Иванов сел на землю и поднял руку к Сергею: молчи, мол, и слушай. Лицо у него сделалось такое счастливое, просветленное, какого Непейцын не видывал еще ни разу.

— Хорошо? — спросил он через несколько минут.

— Очень, — кивнул Сергей, севший рядом. И, подумав, добавил: — Оттого, наверно, особенно хорошо, что после лагерной суеты в тишь приехали. А вам еще шумнее в главной-то квартире.

— Да, у нас вроде торжища какого-то, — согласился Иванов. — Все чего-то урвать норовят: один — орденок, другой — наслаждения, а больше всего — денег…

— Уж и все! Вы, к примеру, Михайло Матвеевич, ничего такого не добиваетесь…

— Я? А права рисовать пейзажи, путешествуя с армией и получая майорское жалованье? Но в расплату отравленным воздухом дышу, который вокруг властителей образуется. Часто Софокловы стихи поминаю:

Однако, раз мы сюда приехали, давайте любоваться и слушать…

На месте древней Ольвии провели три дня. Иванов рисовал, а Сергей то сидел около, следя за движениями кисточки, то бродил под берегом по узкой полоске шуршащих мелких ракушек, перебирая обломки посуды, осыпавшиеся в воде вместе с подмытыми рекой пластами грунта. И по нескольку раз в день оба купались. Да, под водой явственно виднелись занесенные песком стены, ступени пристани. Буг постепенно поглощал останки Ольвии.

В эти тихие дни куда-то отошло все, что занимало Непейцына последние месяцы. Все, кроме Сони. Где она? Вспоминает ли?..

Когда, возвращаясь, въехали в черту лагеря, он показался еще более скученным, зловонным, шумным, а люди еще бледнее и изможденней. Обрадованный Филя после первых приветствий сказал:

— Вчерась Осип Васильевич заезжали. Покушали, что случилось, и когда обратно будете, спрашивали.

Вечером, когда Сергей, возвращаясь от капитана Мосеева, подходил к кибитке, его догнал ехавший верхом Осип. Соскочив с высокого вороного жеребца и бросив повод Филе, он обнял брата.

— Иванов сказывал, что ты доволен поездкой остался.

— Да, место удивительное! — И Сергей с увлечением стал описывать, что увидел и узнал за эти дни.

Осип слушал, казалось, внимательно, но, когда брат закончил словами: «И как там тихо, какой покой…», он подхватил весело:

— А мне пока менее всего надобно тишины да покоя! — и рассмеялся звонко и счастливо. — Сверх того, что имею, только денег не хватает. Нет ли у тебя сотни-другой? Как матушка пришлет, сразу отдам.

— Сотню — пожалуй, а больше нет, — сказал Сергей. — Но объясни сначала, на что. Опять в карты продулся?

— Карт в руки не беру, а в кирасиры перевожусь, форму новую заводить надо. Видал, какого коня у князя Любецкого купил?

— Да помилуй, ты только обмундировался. Не все ли равно, в каком мундире при светлейшем служить — в синем или в белом?

— Не мне вовсе того захотелось, — сказал Осип и вдруг, багрово покраснев, опустил глаза. А когда снова поднял их на брата, то весь загорелся, заискрился небывалым оживлением. — Одним словом, светлейший уже приказал перевесть меня в свои кирасиры, — продолжал Осип, — и мне надобно денег достать.

— Сотню — пожалуй, а больше нет, — сказал Сергей, — Поужинаешь со мной? — спросил он, видя, что брат встает.

— Поужинаю, если Филька скоро соберет, но до того покупку тульскую достану, — ответил Осип, шаря под своей прежней постелью.

— Сыскалась-таки королева? — сказал Сергей и подумал. «Вот откуда краска в лице и свет в глазах…»

— Сыскалась! — ответил Осип, выпрямляясь, со сверкающей стальными гранями скамейкой в руках. И добавил: — Во сто раз красивей была бы безделка сия — и то недостойна ее ножки покоить!

То, что несколько дней спустя Сергей узнал от Иванова о «предмете» Осипа, совсем его не порадовало В главной квартире, оказывается, многие заметили, что корнет Непейцын влюблен в двадцатипятилетнюю генеральшу Самойлову, жену весьма покладистого племянника князя Потемкина. Единственное достоинство ее, по словам художника, заключалось в красоте.

— Пустая, кокетливая, алчная мадама, — заключил Михайло Матвеевич.

— И опять я ничего сделать не могу, — сокрушался Сергей. — Или не надо было денег давать? Так разве тут ростовщиков нет?

Наступил сентябрь, ночи стали холодными, солдаты дрогли в палатках. Начали строить землянки, складывать в них печурки. Но топливо было редкостью. Лепили кизяки из соломы и навоза, но и соломы было в обрез, она шла на корм лошадям.

С людским довольствием тоже стало хуже. Пригнанный за армией скот давно съели, как и тех волов, что везли сухари, крупу, муку. Кормить их было нечем, а начальству казалось, что до сдачи крепости должно хватить того, что подвезли летом.

Проходил третий месяц осады, а турки и не думали сдаваться. По словам перебежчиков, настроение в Очакове было бодрое. Правда, за недостачей фуража стали есть лошадей, но магометанам от того одно удовольствие, а прочих запасов хватало. На бомбардировки отвечали выстрелами, тушили пожары, делали ночные вылазки, чтоб разрушить наши батареи, хоти это редко удавалось.

В конце сентября пушки Бугского корпуса поставили наконец на новую батарею перед правым флангом, и для Непейцына началась настоящая артиллерийская служба. Капитан Мосеев разделил офицеров на две смены, так что сутки отдежурил — сутки свободен. А если турки не больно тревожили, то отпускал и ночевать в лагерь, сам бессменно оставаясь около орудии.

В октябре под Очаков прибыла еще артиллерия, вызванная светлейшим из тыла. Этим все были довольны — коли не штурмовать, так хоть побольше громить крепость. Сергея же радовало, что со своей ротой пришел и тотчас разыскал ею Вася Костенецкий.

— Хорошо, брат, у тебя. Чисто и лишнего ничего нету, — говорил великан, оглядывая кибитку. — Такого слуги, как Филя, ей-ей, второго не сыскать. Сидишь, ровно у отца на хуторе…

Вскоре к Непейцыну пожаловал и еще один корпусной приятель. Курьером в главную квартиру из Петербурга прискакал Андрей Криштафович. Ему повезло: сразу после выпуска ходил с генералом Текелием за Кубань, «понюхал пороху» и получил чин подпоручика, потом был командирован за имуществом в Петербург, там заболел и зимовал, а когда поправился, то участвовал в боях со шведами и произведен в поручики. Теперь по собственной просьбе отправился под Очаков, где надеялся выйти в капитаны.

Рассудительный, неторопливый в движениях, Андрей говорил чуть покровительственно:

— Застряла у вас осада. Сказывают, фельдмаршал Румянцев осадой Трои ее называет. Мы шведов на суше и на море разбить поспели, а вы все штурмовать собираетесь. Зима туркам не страшна, а нам в палатках не сладко придется.

Да, зима приближалась. На ночь Филя кутал Сергея двумя одеялами, а сам спал под тулупом Только Костенецкий, которому всегда было жарко, оставаясь ночевать, покрывался одной епанчой.

Но дни стояли еще солнечные и ясные. 1 октября Сергей дежурил на батарее, когда от главной квартиры показалась кавалькада — ехал светлейший со свитой. На этот раз Потемкин был в полном фельдмаршальском мундире, расшитом золотом по воротнику, обшлагам, бортам, по швам рукавов и спины. Ордена, звезды, пуговицы, шляпа — все сверкало бриллиантами. Восточное седло и уздечка горели на солнце нарядной отделкой. Свита была тоже в парадных мундирах и на богато убранных лошадях. А сзади, как и в прошлый раз, шел эскадрон кирасир. И, конечно, турки тотчас открыли огонь по заманчивой, не спеша двигавшейся цели. Счастье, что наводчики у них были плохие. Ядро за ядром ложились за эскадроном, и Сергей видел, как лошадь ехавшего в замке одинокого кирасира поджимала зад, рвалась вперед, а он осаживал ее и заставлял идти на должной дистанции к последней шеренге.

— И зачем фортуну дразнить? — сказал капитан Мосеев. — Пристреляются и накроют. А толк какой от такой проездки? Только карахтером щегольнуть. Хорошо, коли подлеца убьют, а может, и праведника. Аль нет таких ноне, Сергей Васильевич?