— Вот то место на Буге, про которое когда-то говорили, — сказал художник, — Я недавно провел там два дня. Танцовщица с обломка греческой вазы срисована, который там нашел.

— А у меня монета есть, тоже древняя. — Сергей достал из кармана подарок Николы, который всегда носил с собой.

— Но вы заметили, что она принадлежала тому самому городу, про который рассказываю? — спросил Иванов. — Видите, надпись греческая OLBIO. Значит, там и монету чеканили — вот какой город богатый был. А теперь пустота, тишина. Собираюсь опять туда на денек порисовать и просто посидеть на берегу. Верите ли, водопровод еще журчит, что греки когда-то провели. Сидишь над рекой, а вода бежит да бежит по желобу, что вдоль улицы, теперь исчезнувшей, проложили две тысячи лет назад…

— Вот бы и мне с вами поехать! — вздохнул Сергей.

— За чем же дело? Неужто на три дня не отпустят?

— Спрошусь завтра, когда дежурство сдам. Ох, забыл, простите, что должен в обход по лагерю снова идти…

В дверях кибитки Филя сказал Непейцыну:

— Может, их высокоблагородие откушают у нас? Щи, баранина, каша есть, квас…

Иванов остался обедать, и за столом они окончательно условились о поездке на Буг.

Поехали в тарантасе с Фомой — кучером. Сзади рысил казак, вестовой Иванова. Когда за городком главной квартиры свернули на зады лагеря, Сергей увидел, что, кроме кладбища которое знал близ лимана, существуют еще два, и не меньших, с сотнями крестов.

— Страшно как-то, — сказал он, — там музыка, танцы, наряды, а тут могилы постепенно наш лагерь сплошной дугой охватывают. Никак, скоро в них больше солдат будет, чем в полках…

Когда миновали кресты и надели шляпы, художник заговорил:

— Древние римляне вместо «Они умерли» говорили: «Они жили». Насколько правильнее! Ведь каждый здесь легший, идя под Очаков, думал, чувствовал, надеялся… Светлейший, людей жалеючи, на штурм не решается, а Суворов, сказывают, заметил, что этакое человеколюбие оборачивается бесчеловечностью, раз штурм самый кровопролитный менее жертв приносит, нежели многомесячное стояние при плохой воде и скудной пище.

— А сдадутся турки без штурма, Михайло Матвеевич?

— Я человек не военный, но думаю, что разве артиллерия доймет с новых батарей. Так опять же, сумеют ли подвоз зарядов наладить наши мудрецы? А продовольствия, перебежчики сказывают, там на три года хватит, колодцы отличные, гарнизон отборный, — чего им сдаваться спешить?

— Почему же тогда не послушать Суворова, не штурмовать сейчас же?

— Прямы вы больно, ваше благородие, — усмехнулся Иванов. — По уму и доброте князь Потемкин вельможа истинно редкостный. Он и вправду солдат жалеет. Но охота полководцем прославиться все осиливает. Да еще вокруг иностранцами пруд пруди — принц де Линь от австрийского двора, волонтеры разные, «корреспонденты», графы, бароны, французы, немцы. И все своим монархам депеши строчат. Бот и не может светлейший по чужому совету поступить.

Теперь ехали той дорогой вдоль берега лимана, которой к Очакову шли бугские егеря, Пустынная и пыльная, она вилась по окраине уже начисто сожженной солнцем степи.

— Интересно, шла ли здесь дорога при турках или только наши войска ее протоптали? — сказал Сергей.

— Полагаю, что шла, и доказательство тому несколько далее представлю, — ответил Иванов. — В сем краю по деревням татары, турки, русские жили и в Очаков постоянно езжали. Там, сказывают, гостиный двор огромный, каменных лавок больше ста.

— Какие же русские тут жить могли? — удивился Непейцын.

— Жили, и сейчас еще несколько семей осталось — уехать в Турцию не поспели, сил не хватило, старики. Бежавших при Петре донских казаков здесь турки поселили.

— А с чего они бежали?

— Бунт на Дону тогда был, едва целой армией усмирили. Часть бунтовщиков и ушла за границу. «Булавинский бунт» назывался — по вожаку, Кондрату Булавину. Слыхали?

— Нет. Про пугачевский слышал…

— И про разинский, наверно, тоже?

— Да, немножко.

— А было бунтов много. Но таких счастливцев, чтоб от царской расправы ускользнули на чужбину, немного найдется. Вроде как гугеноты в Англии, Нидерландах или в Германии.

— А кто такие гугеноты, Михайло Матвеевич, я ведь не помню.

Так, проезжая по берегу Буга и закусывая в полдень в балке, Сергей услышал главы из истории Франции — о Варфоломеевской ночи и Нантском эдикте, о которых в корпусе говорили два слова.

Вскоре после привала казак, маячивший впереди, подъехал к тарантасу.

— Тут, никак, ваше высокоблагородие, обломка та увязла, — доложил он Иванову.

Художник обернулся к Сергею:

— Помните, в альбоме моем колонна лежит на траве? Так она здесь. Постой-ка малость, Фома.

Сошли с дороги и шагах в тридцати, на скате балки, увидели то, что было зарисовано.

— Как же она сюда попала? — спросил Сергей.

— Сие и есть доказательство, что дорога проложена издавна. Очаков стоит триста лет, и ездят, значит, столько же. Стены крепости, здания, памятники на кладбищах — все из камней, что служили грекам и римлянам. Часть везли плотами и лодками по Бугу, другую — на арбах. Здесь арба подломилась, а может, осенью сползла по мокроте на откос, и мрамор с нее свалился.

— Так и таскали камни с места на место? Одно разрушали, другое строили? — сказал Сергей.

— А что же? Вот в Севастополе, моряки мне сказывали, город и порт строят из камней греческого Херсонеса, что там рядом стоял. Может, еще на наших глазах Очаков запустеет, и станут из него ольвийские камни куда-то в третье место возить.

Около четырех часов доехали до деревеньки. Хаты стояли без окон и дверей. Плетней не было и в помине, скота и птицы не влдно. Только одичалые собаки издали облаяли проезжих. Потом из одной хатенки вышла старуха в черном сарафане, посмотрела из-под руки на тарантас и поплелась обратно.

— Вот и Парутино, деревня некрасовцев — тех самых беглых казаков, — сказал Иванов. — Они так оттого себя именуют, что атаман, который с Дона их в Турцию увел, Некрасой прозывался… А вон и место открывается, где когда-то Ольвия стояла..

Сергей был разочарован. Берег как берег. Ничего, кроме уходящего на пригорок поля. Дрожат под ветром сухие травы.

— Пусть наши молодцы здесь лагерь разобьют да ужин готовят, — решил художник, вылезая из тарантаса. — А мы пройдемся к реке.

Взошли на пригорок, весь покрытый ямами разной величины, поросший редкой травой. Слева открылся голубой Буг, такой здесь широкий, что на той стороне хаты казались белыми пятнышками.

— Тут и стоял город, — обвел рукой вокруг Иванов. — И место самое удобное для торговли. От моря дорога водой широкая и гавань спокойная. А выше, — он обернулся и указал Сергею на две хорошо видные песчаные косы, входившие в реку с обоих берегов, — лучшая, переправа в тот край, в котором скифы-кочевники жили, первые покупатели здешних товаров.

— Кажись, и наш корпус тут переправлялся, — сказал Непейцын.

— Конечно, — подтвердил художник. — А колдобины сии от выбранных турками камней остались. — Он всмотрелся в откос ямы, около которой стоял. — Хотите обломок греческой посудины посмотреть? — Иванов спрыгнул вниз и, вытащив из песка, протянул Сергею черепок, выпуклая сторона которого была черная, глянцевитая. — Какой лак умели делать! Двадцать веков прошло, а он не тускнеет и нонешние мастера секрета его не постигли. А вот частица расписной вазы. — Он протянул Непейцыну второй черепок; на красновато-рыжем фоне была изображена конская голова с остриженной щеткой гривой и рука, держащая ее под уздцы. — Сколько в земле лежит, мокнет, а все как вчера рисовано… Ну, дайте руку, тащите меня, и пойдем на мое любимое место.

Прошли ближе к берегу. Михайло Матвеевич несколько раз приостанавливался, прислушивался. Наконец привел Сергея к одной из ямок. В ее стенке торчала плоско лежащая каменная плита с грубо вытесанным желобом, и по нему бежала прозрачная вода, падая непрерывным рядом капель на другой камень, на самом дне ямы.