Вечером в первых числах ноября Осип пришел к брату еще более нахмуренный, чем последнее время.

— Будут нынче у тебя Криштафович или Костенецкий? — спросил он.

— Не обещались. На что тебе?

— На то же, на что месяц назад надобны были…

— Неужто опять дуэль?

— Не кричи, сделай милость. Да, дуэль, послезавтра утром. И гляди, чтоб ни душа не знала. Которого убьют, того будто турки подстрелили. Место так выберем, чтоб похоже вышло.

— Но ведь светлейший запретил ему.

— В том и дело, что серб утверждает, будто одна дама по моему наущению просила князя вмешаться и тем спасти меня.

— Но ведь ты не говорил ей?..

— Конечно, не говорил, но допускаю, что, слышав грубости Неранжича, именно она могла сказать князю, потому что за меня боялась. А ежели так, то должен драться непременно…

— Полно, разве можно… — начал было Сергей.

— Да, можно! — закричал Осип. — И больше ничего не говори, миротворец! Я не такой добрый, как ты. Знаю, что убью его!

— За что поедешь в Сибирь и всю жизнь будешь мучиться.

— В Сибирь не пойду, ежели ты да секунданты будете молчать. И раскаиваться никогда не стану.

Разговор прервал приход Криштафовича. Выслушав, Андрей также попытался образумить Осипа. Но тот твердил свое и пригрозил позвать в секунданты кого-то из ординарцев светлейшего. В этот вечер Осип остался ночевать в кибитке. Когда Филя подоткнул им со всех сторон одеяла и епанчи, погасил свечу и улегся, Осип сказал, как показалось Сергею, с недобрым смешком:

— Не везет нам с тобой с сербами, или как их там, хорватами…

— Почему «нам»? То есть почему мне? — спросил Сергей.

— Ну как же, а Мертич-то разве не серб?

— Серб, кажись… Ну так что?

— Разве Криштафович тебе не сказал, как приехал?

— Чего не сказал? — спросил Сергей, чувствуя, как в душе поднимается страх чего-то неотвратимого.

— Гм, — прокашлялся Осип. — Гм… Да того, что… Э, черт его знает, может, я что и спутал. Завтра ужо спрошу…

Сергей мигом выскочил из постели и был около брата.

— Говори! — сказал он повелительно, весь содрогаясь то ли от холода, то ли от волнения. — Говори сейчас, что сделал Мертич. Все равно завтра узнаю.

— Да он будто женился на племяннице Верещагина, на Софье…

Сергей на ощупь пошел к постели, влез под одеяло и затих. Филя встал снова и укрыл его.

— Сережа! — сказал Осип через несколько минут.

Ответа не было.

— Сережа! — раздалось опять, уже растерянно и просительно.

— Да, нам с тобою с сербами и вправду не повезло, — сказал Сергей чужим, но твердым голосом.

Наутро он рано ушел на батарею и весь день был сам не свой. Клонило в сон — сомкнул глаза только перед рассветом — и ни о чем не мог думать, кроме дуэли Осипа, которую никак не отвратишь, и уже свершившегося несчастья — что Соня теперь жена Мертича, нельзя о ней больше думать. А ведь раньше и она о нем думала, он это знал наверное, чувствовал постоянно… В лагерь до сумерек не пошел, на людях казалось легче.

Дома Фома сказал, что Осип пообещал прийти ночевать, а сейчас дежурит при светлейшем. Через силу пообедав, Сергей прилег и закрылся епанчой. Спать теперь вовсе не хотелось, знобило. А как бы хорошо проснуться только завтра утром, когда Осип уже вернется после дуэли… Ох, вернется ли? Вдруг еще можно сделать, чтобы ее не было, а он лежит, как колода, и греется. Но что? Пойти к Неранжичу, попытаться урезонить, а если не удастся самому вызвать? Нет, все равно он будет сначала стреляться с Осипом. Да еще всем расскажет, что старший брат приходил вымаливать жизнь младшему. Может, идти к самому светлейшему? Он, наверно, отвратит завтрашний поединок, но тогда Осипа в штабе ославят трусом, за которого заступается то генеральша, то брат. Тоже нельзя. Могут только секунданты противников примирить, но разве Неранжич согласится?.. Значит, он, перед образом обещавши матушке беречь младшего брата, вот так и будет лежать под епанчой и допустит, чтоб Осип подвергся смертельной опасности только потому, что влюбился не в ту даму, в которую угодно господину Неранжичу?! Но что можно сделать? Хоть бы Андрей пришел, с ним посоветоваться!

Сергей едва дождался Криштафовича и с жаром выложил ему свои мысли.

— Сам о том же думаю и ничего придумать не могу, — сказал будущий секундант. — Не драться — нельзя. На всю жизнь пятно на имени. Про Неранжича, что узнал, не утешает. Упрямый, говорят, вспыльчив до бешенства. Чем такого урезонить? Одна надежда, что Осип стреляет хорошо. Эх, если б на шпагах!..

Андрей ушел, не дождавшись Осипа, а Сергей опять прилег, снявши только сапоги, укрылся и разом заснул, как провалился куда-то. Когда проснулся, уже рассветало.

— Не приходил Осип? — спросил Филю, убиравшего со стола.

— Были, вздремнули порядочно. А недавно уехали с Андреем Павлычем и вас будить запретили. Сам вернусь и разбужу, сказали. — Руки у Фили тряслись, звенели переставляемые чашки.

Сергей закрылся с головой и стал молиться. Потом обулся, накинул епанчу и вышел. Серый день наступал без зари. Падал снег. В лагере не видно было людей, все, кроме часовых, попрятались в землянки и балаганчики.

«Где они могут драться? — думал Сергей. — В балке какой-нибудь на морском берегу?» Он смотрел в ту сторону, ожидая, что из летучей пелены вынырнут скачущие всадники. И вдруг услышал неспешный, приглушенный снегом стук копыт с другой стороны. Обернулся и обмер. Костенецкий и Криштафович приближались вдоль линейки, ведя под уздцы своих лошадей, между которыми на притороченной к седлам епанче неподвижно и грузно лежало что-то белое. Сзади солдат-кавалерист вел вороного жеребца.

Тело внесли в кибитку, положили на постель. На белом сукне колета немного выше сердца чернела круглая дырка с широко омоченными кровью краями. Рана была сквозная, и на спине сукно намокло от воротника до поясницы, — видно, туда хлынуло много крови. Восковое лицо Осипа было прекрасно и спокойно.

— И секунды не мучился, — сказал Криштафович. — Сразу навзничь упал и не двинулся больше.

— Как подкошенный, — добавил Костенецкий и вдруг, всхлипнув, сел на лавку и закрыл лицо руками.

Через сутки выехали на тройке к Бугу. Рядом с Сергеем в тарантасе лежал обложенный сеном гроб, за кузовом были привязаны деревянный крест, наскоро выкрашенный лафетной краской, кирка и лопата. Не звенел колокольчик — Фома отвязал его вовсе и сам сидел на облучке похудевший и молчаливый. Ехали больше шагом, засыпанная снегом разбитая дорога бросала тарантас с боку на бок, и Сергей то и дело придерживал — обнимал гроб. Верстах в десяти за лагерем увидели скакавшего следом всадника. Скоро узнали Костенецкого.

— Отпросился на двое суток, — сказал он, поравнявшись. — Андрея вчерась к аудитору вызывали. Написал, что шальной пулей убило, когда лошадь проезжал близ ретраншемента. Отстали пока.

В сумерки доплелись до Парутина — той некрасовской деревеньки, что стояла близ ольвийского пригорка. Всю ночь Филя с Фомой по очереди ходили около тарантаса с гробом и лошадей — кругом, подвывая, рыскали одичалые собаки или волки. Сергей с Васей дремали, сидя в полуразвалившейся хате древней, бог весть как жившей здесь бабки. Когда рассвело, пошли искать место для могилы. Выбрали на берегу, над Бугом, недалеко от заброшенного теперь парутинского кладбища. Костенецкий, захвативший кирку, стал рубить мерзлую землю. Сергей пошел за Фомой. К полудню могила была готова. Принесли гроб, опустили, засыпали, установили крест, укрепили камнями. Филя и Фома помолились и пошли к лошадям. Сергей смотрел на занесенную снегом реку. Прочел вполголоса:

— Что ты? — повернулся к нему Костенецкий.