Девочка, легко ступая, выбежала из комнаты и вскоре возвратилась с большим подносом, горой насыпанным пряниками и печеньем. За ней шел слуга, сидевший давеча в передней, неся второй, еще больший поднос с фарфоровым кувшином, окруженным чашками.

— Ну, Сонюшка, угощай господ кадетов, — сказала Мария Кондратьевна, когда все уселись.

— Кушайте, пожалуйста, — прозвенел голосок девочки.

Она поставила перед товарищами по тарелке, в то время как ее тетка налила им по большой чашке коричневого напитка.

— Насыпь горкой. — распорядился Верещагин. — Сам кадетом был, знаю ихнее довольствие. Угощайтесь без стеснения.

Взяв круглый мятный пряник, Андрей от робости запихнул его целиком в рот и пережевывал с большим трудом. Соня тотчас заметила это, скорей отвернулась, потом опять посмотрела и вдруг расхохоталась, уткнувшись в свою руку выше запястья.

— Чего ты? — притворно строго спросила Мария Кондратьевна.

— Простите, тетенька, смешное вспомнила… Как давеча Маркелыч горлом за дудочку наигрывал, будто пастух…

— Тебе все смешно, — упрекнула, улыбаясь, тетка.

— По скольку же вам полных лет стукнуло, господа? — начал разговор подполковник.

— Четырнадцать, — ответил Непейцын.

— Пятнадцать, — проглотил наконец пряник Криштафович.

И оба одновременно привстали.

— Сидите, тут вы гости, — сказал Верещагин. — В мое время в сем возрасте уже офицерами выпускали. Одноклассника моего, Кутузова, к производству на шестнадцатом году представили.

— Того дядюшка, у которого глаз закрытый? — звонко спросила Соня. И все на нее посмотрели.

— Того, того, коза, что тебя бомбошками обкормил и бусы голубые из Крыму привез, — подтвердил подполковник. — Вот, господа, пример раны чудесной. Турок ему в висок выстрелил, а пуля, вместо того чтоб мозг поразить, прокатилась вот здесь, внутри надбровья, — Верещагин показал, где шла пуля, — да ничего более не задевши, вышла у переносья к другому глазу. И тот, над которым пробежал свинец, цел и невредим остался, а у которого выкатился — полузакрыт и вроде как с бельмом.

— Ах, друг мой, какие страсти под великий праздник завел говорить! — запротестовала Мария Кондратьевна.

— Офицерам будущим, матушка, то не страх, а ободрение. «В лоб, да не в гроб», — сам Кутузов шутит. И службе оно не помешало: давно ль бригадиром тут сиживал, а намедни читаю — в генерал-майоры произведен… Но я к тому сказывать начал, что ноне против нашего времени поздней в офицеры выходят…

— Может, вы наук меньше проходили, дядюшка? — сказала Соня и, когда все снова к ней повернулись, потупилась и покраснела.

— И то правда, — подтвердил Верещагин. — И наук теперь больше, и учителя лучше.

— А вы, господин подполковник, скольких лет сами в офицеры вышли? — расхрабрившись, спросил Сергей.

— Поздно — восемнадцати. Но и сюда я позже других попал. Тринадцатилетнем неграмотным мать пешком из Вологды привела.

Кадеты удивленно смотрели на Верещагина.

— Почему пешком? — спросил он. — Понятно, от бедности. Отец подпоручиком в гарнизоне служил да помер, когда мне шестой год пошел. Матушка сирота было, просила братьев отцовых ей что выделить, а те, бессовестные, взяли на милость к себе вроде ключницы — их добро беречь. Так я в деревнишке под Вологдой и бил баклуши год за годом, пока матушка, увидев, что неучем к дядьям вот-вот в даровые работники попаду, взяла котомочку, да и пошли мы в Петербург за счастьем… Подай, Сонюшка, ихние чашки тетеньке да подбавь пряников.

Это приказание доказывало, как добросовестно действовали гости, и не пытавшиеся отказаться от повторения.

— А тут сразу вас приняли, дядюшка? — спросила Соня.

— Да, тут почти что и сказке конец, — ответил Верещагин. — Шли в Петербург полтора месяца А сколько, Непейцын, от Вологды досюдова верст?

— Не знаю, господин подполковник.

— Много, боле пятисот. Вышли в мае — пришли в июле. Рассчитала родительница, чтоб затепло воротиться — то ли обоим, то ли одной, ежели фортуна к нам ликом встанет. А тут инспектор тогдашний, Иван Андреевич Вельяшев-Волынцев, сразу ухо ко мне преклонил, оставил учиться. От него хорошо мне было, а от кадетов — не приведи бог. Невзлюбили за лапти — я в лаптях пришел, какие сапоги такой путь вынесут? Сначала робкий был, терпел, а потом Иван Андреевич увидел, как мне под ребра совали, и спрашивает: «Разве ты овечьей породы?» Вот тогда-то я…

Но Верещагин не докончил. Потянувшись за очередным пряником, Сергей зацепил обшлагом кафтана ложку, торчавшую из чашки. Чашка покачнулась, и, хотя Непейцын поспел подхватить ее, половина шоколада выплеснулась на блюдце, скатерть и более всего на его камзол. В ужасе смотрел он на результат своей неловкости и, как рассказал потом Криштафович, побагровел в цвет кафтана.

— Ничего, ничего, — говорила Мария Коидратьевна. — Сонюшка, дай скорей салфетку подстелить.

— Простите, — выдавил едва слышно Сергей.

— Да полно, не велика беда, — поддержал жену подполковник. — Но камзол скорее замыть надобно.

Соня приподняла чашку, тарелку, подсунула чистую салфетку и собралась их вновь наполнить, но Верещагин остановил ее:

— Допрежь отведи гостя в кухню, пусть Глаша пятно сведет.

— Пойдемте, господин кадет, — сказала девочка.

Комната, в которую за нею вошел Сергей, освещалась только из дверей залы, и он тотчас наткнулся на какой-то столик.

— Экий неловкий! — сказала с укором Соня и решительно взяла его за руку. — Сейчас дойдем… — Горячая маленькая рука твердо вела Сергея в темноте. Но вдруг девочка остановилась и прошептала: — Слышите, как Маркелыч играет?

Где-то совсем близко высокий фальцет, подражая скрипке, неторопливо выводил под аккомпанемент гитары грустную мелодию.

— Верно, хорошо? — спросила Соня.

— Очень, — шепотом согласился Непейцын, которому мотив казался прекраснее всего раньше слышанного. — Где он так выучился?

— У итальянца… Тс-с… Мое самое любимое место…

Да, это было прекрасно. Сергей замер, зажмурил глаза и разом почувствовал комок в горле… Слабенький, хрипловатый, но до чего же верный голос у старика!

— Идемте, — сказала Соня, когда музыка смолкла.

Они стояли у двери, за которой открылась кухня. У стола, на котором горела сальная свеча, подперши голову рукой, сидела женщина, видно стряпуха, напротив нее — Маркелыч с гитарой.

— Есть у тебя кипяток, Глаша? — спросила девочка.

— Чтоб кипом кипел, такого нет, барышня. А на что?

— Пятно господину кадету замыть дяденька велел.

— Сыми нагар, Петр Маркелыч. Ахти, сударь, как изгваздался! — закудахтала стряпуха. — Ну, скидайся, батюшка. На человеке способно ли замывать? Иди, Сонюшка, барышне негоже глядеть, как мы ихнее благородье отмоем. Насыпь, Маркелыч, уголье в утюг, вон на полке стоит…

Через пять минут Сергей сидел на лавке и смотрел, как стряпуха, намылив пятно, терла его в горячей воде. А когда Маркелыч, раздув духовой утюг, тоже подошел к столу, Непейцын попросил его:

— Сыграй, пожалуйста, почтенный, что давеча играл, как мы сюда входили.

— Понравилось вам?.. То ли? — Маркелыч прокашлялся, заиграл и запел тот же сладостно щемящий душу мотив.

Сергей кивнул головой и замер, слушая.

— Оно из оперы господина Глюка «Орфей». Ария «Потерял я Евридику…» — пояснил музыкант, закончив, и внимательно, долго посмотрел в лицо Сергея. — Хорошо?

— Очень… Прекрасно! — мог только сказать Непейцын.

— Пожалуй, сударь, вздень, — предложила стряпуха, кончившая гладить. — Сыровато околь пуговок, так там утюгом не подлезть… А вот и барышня.

Когда проходили через темную комнату, то не держались за руки, потому что впереди была освещенная дверь залы. Сели на прежние места. Перед Непейцыным оказалась налитая до краев чашка и полная печеньем тарелка. Соня сказала:

— Господину кадету очень понравилась Маркелычева игра.