— Да, искусный музыкант, — согласился Верещагин. — А знаете, кадеты, как он мне достался? За уроки. Учил я прошлый год одного княжеского сынка. К весне шестьдесят пять рублей долгу накопилось, но тут перестали вдруг за мной карету присылать, и узнаю, что его сиятельство в одночасье помре, а супруга с детьми сбирается отъехать на житье в Москву. Написал княгине — так, мол, и так. И вдруг является сей Маркелыч. За плечами гитара и скрипка, а в руках узелок с бельем и нот связка. «Я от княгини», — и подает конверт. Пишет барыня, что с наличными деньгами затрудняется и предлагает в уплату подателя письма. «Что же делать умеешь?» — спрашиваю. «Всякую услугу по дому: за столом служить, паркет натереть, белье любое гладить и плоить, табак тереть, ваксу варить, собакам хвосты и уши резать, за певчими птицами ходить, силуэты из бумаги выстригать». Еще чего-то насказал, и в конце: «На всех клавишных, струнных и духовых инструментах играть и той игре обучать, почему на хороший оброк могу отойтить». А глаза умные, прямо смотрит. Ну, думаю, надо все-таки поэкзаменовать. Спрашиваю первое, что в голову зашло: «Как ваксу варить?» Отвечает без запинки: «Возьму по стольку-то сажи, воску, сахару — все в золотниках обозначил — и, смешав так-то и так-то…» Вижу, знает. И удивляюсь: «Отчего ж тебя отдают?» Потупился: «Запиваю я-с…» — «Э, плохо! А у меня будешь?» Молчит. Отвел я его в горенку, что около прихожей пустовала. «Как, говорит, мне отдельный покоец? И кровать?» Там кроватенка плохая стояла. «Да, отвечаю, и обязанность твоя — учить племянницу мою на клавесинах». Ну, весь расцвел. «Так я, может, и не буду у вас того…» Оказалось, что у князя он с лакеями жил и от них много горя принял, раз сам грубого слова сказать не умеет…

— Он еще и грамотный, что-то пишет, — сказал Сергей.

— Ноты переписывать берет и оброк мне платит…

— Где же всему научился? — спросил Криштафович.

— Музыке его князь отдавал учить придворному капельмейстеру Арайе, а остальное между делом сам кой-где подхватил. Бывают такие: все, что увидел, вскорости и сам сумел — золотые руки. У нас с Софьей решено — он ей в приданое пойдет. Ну, неси-ка, будущая барыня, свои бирюльки, сыграем разок-другой.

Таких бирюлек Сергей никогда не видел. Костяные полированные маленькие предметы — каждый рассматривай да радуйся — Верещагин высыпал из ящичка на стол и сделал из них горку. Потом роздал всем проволочные крючки на длинных ручках.

— Ну, коза, начинай.

Соня, почти легши щекой на стол, внимательно осмотрела горку. Ловко и быстро оттащила снизу грабельки, потом откатила с другой стороны ведерко. Перевела дух и зацепила лейку. Но тут сверху свалился топорик, за ним прыгнул багер.

— Стой! — закричал подполковник. — Теперь ты, Непейцын!

Через час кадеты откланялись.

— А что было, пока мне пятно замывали? — спросил на дворе Сергей. — Не бранили медведем или еще как?

— Нисколько. Насыпали мне тарелку всего да спрашивали про братьев наших. Потом Соня прибежала и говорит: «Дайте ж ему поесть» — мне-то… И у тебя, Славянин, сестры нету?

— Нет. А что?

— Так. Девчонка, видать, душевная. Я чуть пряником не подавился, ее смех забрал, а тетке не сказала, чего смеется.

«Да, душевная, — думал Сергей. — Как хорошо за руку повела! И какая музыка!.. Но кто же был Орфей? И что такое опера?»

Следующий день приятели провели на 3-й линии. Новостью, которой гордились хозяева, был только что доделанный Филей диван. Наборный рисунок спинки состоял из чередовавшихся арочек и ваз с цветами, а сиденье покрывал матрасик темно-зеленого бархата.

— Вот захотите отдохнуть, сударь, — отвечал Филя на похвалы Сергея, — тут вам и постелем.

Но обновил диван Криштафович, после обеда клевавший носом.

В сумерки Сергей с хозяевами сидели перед топящейся печкой на половичке, вспоминая ступинские зимние вечера. Филя был в счастливом настроении и нет-нет да вспоминал свой диван…

— А немец-то, сударь, опять сказал вчерась «зер шён» за рисунок спинки, что я сочинил. Заказали бы вы какой футлярчик, пенал или еще что. Я бы, право, постарался.

— Мне, Филя, не надо, а вот Николаю Васильевичу сделай ящичек, — вдруг надумал Сергей. И рассказал про бирюльки, — На крышке бы такую вазу между арочек поставить или еще что.

— Очень хорошо-с, — одобрил Филя. — А по сторонам литеры Н и В поместим.

— Литер не надо, — схитрил Сергей, — бирюльки, может, жены его…

— Тогда букет покрасивее наберу, а на колонках желобки и верхушка из другого дерева.

«Как же я отнесу ящичек? — думал Сергей, перед тем как заснуть в каморе. — Да будто не знаю, чьи бирюльки. Поднес всей семье, а окажется у Сони, и станет она меня вспоминать».

Осип возвратился очень довольный Занковскими и тем, что было в гостях, куда возили их с Федей. Когда Сергей рассказал о вечере у Верещагиных, ответил пренебрежительно:

— Мы шоколад каждый день по три раза пили. И что такое инспектор? Корпус кончил, и вся его власть. А генерал Занковский обещался хлопотать, чтоб меня в гвардию с Федькой выпустили.

— А на что в гвардии жить станешь? — спросил Сергей.

— Матушка мне сколько захочу высылать будет. У нее, я чаю, запасено про мое офицерство. А для тебя дядя не поскупится. Хочешь, я попрошу Занковского, чтоб и за тебя отцу слово замолвил?

— Иди ты к свиньям с Занковским и с гвардией! — огрызнулся Сергей. Его задели слова брата о Верещагине. — Да смотри, гвардеец, как бы медаль на Аракчеева не перескочила.

— Не перескочит, — уверенно сказал Осин. — Я за каникулы отдохнул, сейчас как приналягу…

И оказался нрав — на весенних экзаменах настолько превзошел в успехах и Ляхова и Аракчеева, что один остался с медалью.

В лагере капральство Непейцыных расположилось еще на линейке среднего возраста, в старший переводили в сентябре, после производства кадетов последнего класса. Но уже сейчас Сергей и его товарищи постоянно говорили, что и как будет, когда начнут проходить фортификацию, артиллерию, обучаться верховой езде.

Многие особенно опасались ротмистра Мертича. Слышно было, что на манеже он беспощаден. Если заподозрит кого в трусости — бич больше гуляет по всаднику, чем по коню. В это лето Мертич нагнал страху на робкие души расправой с экономом Нарошкиным, слывшим за честного по сравнению с изгнанным генералом своим предшественником. Увидев в кормушках верховых лошадей затхлый овес, ротмистр заявил, что доложит об этом директору. Нажимавшийся на сделках с поставщиками эконом тотчас предложил Мертичу часть прибыли. Вооруженный в этот раз одним хлыстом, ротмистр сделал им такой молниеносный выпад, что Нарошкин едва успел юркнуть под стол, а затем, выскочив из флигеля, пустился через плац. А Мертич гнался по пятам и бил по чему попало, пока ему не заступил дорогу полковник Корсаков.

— Мне процент предложил, ворюга!..— кричал в бешенстве ротмистр. — Зачем остановили? Все равно убью мерзавца!

В корпус Нарошкин не показался, прислал свидетельство, что тяжело болен. До назначения нового эконома его обязанности выполнял один из офицеров, а затхлый овес сожгли с возложением убытков на «больного».

Свободные часы этого лета Сергей проводил со своими корпусными. Друзей-греков взял на дачу сразу после конца занятий генерал. Уже более года Мелиссино не был директором Греческого корпуса, но продолжал заботиться о многих его кадетах. Несколько раз Дорохов звал Сергея погулять по городу — теперь им разрешалось выходить по воскресеньям без провожатых. Но как-то очень скоро они оказывались в казармах Белозерского полка, в котором служил Ванин двоюродный брат. У лихого поручика с утра шла карточная игра. Протомившись час-другой, Непейцын убегал на Васильевский. Потом и Ваня охладел к братниной компании, оставив партнерам все деньги и даже крестильный крест. После этого приятели побывали в Кунсткамере, где разглядывали диковины, пока Дорохов не стал жаловаться, что у него в глазах рябит. Другое воскресенье смотрели в Сухопутном корпусе, как играют в мяч. Тут Ваня так поспорил с тамошними кадетами, что едва унесли ноги — драться с сотней противников было невозможно.