Утром следующего дня (Непейцын надолго запомнил число — 22 августа) он проснулся около семи, тщательно, как всегда теперь, причесался, оделся и отправился в сад, надеясь услышать игру Леночки с первых аккордов. Присел за виноградным трельяжем.

Колокол на греческой церкви добродушно позванивал. Сквозь листву Сергей видел стену дома со слепыми окнами, по-ночному прикрытыми ставнями.

«Наверно, уже часов восемь, сейчас она спустится из мезонина и сядет за фортепьяно, — думал он. — Если начнет с упражнений, значит, аттестат придет не скоро. Если с пьесы, значит, совсем на днях, и тогда буду просить ее руки…»

— Но вместо музыки он услышал стук растворяемых ставен — видно, лакей шел от окна к окну — и одновременно негромко бубнивший что-то голос подполковника, покрываемый раскатами возражений его супруги. «Неловко, если ненароком подслушаю что-нибудь семейное. Показаться им?..»

— А ты что говорил? — гремела подполковница. — «Человек состоятельный, сильная протекция, два ордена ни за что и жалованье годовое прислали»! — передразнила она мужа. — «Велика важность, что без ноги, коли такие подпоры до мест знатных доведут». А на поверку выходит — мыльный пузырь! Дочке родной чуть калеку в мужья не навязал!

Сергей замер. Дыхание у него перехватило.

— А мое положение?! — продолжала в сердцах барыня. — Я, дура, на твои слова положившись, часами их вдвоем сидеть допускала, больше месяца на все сквозь пальцы смотрю. Что еще знакомые скажут? Хорошо, он рохля, да Лена умна, а то что быть могло?.. У-у, балабошка, овца бестолковая, выдумщик! Я б не в полковники тебя производила, а обратно в майоры разжаловала. В капитаны! Как ты мое-то приданое вынюхал? Или выстарился теперь?

— Виноват, дорогая Каташа! — бормотал муж. — Обмишурился…

— «Каташа, Каташа»! — передразнила жена. — А теперь-то знаешь подлинно?

— Чего подлинней! В письме обстоятельно обсказано, и все с человеком его точь-в-точь. Товарищ по корпусу, много лет рядом, ему ли не знать? Да и в главной квартире людей сыскал…

— Ну, вот и Лена, никак! — перебила подполковница. — Изволь сам дочери преподнесть! Как еще примет?

— Нет уж, матушка, тебе полегше, а мне в должность пора.

— Легше!.. — возмутилась барыня, и голоса удалились.

Сергей встал, хотел уйти. Но проходить пришлось бы мимо окон, в одном из которых показался сейчас лакей, вытряхивавший скатерть. Значит, надо переждать, чтоб не узнали, что был тут. А может, как раз пусть видят? Или дослушать до конца?.. Опять присел, замер, закрыл глаза.

И вот раздался крикливый, злой женский голос. Совсем не тот, который слушал с такой радостью каждый день…

— Вот прекрасно! То как с писаной торбой с ним носитесь, мне твердите, что отличная партия, богат, со связями, и вдруг оказывается, почти нищий! Какое теперь мое положение?..

— А что за твое положение? — возразила мамаша. — Ничего, я чай, не случилось промежду вас, чтоб нельзя ему отказать?

— Фи, maman! — возмутилась Леночка. — Конечно, придется отказать, но меня от такой комиссии увольте. За то, что папенька выдумщик, я калеку обидеть должна. Да теперь-то верно ли все?

— Так я ж тебе сказываю, как было. Приезжал из Петербурга немец на следствие, когда на отца твоего извет подан был. Еще из Киева, помнишь, сюда поспешал. Там немец-то с постояльцем нашим учился. Ну, и рассказал Владимир Ивановичу, что, мол, встретил безногого и про состояние его самое мизерное — десять душ. А Владимир-то Иванович спасибо, как услышал про завидного жениха от папеньки твоего, то и вспомнил, что немец говорил. Вот так богач с протекцией! Он сейчас письмо — тот в главную квартиру отъехал! Что скажете про такого-то? К состоятельной девице сватается и вот-вот объегорит. А папеньке посоветовал меж тем у дворовых вызнать, какое его истинное имущество. Третьего дня пришел ответ — выходит, все нахвастал безногий…

Сергею казалось, что его душат.

— Я, я, нахвастал! — шептал он. — Объегорить хотел… Крикнуть им? Выскочить отсюда?..

— Хорошо, что кататься с нами не ездил, — сказала Леночка. — Все меньше народу видело, как вы меня к нему подсаживали. И все равно я не верю, чтоб хвастал. Почему мне ни слова неправды не сказал? Все папенька придумал, ему везде богачи мерещатся. То уверял, что Телковский богат, то про Непейцына…

— Может, пойти за него желаешь? — насмешливо спросила мать.

— И не подумаю. На что мне калека? Так и будет рядом всю жизнь, — скирлы-скирлы, на липовой ноге, как медведь в сказке..

Голоса удалились от окна. Зазвенела посуда — госпожи Леонтович сели за утренний кофей.

Когда Сергей вошел в свою комнату, Филя подметал пол.

— Ступай сыщи другую квартиру, — приказал Непейцын.

Может, другой доверенный слуга попытался бы узнать причину нежданного решения, но Филя только глянул в лицо барина и вышел. Сергей опустил занавеску и сел в кресло у окна.

«Что же должно делать? — думал он. — Объясниться с Леонтовичем, назвать при жене и дочери лжецом? Напомнить, как я отводил все настояния его о протекции? Объяснить, откуда у меня несколько тысяч? Это единственное, что от меня слышал. Ткнуть их в самое овечье рыло? Но разве устыдишь такого человека, который мог сказать про кресты, что ни за что мне даны? А вот не уехать ли скорее из Херсона?.. Нет, нельзя. Скажут — сбежал оттого, что не удалось обманом жениться, а так хоть этого врать не посмеют. Хотя почему не посмеют? Тогда, как Осипу, стреляться с каким-нибудь болтуном?.. Но Шванбах каков! Разглашает устно и письменно мое бедное состояние, гороховая колбаса… А Леночка-то! Все, значит, притворство — участие ко мне, интерес. «На что мне муж-калека надобен? Всю жизнь рядом скирлы-скирлы…» А если бы был богат, тогда и на липовой гожусь?..»

Непейцын все еще кипел и то ковылял по комнате, то садился, когда возвратился Филя.

— Нашел, Сергей Васильевич, почти что во всем подходящее. Две комнаты да через сени кухня с каморкой для нас с Фомой. На дворе конюшня и сарай. И в месяц те же восемь рублей просят…

— Близко отсюда?

— На Екатерининской, через дом от Василия Прокофьича. Помещение чистое. Оттуда морской капитан третьего дня на эскадру отъехал. На второе жилье. По лестнице вам хорошо ли вздыматься?

— Пустое! — решил Сергей, — Надобно учиться всюду ходить. Плати задаток да возвращайся укладываться. Здешним не должны?

— За две недели вперед им останется.

В тот же день они переехали. Внизу жил хозяин, отставной чиновник, с двумя слугами. Под окнами Сергея пролегала главная улица Херсона, в другую сторону открывался двор, заросший выгорелой на солнце травой, и за забором — второй такой же у соседнего дома. Но все это Сергей рассмотрел только через несколько дней, потому что при переезде — Филя не зря опасался — споткнулся на лестнице, опять зашиб свой обрубок и был уложен в постель приглашенным Василием Прокофьичем.

— Окроме ушиба, еще деревяшкой крепко натерто. Видать, без всякой меры разгуливали, — качал головой лекарь.

— Инвалид один мне сказывал, будто надобно мозоль на култышке вырастить. — оправдывался Непейцын.

— Мозоли не видать, а вред сделан. Теперь придется полежать. Но, чтоб не скучали, буду в гости приходить. Желаете?

— Конечно. Очень рад соседству, — учтиво сказал Сергей.

— Не потому вовсе. Там вы в доме недруга моего жили и, слышно было, хлеб-соль с ним важивали…

— Леонтович недруг вам? — удивился Непейцын. — Так не вы ли и жалобу в Петербург писали?

— Именно-с. Только без последствия. Прислали щелкопера расследовать. Он и разу в развалюхи солдатские не заглянул, на которые я жаловался. А в отчете у воров здешних показано, будто чуть не казармы новые на Пехотном возвели. Ворон ворону глаз не выклюет. Солдаты пусть дохнут, да у Леонтовича усадьба выросла.