— Такое, Филя, навряд когда будет, — сказал Сергей.

Переправа близ Парутина стала постоянной. Паром гоняли четыре солдата в выцветших куртках, жившие тут же в землянке.

— Много ль народу перевозите? — спросил Сергей.

— Мужик ноне идет, ваше благородие, с Калужской, Тверской, с Орловщины. Переселяют господа, которым землю пожаловали, самый ледащий народ. А может, в дороге тощают, полгода шедши.

Палатку разбили поблизости могилы Осипа. Назавтра Филя и Фома устанавливали привезенный крест на каменном цоколе, укладывали и укрепляли плиту, а Сергей, сидя около, смотрел, как ветер качает желтые цветы молочая, маки, ромашки, на голубой Буг, слушал плеск его под берегом да пение жаворонков в безоблачном небе.

К вечеру работа была кончена, Сергей отковылял к самому обрыву и посмотрел на крест. Да, теперь он виден издали мореходам — «будет путников приветствовать всегда». А кто мимо по суше поедет, тот прочтет: «Убит на поединке 6 ноября 1788 года». И подумает о семнадцатилетнем юноше, бросившемся сгоряча в жизнь. Только для одной матушки останется он павшим в бою. А та, столичная красавица, вспоминает ли умершего за право любить ее?

Опять целый день ехали степью. Когда ветру нет, жара какая!

— Фома! Лучше в наших местах жить? — окликнул Сергей.

— От здешних, что ль? — повернулось к небу распаренное лицо.

— Ну да.

— Человеку, вестимо, у нас на Ловати легше, а лошади зато тут ровно в раю.

«Вот слуга у меня! — думал, улыбаясь, Непейцын. — У обоих рай на уме, но у одного — конский, а у другого — людской, совсем не похожий на тот, что переселенцам помещики здесь уготовали».

…Встретясь на Екатерининской улице с Василием Прокофьичем, Сергей попенял, что не зашел еще раз посмотреть его ногу.

— Все дела, батюшка! — отвечал лекарь. — Но про заживление осведомлен Филиппом вашим, которого встречал. А сейчас пожалуйте ко мне, и освидетельствую вас со всем вниманием.

Комната Василия Прокофьича была обставлена бедно, но вбежавший на зов денщик обладал толстыми щеками и веселой ухмылкой.

— Живо готовь чай нам с его благородием, — приказал лекарь. — Да посуду чище мой, не острами меня! — Осмотрев Сергея, он сказал: — И правда при кровотечении дурные соки ушли, и все отменно зажило. — Он надавил место, под которым находилась отпиленная кость. — Тут не больно?

— Нисколько.

— Так пошлите ко мне Филиппа. Он ведь столярит у вас?

— Нонче же пришлю. Заказать что-нибудь хотите?

— Да нет. Говорил, что собирается вам деревяшку вместо костылей мастерить, а я некоторые советы дам…

Следующую неделю Филя трудился над изготовлением деревянной ноги. Кой-какой инструмент он возил с собой и теперь расположился в сенях, преобразовав в верстак один из дорожных сундуков. Начал с того, что внимательно, не хуже Василия Прокофьича, ощупал уцелевшую часть Сергеевой ноги, опросил, не больно ли где от давления, потом обмерил и обчертил ее на бумаге. Не раз ходил к Тихону осмотреть его деревяшку. И наконец принес Непейцыну вчерне готовое творение. Оно представляло деревянную чашу, в которую ложился обрубок. Из внешнего центра округлого дна выходила палка, заменявшая икру и стопу, а внутренность была выложена волосом, покрытым замшей. К краю чаши мастер прикрепил три мягких ремня с петлями на концах.

— Их, сударь, на пояс наденем, а его на рубахе под штанами застегнем, — пояснил Филя. — Чашку штаны закроют, как бы до подколенки. Ведь лучше будет, чем с костылями подпазушными?

— Кажись, лучше, — согласился Сергей. — Только устойчиво ли?

— А в руки вам трость дадим. Я уж у француза в лавке хорошую присмотрел. Заграничная, купец говорит. Да оно и похоже — ручка костяная, кольцо золотое. Дозвольте купить? Дорого просит — восемь рублей, да хороша, век служить будет и видом сановита.

Через два дня деревяшка была подкрашена, навощена, на конце обита кожей, чтоб не стучала. Ходить на ней Сергей мог и без трости. Садиться было труднее: задняя тяга не давала полностью поднять вперед обрубок, а если бы это и удалось, сдвинув ремень вбок, то палка безобразно торчала вперед. Однако можно садиться чуть боком, тогда она упиралась в пол.

Походив по комнате. Непейцын отправится на двор. Тихон крутил ворот колодца, наполняя ведра для поливки сада.

— Ты, ваше благородие, попервости потерпи, — сказал инвалид. — Будет она с непривычки тосковать да зудеть, а ты все равно ковыляй. И другую заставить надо за полуторых служить, вроде коренника в упряжке. А деревяга, ровно пристяжная — для красы.

Красоты в деревяшке Сергей не видел, но в остальном Тихон был прав. Стенки чашки плотно охватывали обрубок с боков, и сделанные здесь за день вмятины мучительно ныли и горели.

И все-таки деревяшка была куда удобней костылей. Только ею нужно было полностью овладеть — ведь так предстояло передвигаться всю жизнь. А поэтому Сергей каждое утро отправлялся на прогулку и после нее, чертыхаясь, растирал натруженный обрубок, мечтая, что вот-вот придет из главной квартиры аттестат, они тронутся на север и в дальней дороге он даст себе полный отдых.

В конце июня усадьба Леонтовича ожила. По Днепру приплыла баржа, груженная домашним скарбом. На ней же приехали дворовые люди. С помощью солдат на казенных подводах во двор возили множество сундуков, фортепьяно в тесовой клетке, медные кастрюли, золоченые карнизы для драпировок, картонки и ящики вперемежку с хомутами, корытами, пяльцами и крашенными «под слоновую кость», горками для безделушек. Только к ночи внесли все в барский дом или в людскую.

А на следующее утро Сергей услышал повелительный женский голос и, подковыляв к окошку, увидел посередь двора экипаж, отмываемый кучерами от дорожной грязи. Это был ярко-желтый дормез со сверкавшими позолотой и лазурью гербами на дверцах.

«Наверно, солдаты-каретники такое чудище изготовили, — подумал Непейцын. — А голос у барыни как у хорошего ротного».

Дормез скоро закатили в сарай, а контральто подполковницы, непрерывно приказывавшей или распекавшей, весь день слышалось не только на дворе, но, наверно, по всей Греческой слободке.

Наружность госпожи Леонтович подходила к голосу. Крупная, полная дама в домашнем шлафоре и чепце напомнила Сергею генерала Мелиссино густыми бровями и толстым носом. На мужа и дочку она покрикивала по-французски, а с прислугой не чуждалась родного языка. «Кобыла! Болван!» — слышалось так же часто, как звонкие оплеухи.

Подполковник сказал правду, что его дворовые чулки впрок не вяжут. Было их шестеро мужчин: кучера, лакеи, повар и садовник да столько же женщин: горничных, прачек, судомоек, и все с утра до ночи кружились по своим обязанностям. Если же барыне казалось, что кто-то бездельничает, следовал подзатыльник.

Все это было не ново Сергею, матушка обращалась с дворовыми так же, хоть и была не столь деятельна. Но наблюдения не располагали к будущему знакомству.

— Может, съехать под тем предлогом, что как инвалид квартиру потише ищу? — сказал Непейцын Филе.

Но услышал в ответ:

— Полноте, сударь. На какой квартире того нету? Где господа, там ругань и тычки. Как Семен Степанович — один на тысячу аль еще реже. Может, к грекам проситься? Так они, сказывают не любят нашего брата пущать, как ихние женщины в затворе живут. И конюшен не строят, народ более морской… Насчет же здешней барыни ихние люди говорят, что хоть на руку быстра, да зато и вся тут расправа, а чтоб драть — то редко.

— Больно кричит и бранится, — сказал Непейцын.

— Эх, Сергей Васильевич, от такого по Руси целой никуда не уйти, не уехать. Так ли еще бранятся? И вскорости поди, бумаги выйдут да поедем восвояси…

Потом Сергей перестал обращать внимание на окрики барыни — то ли привык, то ли их заслонили доносившиеся из дома звуки фортепьяно и девичий голос, певший но-французски. А иногда в окне, выходившем на двор, мелькало свежее личико и круто завитая головка самой музыкантши, которую — он узнал — звали Еленой Петровной.