Там он только мылся и переодевался, чтобы ехать теперь всегда в одно место — за семь верст, в Николаевку, где квартировал штаб Изюмского легкоконного полка. И возвращался всегда после полуночи. Говорили, что туда манит Осипа красота и веселый характер молодой вдовы, сестры командира изюмцев серба Неранжича, около которой кружится немало офицеров.

В апреле Осип объехал окрестных маркитантов — приближались именины этой дамы — и сетовал, что не держат ничего порядочного.

— А скамейку тульскую чего ж не подаришь? — спросил Сергей.

— То предмет заветный — покупая, себе обещался одной королеве истинной поднести, — смущенно улыбнулся Осип.

— А нонешняя дама к сему рангу не подходит?

— Нет, она хоть мила, но не более как для практики в ферлакурстве…

— Хорошо хоть, что надеешься встретить королеву свою, — заметил Сергей. И подумал, любуясь оживленным лицом брата: «А крепок! Спит по пять часов, на учении чуть свет — и «как огурчик».

Это было любимое выражение капитана Мосеева. Исправнейший артиллерист был не прочь за ужином выпить лишнюю рюмку и угостить зашедших «на огонек» товарищей, но требовал, чтоб утром, к началу учения, все были на своих местах «как огурчики».

…Все оживленней становилась проходившая через Баловню большая дорога. К переправе в верховьях Буга гнали со стороны Херсона гурты скота, скрипели обозы с мукой, порохом, ядрами. За ними потянулись казачьи полки с вьючными лошадьми.

А потом егеря и сами снялись с обжитых мест, но выступили по дороге к лиману. На третий день пришли к урочищу Глубокое, где была обещана днёвка. Тут уже при кострах разбили лагерь близ десятка крестьянских мазанок, поели и повалились спать. А наутро в полуверсте оказался лиман и на нем военные корабли и галеры — русская эскадра, охранявшая водные пути к Херсону.

— И нас сюда на случай турецкого десанта привели, — говорили офицеры.

С эскадры на берег приезжали офицеры, и Сергей спросил одного из них про Николу.

— Адрианопуло? Худой, чернявый? — ответил моряк. — У нас, на гребной эскадре бригадира Алексиано, тоже грекоса. Отважный, говорят, офицер, только хворый, грудью слаб…

— Не помог, значит, и здешний климат, — сказал Сергей.

— А чем он хорош? — пожал плечами моряк. — Летом жарища адова, зима гнилая, без морозов. Славно только весною да осенью, ежели, конечно, дожди не льют, как при всемирном потопе… Тьфу, не сглазить бы! Эту весну, никак, без дождей обошлось…

Но именно сглазил. Через день полил дождь, да какой! Когда палаточная холстина промокла и все стало сырое — одежда, обувь, пища, — Непейцыны сбежали в тарантас, где под кибиткой и фартуком Филя устроил им постель. Счастливы были офицеры, которым егеря до дождей построили балаганчики из веток и глины, покрыв их тесинами. Места в хатах, в которые недавно никто не хотел идти, брались с бою. Буг вздулся и сердито лез на берег — значит, и в верховьях шли дожди, везде размокли дороги. Вот помеха верная при походе на Очаков!

Наконец опять проглянуло солнце, егеря высыпали из мокрых палаток, развесили, разложили все, что можно, на просушку. И в эти часы эскадра снялась с якорей и, сверкая на солнце парусами, уплыла навстречу врагу, к Очакову.

17 июня на рассвете загремела далекая канонада. Били, должно быть, со всех русских и турецких кораблей. Разбуженные егеря сбежались к берегу, но туман стлался по воде плотной завесой. А когда он рассеялся, все равно оказалось слишком далеко — и в подзорную трубу видны были только вспышки выстрелов.

В лагере толковали о морском сражении. Ведь при осаде Очакова неприятельский флот будет большой помехой — станет подвозить крепости подкрепления, продовольствие. А наш Черноморский совсем молодой и еще слабый — сумеет ли осилить? В сумерках продолжали слышаться выстрелы, взрывы. Зарево вставало над водой — горели корабли. Но турецкие или наши?..

Утром 18-го показались три фрегата, шедшие к Херсону. В корпусах темнели проломы от ядер, у переднего не хватало бугшприта и фок-мачты, на всех сожженные, продырявленные паруса держались кое-как. Послали шлюпку, которая возвратилась с радостной вестью. Турецкий флот разбит, остатки его ушли за Очаков. Один из проходивших кораблей — пленный турецкий, все они идут на ремонт в Херсонское адмиралтейство и везут русских раненых и тысячу семьсот пленных турок. Вот так победа! Ай да черноморцы!

— Теперь в самый бы раз на крепость всеми силами навалиться! — рассуждали прапорщики и передавали, что генерал нынче получил депешу: главная армия переправилась у Ольвиополя и движется к Очакову. — Что же нас туда не ведут? Воспользуются, что турки от победи над флотом растерялись, и без нас штурмуют…

— Хватит на всех драки, — успокаивали старшие офицеры.

Но вот наконец снова прискакал нарочный, корпус снялся с биваков и двинулся назад, вверх по Бугу, до того места, где песчаные косы с обеих сторон далеко вошли в реку и стоял уже паром, спущенный от Ольвиополя. Заработали саперы, врывая бревна для зачалки канатов, поплыли на турецкий берег, чтоб и там сделать то же. На рассвете началась переправа. Сначала рота за ротой переехали все четыре батальона. Потом перевозили зарядные ящики, пушки, лошадей, канцелярские и казначейские двуколки, провиантские и артельные телеги, офицерские тарантасы, лазаретные и маркитантские фуры. Последние нестроевые приплыли в новый лагерь на закате. Далеко по степи раскинулись костры, за чертой которых маячили, перекликаясь, часовые. Выступать было приказано в пять часов, все рано разошлись по палаткам и телегам, а то и просто полегли на нагретой солнцем земле.

Сергею не спалось, он тревожился за Осипа. Сразу, как переправили орудия, он отпросился у Мосеева, вернулся на тот берег и ускакал в штаб легкоконного полка. Филя сказал, что, видно, очень торопился — не вымылся, не переоделся, с места взял карьером, и еще, что в кобурах его седла лежали заряженные с вечера пистолеты.

Подходила полночь, а Осипа не было. «Зачем понадобились пистолеты? — думал Сергеи. — Чтоб щегольнуть боевым видом — егерской курткой, походной седловкой? Или предвидел драку вроде елисаветградской? Для виду довольно бы и незаряженных…»

Нет, не заснуть, пока не приедет. Сергей вылез из тарантаса, в который было лег, и побрел по заснувшему лагерю к реке, где около причаленного парома сидели озаренные костром люди. Недалеко от берега на дорожку меж палаток вышел плотный человек в летней куртке и направился навстречу Непейцыну. Когда они сошлись, Сергей узнал генерала.

— Чего не спишь, любезный земляк? — спросил Кутузов. — Все о брате тревожишься? — Он засмеялся. — Знаю, где пропадает. Бывая в гостях у полковника Неранжича, видел у ног некой Цирцеи, а нынче заметил, как спешил к парому, на тот берег отходившему. Так не беспокойся — без любви юноша мужем зрелым не станет. — Михаил Илларионович взял Непейцына под руку, повернул и повел с собой. — Итак, начинается боевая служба?..